OCR & SpellCheck: Larisa_F
«Стратиев Станислав. Подробности пейзажа: повести»: Пресс; София; 1990
ISBN
Станислав Стратиев
Недолго светило солнце

Цветы в садах и почерневшая турецкая черепица. Дотянувшиеся да самых крыш виноградные лозы, листья которых заглядывают в окна. Трещины, расползшиеся по стенам, добравшиеся до самого порога и маленького истертого коврика для ног, под которым прячут ключ. Прогнивший дощатый забор, почти не видный за стройными стволами яблонь. На окнах – цветы в консервных банках: сады Семирамиды. И мерные звуки, капающей в тазы и ведра с протекающего потолка воды. И яркие коврики на много раз штукатуренных и беленных стенах. И старая дверь – снаружи зеленая, а изнутри белая. И пол из досок лимонно-желтого цвета, и щетки для натирания полов, тоже желтые. И старая кровать, на спинке которой изображены лебеди, спящие на озере вишневого цвета. В углу – лампада пыльная и пламя свечи па Рождество, и на иконе маленькой – капли алой крови по белым терниям. И ложек несколько, нож с деревянной ручкой, и стол, на который кладут хлеб. Стол сделал твой отец, работал он под черешней пилой, что пела, да теслом. Кусты, деревья во дворе, старый сарай и голуби с глазами красными, глядящими на нас, фонари из арбузов с треугольными окошками, тряпичные мячи, кран во дворе над цементным корытом, кран с ледяной водой, замерзающий зимой, каждое утро его приходилось отогревать. Куры, расхаживающие по двору, – словно коричневые пятна на снегу, – их отпечатки изящные, как следы ангела. На улице – огромные черные колеса телег, мелодия старого граммофона, железнодорожник в фуражке, с сумкой через плечо, спешащий к поезду, и тихопомешанный из нашего квартала, завороженно глядящий на сумку. И два цыгана, несущие в мешке синий бархат в мастерскую, где шьют из него домашние тапочки. И тетя Миче с петухом под мышкой идет к соседям просить, чтобы его зарезали. И церковь, что утопает в зелени. И звон ее маленького колокола, плывущий над нашим крайним кварталом, над домами с цветами и деревьями в садах, с курами и старыми виноградными лозами, с заборами, через которые лазают дети. И свадьбы – со столами и стульями, с тарелками и вилками, взятыми у соседей, свадьбы во дворе, смех и веселье. И снова кружится снег над этим двором, над домами. И все в белых шапках: и сарай, и деревья, и перевернутое корыто, и уснувший и замерзший ночью воробей. Снег кружится над этим домом, таким любимым, увитым виноградом и паутиной.
Таня вдруг почувствовала, что наступила на что-то мягкое и живое. Это что-то зашевелилось, но не издало ни звука. В ужасе она отдернула ногу и в тот же миг разглядела в полумраке безмолвные силуэты, которые прыгали по коридору и исчезали в одной из открытых дверей в конце коридора.
– Что это? – шепотом спросила она.
– Кролики, – ответил Сашко.
– Какие кролики?.. Что они здесь делают? – не могла понять испуганная Таня.
– Бегут в ванную пить воду. Наверное уже три часа.
Таня посмотрела на светящийся циферблат своих часов – было пять минут четвертого.
– В это время они пьют воду, – сказал Сашко. – Потом снова возвращаются в комнату.
– Но почему кролики? И почему их так много? – все еще шепотом спросила Таня.
– За них хорошо платят, – ответил Сашко. – Почему ты говоришь шепотом?
Играл граммофон. Из дальнего конца коридора неслась хриплая мелодия. Вероятно, граммофон был старый, игла тупая да и пластинка куплена не вчера, и не было смысла разговаривать шепотом, но Таня продолжала шептать.
Дом был старый, трехэтажный, огромный и мрачный, с длинными темными коридорами, окна – с железными ржавыми решетками, кое-где сохранились синие и зеленые стекла, потрескавшиеся и грязные. Это был один из тех мрачных и уродливых городских домов, которые строились сорок лет назад, с многочисленными неудобными помещениями, зимним садом, чугунными ваннами на ножках и кафельными печами в комнатах.
– Где платят? – попыталась говорить нормально Таня, но опять невольно перешла на шепот.
– В институте, – объяснил Сашко. – Их используют там для опытов. Цветок Хоросанов разводит их в гардеробе и продает институту.
В комнате, где несколько лет назад поселили семидесятилетнего Хоросанова, стоял огромный дубовый шкаф с резными украшениями. Он был из одного гарнитура с гигантским буфетом из того же дерева и походил на кентавра. Его темно-коричневая громада сжимала в своих объятиях всю комнату.
Внутренность шкафа представляла собой лабиринт из перегородок, ящиков, отделений для женского белья, полок для шляп, меховых и кожаных вещей – одним словом, это был маленький деревянный Вавилон. Отделение для мехов и кожаной одежды особенно возмущало Хоросанова, у которого никогда в жизни не было иной кожи, кроме своей собственной. Для такого человека, как он, имевшего всего две безрукавки и пальто неопределенного возраста, шкаф был поистине оскорблением. С годами Хоросанов стал мудрее и не столь чувствителен к обидам, как в молодости, но кентавр загораживал свет, в комнате всегда было темно и душно. Это было прямым посягательством на заработок квартиросъемщика, который всю жизнь торговал певчими птицами, экзотическими рыбками и медицинскими пьявками.
Маленький дом с садиком, дом, построенный отцом Хоросанова на окраине города, был идеальным для такой торговли. Хоросанов прожил там пятьдесят лет в окружении певчих птиц. Но однажды подошел экскаватор, он разрушил дом, уничтожил сад, изуродовал улочку. На расчищенном месте построили почту, а Хоросанова и половину семей с той улочки поселили в этом огромном и мрачном доме с многочисленными комнатами и коридорами. Постепенно жильцы выезжали из этого дома в новые микрорайоны, в панельные дома, их место занимали новые люди. Из старых осталось несколько семей, для них все не хватало квартир.
Хоросанова поселили в комнате со шкафом. Одинокий человек в таком возрасте не имел никаких шансов получить иное жилище, и старик очень хорошо это понимал. Его попытки поменять эту комнату на другую ни к чему не привели. Комната была маленькая и вся состояла из каких-то странных углов. Судя по всему, шкаф когда-то находился в огромном холле, но жильцы, сменявшие друг друга, сооружали стены, под различными углами перегораживали холл, все больше и больше теснили дубового гиганта, пока не получилась комната Хоросанова. И уже никто не хотел жить в полутемном многоугольнике.
Тогда Хоросанов решил расправиться со шкафом. Другого выхода у него не было. Менять профессию ему было уже поздно.
Борьба была неравной, чудовище невозможно было сдвинуть с места, не говоря уж о том, чтобы вынести на улицу. Для этого пришлось бы разрушить половину дома. Его нельзя было и спалить, шкаф не горел, но если бы и загорелся, то поджег бы, наверное, весь квартал. Хоросанов хотел было изрубить его топором, но топор отскакивал от твердого дерева. Да и инвентарный номер, прибитый к гнутой дверце, останавливал старика и не позволял прибегнуть к этим крайним мерам.
Долгими ночами Хоросанов с ненавистью смотрел на шкаф, от бессилия у старика опускались руки. Спрос на певчих птиц необъяснимо упал. И тогда Хоросанов предпринял решительный шаг – стал разводить в шкафу кроликов. Кроликов он продавал институту. Сам Хоросанов переехал в зимний сад, который пустовал.
Там он и жил, как цветок, среди пиявок, певчих птиц и экзотических рыбок. Потому и получил прозвище „цветок Хоросанов".
Такой была история Хоросанова, которую Сашко вкратце рассказал Тане, пока вел ее по мрачному коридору. Шлепающие звуки, издаваемые прыгающими кроликами, отдалились, глухо звучала мелодия граммофона. Вдруг прямо перед ними зазвенел велосипедный звонок. Они прижались к стенке, и в полумраке, держа в зубах печенье, мимо них важно проехал на новом „Балкане" мальчишка лет шести-семи.
– Почему не включаешь фару? – крикнул вслед ему Сашко.
– Цецо украл, – ответил мальчишка и исчез. Время было послеобеденное, большинство обитателей дома находилось еще на работе, они возвращались только вечером. Отдаленно звякал звонок велосипеда, видно, уже на лестнице, потом звонок совсем заглох – мальчишка выехал на улицу.
В полумраке коридора Сашко обнял Таню и погладил по волосам. Она повернула к нему лицо – в прищуренных глазах отразился слабый свет, губы ее вздрагивали. Сашко склонился к ним.
Когда он целовал ее, она почувствовала, что в коридоре кто-то стоит и наблюдает за ними. Она легонько оттолкнула его.
– Что с тобой? – Сашко удивленно посмотрел на нее.
Потом проследил за ее взглядом и увидел у окна молодую женщину.
– Нужно заказать ключ, – со вздохом сказал он. – Без этого не обойтись. В такой момент…
Таня ничего не понимала.
– Очень извиняюсь, – молодая женщина подошла к ним, получилось как-то неудобно… но я не знала, как поступить…
– Ладно, чего там оправдываться, – сказал Сашко. – Мы уже привыкли. Как ваши дела?
– Сам знаешь как… – женщина виновато улыбнулась. – Мне в самом деле неудобно, я понимаю, что ты занят… но никого больше нет, все на работе, боюсь, как бы он не рассердился…
– Я сейчас приду, – сказал Сашко.
– И девушка может заказать, – сказала женщина. – Даже еще лучше. Если, конечно, хочет. Чтобы не оставлять ее одну…
Сашко посмотрел на Таню.
– Давай закажем себе по ключу, – сказал он. – Дело пяти минут.
Таня пожала плечами.
На лице женщины появилась виноватая улыбка. Она засуетилась и повела их за собой.
У бая Климента, отца молодой женщины, когда-то была своя мастерская по изготовлению ключей. Находилась она на тихой улочке, на окраине города. Ее снесли давно, вместе с другими домами. С тех пор прошло много лет. Бай Климент уже ничего не помнил, память ослабела. Он забыл своих сыновей, жену, помнил только Жанну, свою дочь. Увидев жену, он всякий раз думал, что это женщина из домоуправления, которая ходит по квартирам и собирает плату за воду.
В его усталом мозгу воспоминания о прошлой жизни постепенно поблекли, время стерло из памяти лица людей, он забыл детство, забыл войну, бомбежки и горящие дома, забыл друзей и мать, детей и свою долгую жизнь. Осталась только Жанна.
И ключи.
Каждый день он вставал в шесть утра и собирался на работу в мастерскую, которой не существовало уже двадцать пять лет. Одевшись, он подходил к двери.
– Ты куда? – спрашивала Жанна. – Сегодня же воскресенье. Ты что, забыл? В воскресенье никто не работает…
– Тьфу ты, – говорил бай Климент. – Что-то я стал забывчив.
И оставался дома.
Но время от времени он становился беспокойным и восклицал: „Как же так, ведь вчера было воскресенье?"
Тогда Жанна вела его в чуланчик, где на маленьком столе были привинчены тиски, разложены напильники и латунные заготовки. Кто-нибудь из соседей приходил и заказывал ключ.
Они вошли в чуланчик. За столом, заваленном ключами и напильниками, сидел бай Климент. На нем был старый рабочий халат. Очки сидели на кончике носа, лоб прорезали глубокие морщины. Он сосредоточенно выпиливал ключ, осторожно сдувал золотистые опилки.
Жанна сунула им в руки по ключу и сказала:
– Папа! К тебе клиенты!..
Бай Климент поднял голову, сквозь стекла очков посмотрел на них – взгляд был ясный и светлый, как у ребенка.
– Одну минуточку, – сказал он. – Только закончу этот. Вчера заказали, сейчас должны за ним прийти.
Он закончил последний зубец, сравнил с образцом новый ключ и довольный отложил его в сторону.
– Ключ, говоришь, нужен? – старик повернулся к Сашко, и лицо его осветилось доброй улыбкой. – Сейчас посмотрим. Ну-ка, молодой человек, что там у вас? Давайте.
Сашко протянул ключ.
– Если можете, сделайте два, – сказал он. – Я их часто теряю.
– Конечно, могу. Бай Климент все может.
Он порылся в ящике стола, нашел заготовку, зажал ее вместе с образцом в тисках и стал пилить.
– Твоя жена? – кивнул он в сторону Тани.
– Жена, – подтвердил Сашко. – Мы получили квартиру. Теперь вот ключи нужны.
– Поздравляю, будьте счастливы, – сказал старик. Теперь у вас есть все – молодость, квартира. Чего еще желать? Жена у тебя очень красивая.
Таня стояла, закусив губу.
Бай Климент, улыбаясь, делал ключи. Солнце отражалось в стеклах его очков, в воздухе летали золотые пылинки…
– Вот тебе ключ, жена, – сказал Сашко и поцеловал Таню. – Поздравляю с новосельем.
Комнату заливал солнечный свет, на потолке играли тени, в углу, у кафельной печи с пожелтевшими от времени плитками, стояла кровать, покрытая пледом, а у окна – другая, с металлическими спинками вишневого цвета и нарисованными на них и стершимися от времени лебедями. На швейной машинке „Зингер" грудой были навалены книги. Книги были и на буфете, в котором поблескивали дешевые стаканы. Под тяжестью книг прогнулись и три полки сколоченной из досок и покрашенной в коричневый цвет этажерки. Обшарпанный шкаф с резными дверцами стоял против окна. На нем громоздилось два пыльных чемодана, на стене висел коврик мягких приглушенных тонов…
Таня горько улыбнулась и взяла ключ.
– Только женой твоей я не стану, – сказала она.
– Почему не станешь? – не понял Сашко. В этот момент он вешал ключ на шею. – Как это не станешь? Разве я тебе больше не нравлюсь?.. Теперь у нас и ключи есть.
По лицу Тани пробежала тень, в уголках губ залегла скорбная складка.
– Потому что я люблю тебя, – серьезно сказала она. Сашко засмеялся. Он не обратил внимания на ее слова. Повесил на шею ключ и подошел к ней. Комнату заливало яркое солнце…
Губы ее были сухие и горячие, плечи податливые. Он целовал ее, а она глядела на него затуманенным взором, потом закрыла глаза…
– Господи! – раздался вдруг где-то совсем рядом сиплый старческий голос. – Зачем так наказываешь, господи, за какие грехи, уже шестьдесят лет?
Слова слышались ясно, будто кто-то молился в комнате. Таня опустила руки, открыла глаза и закусила губу.
– Это бабушка! – сказал Сашко. – Молится в соседней комнате. Перегородка фанерная, потому так слышно. Нашла время, когда молиться!.. Я ей постучу, чтобы замолчала!..
– Не надо! – остановила его Таня. – Оставь ее в покое!..
– …шестьдесят лет уже, господи, изо дня в день. Забрал у меня мужа, призвал к себе. Шестьдесят лет прошло с тех пор. Я осталась с двумя маленькими на руках, с двумя девочками. Сама их растила. Как жила, тебе одному известно, господи. Вагоны, господи, столько их, сколько от меня до тебя, от земли до неба, я их мыла, а дети мои спали на улице, господи, в грязи, потому что ночью я мыла вагоны на вокзале, господи, чтобы заработать на хлеб, а они, как играли на улице, так и засыпали под уличным фонарем, и некому было отвести их домой… Не ставила я тебе больших свечей, господи, не ставила, не было у меня денег, едва на хлеб хватало детям, а на одежду они стали сами зарабатывать, когда немного подросли. В двенадцать лет пошли работать на фабрику, господи. Совсем детьми были, сердце мое разрывалось… Но лоза, та, что во дворе растет, каждый год родила виноград, дети были здоровы, благодарю тебя за это, господи, руки твои целую. Дети бедствовали, боже, и они мучились, как я, без отца, а поезда не кончались, господи, вагоны грязные. Я работала, господи, и молилась, ты знаешь, что я молилась, ты слышал; каждый день молилась за них, чтобы им легче жилось и лоза чтобы родила, и хлеб чтобы у них был, господи, и чтобы были здоровы…
Голос за стеной звучал искренне, старая женщина описывала свою жизнь, допытывалась у бога, за что он ей послал столько мук, разговаривала с ним… Таня лежала молча и смотрела на потолок, с которого медленно, как снег, осыпалась и падала на пол побелка.
– Восемьдесят лет живу на этом свете, боже, а может, и больше, уже не помню сколько, никак не могу понять, почему одним на долю выпадает столько горя, а другим – нет, почему по-разному живут люди, почему одним – только радости, а другим – только горе. Ты же, господи, всех нас создал равными, не можешь ли и счастья дать всем поровну… Господи, я мучилась, жизнь моя прошла, и дети мои мучились, с раннего детства, голодные, раздетые, а потом болезни начались. Господи, грехи наши маленькие, не такие, как муки… За детей прошу тебя, господи, за них и за внуков, хватит, настрадались они, дай им радость, дай им свет, они хорошие, господи, светлые, но очень доверчивые, а люди изменились, ты знаешь, господи, им верить нельзя, помоги им, господи, им и их детям, сделай так, чтобы они не страдали, как страдала я, светлые они, чистые, такие, как ты был в яслях, добрые и всех любят, всю жизнь, господи, будут страдать из-за этого. Боже, помоги им!..
– Пойду скажу, чтобы замолчала, – не выдержал Сашко.
– Тихо! Никуда не ходи! – остановила его Таня.
Но Сашко натянул рубаху, латунный ключ, висевший у него на шее, как медальон, блеснул на свету и погас. За стеной старая женщина продолжала молиться.
– Возьми меня к себе, господи, устала я, сердце устало, душа устала, руки устали, не хочу больше жить, господи… Что мне делать на этом свете, господи, душа переполнилась страданиями, нет в ней больше места…
Дверь хлопнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9