Тем временем от Поля ответа не было.
Она прождала неделю, другую, каждое утро выходила на дорогу навстречу почтальону и с трепетом обращалась к нему:
— Для меня что-нибудь есть, дядюшка Маландэн?
И тот неизменно отвечал охрипшим от переменчивого климата голосом:
— Покамест ничего, сударыня.
Ну конечно же, эта женщина не позволяла Полю ответить!
Тогда Жанна решила ехать, ничего не дожидаясь. Она хотела взять с собой Розали, но служанка отказалась сопутствовать ей, не желая увеличивать дорожные расходы.
Впрочем, она и хозяйке своей не позволила взять больше трехсот франков.
— Если вам потребуется еще, вы мне напишете, я схожу к нотариусу, а он уже будет знать, как переслать вам деньги. А то господин Поль все приберет к рукам.
Итак, в одно декабрьское утро обе взобрались в двуколку Дени Лекока, который повез их на станцию, — решено было, что Розали проводит хозяйку до железной дороги.
Прежде всего они справились о стоимости билета, потом, когда все было улажено и баул сдан в багаж, стали ждать, глядя на железные полосы и стараясь понять, как действует эта штука, и до того были заняты увлекательной загадкой, что даже позабыли о печальной цели путешествия.
Наконец послышался отдаленный гудок, они повернули головы и увидели черную машину, которая все росла, приближаясь. Чудовище надвинулось с оглушительным грохотом и прокатило мимо них, волоча за собой цепочку домиков на колесах; кондуктор открыл дверцу, Жанна со слезами поцеловала Розали и взобралась в одну из клеток.
Взволнованная Розали кричала:
— Прощайте, сударыня, счастливого пути, до скорого свидания!
— Прощай, голубушка.
Снова раздался гудок, и вся вереница домиков покатилась сперва медленно, потом быстрее и, наконец, с ужасающей скоростью.
В купе, куда попала Жанна, два господина спали, прислонившись к стенке в разных углах.
Она смотрела, как мелькали поля, деревья, фермы, селенья, и была ошеломлена такой быстротой, чувствовала себя захваченной новой жизнью, унесенной в новый мир, непохожий на мир ее тихой юности, ее однообразной жизни.
Уже смеркалось, когда поезд прибыл в Париж. Носильщик взял багаж Жанны, и она, перепуганная сутолокой, не привыкшая лавировать в движущейся толпе, почти бежала за ним, чтобы не потерять его из виду.
Когда она очутилась в конторе гостиницы, то прежде всего поспешила заявить:
— Меня к вам направил господин Руссель.
Хозяйка, массивная женщина сурового вида, сидевшая за конторкой, спросила:
— Кто это такой — господин Руссель?
— Да это нотариус из Годервиля, он останавливается у вас каждый год, — растерявшись, отвечала Жанна.
— Очень возможно. Только я его не знаю, — сказала тучная особа. — Вам нужна комната?
— Да, сударыня.
Слуга взял ее баул и пошел по лестнице впереди нее.
У нее тоскливо сжималось сердце. Она села подле маленького столика и попросила, чтобы ей принесли чашку бульона и кусочек цыпленка. С самого утра у нее ничего не было во рту.
Уныло пообедала она при одной свечке, предаваясь грустным размышлениям, вспоминая, как была здесь проездом по возвращении из свадебного путешествия, как во время этого пребывания в Париже впервые проявился характер Жюльена. Но она была тогда молода, и бодра, и жизнерадостна. Теперь она чувствовала, что стала старой, неловкой, даже трусливой, слабой, терялась от малейшего пустяка. Кончив обед, она подошла к окну и взглянула на улицу, полную народа. Ей хотелось выйти из гостиницы, но было страшновато. Она обязательно заблудится, казалось ей. Тогда она легла и задула свечу.
Но грохот, ощущение чужого города и треволнения пути мешали ей уснуть. Проходили часы. Шумы улицы понемногу затихали, а она все бодрствовала, ей не давала покоя тревожная полудрема больших городов. Она привыкла к мирному и глубокому сну полей, который усыпляет все — растения, людей, животных; а сейчас она ощущала кругом какое-то таинственное оживление. До нее доносились, словно просачиваясь сквозь стены, почти неуловимые голоса. Иногда скрипел пол, хлопала дверь, звенел звонок.
Внезапно, часов около двух ночи, когда она стала засыпать, в соседней комнате раздался женский крик; Жанна привскочила и села в постели; потом ей послышался смех мужчины.
И тут, с приближением дня, ею завладела мысль о Поле; она встала и оделась, едва только забрезжил рассвет. Они жили на улице Соваж в Ситэ. Помня наказ Розали соблюдать экономию, она собралась туда пешком. Погода стояла» ясная; морозный воздух пощипывал щеки; озабоченные люди бежали по тротуарам. Она торопливо шла по той улице, которую ей указали и в конце которой ей нужно было повернуть направо, а затем налево. Дойдя до площади, она должна была спросить, куда идти дальше. Она не нашла площади и обратилась с вопросом к булочнику, который дал ей противоположные указания. Она послушалась его, сбилась с дороги, долго плутала, следовала другим наставлениям и заблудилась окончательно.
В полной растерянности она шла теперь почти наугад и совсем уже собралась остановить фиакр, как вдруг увидела Сену. Тогда она пошла по набережным.
Приблизительно через час она свернула на улицу Соваж — темный и узкий переулок. Перед дверью она остановилась до того взволнованная, что дальше не могла сделать ни шагу.
Тут, в этом доме, был он — Пуле.
У нее дрожали колени, дрожали руки; наконец она решилась, прошла коридором, увидела каморку швейцара и спросила, протягивая монету:
— Вы не могли бы подняться и сказать господину Полю де Ламар, что его ждет внизу старая приятельница его матери.
— Он отсюда съехал, сударыня, — ответил швейцар.
Дрожь пробежала по ней.
— А где он теперь живет? — пролепетала она.
— Не знаю.
У нее до того закружилась голова, что она едва не упала и некоторое время не могла выговорить ни слова. Наконец отчаянным усилием она овладела собой, и прошептала:
— Давно он съехал?
Швейцар оказался словоохотливым.
— Как раз две недели назад. Ушли как-то вечером в чем были и больше не возвращались. Они задолжали всему кварталу; сами понимаете, какой им был смысл оставлять новый адрес.
Жанна видела какие-то искры, вспышки огня, словно у нее перед глазами стреляли из ружья. Но одна неотступная мысль давала ей сил держаться на ногах, быть с виду спокойной и рассудительной: она хотела знать, как найти Пуле.
— Он ничего не сказал, когда уезжал?
— Ни слова. Они попросту сбежали, чтобы не платить, вот и все.
— Но он, наверно, будет присылать кого-нибудь за письмами?
— Еще чего! Да они за год и десятка писем не получали. Однако же одно письмецо я им отнес дня за два до того, как они съехали.
Это, конечно, было ее письмо. Она сказала поспешно:
— Послушайте, я его мать, я за ним приехала. Вот вам десять франков. Если вы что-нибудь услышите или узнаете о нем, сообщите мне в гостиницу «Нормандия» на Гаврской улице, я вам хорошо заплачу.
— Положитесь на меня, сударыня, — ответил швейцар.
И она убежала прочь.
Она шла теперь, не думая о том, куда идет. Она спешила, словно по важному делу, торопливо пробиралась вдоль стен, и ее толкали люди со свертками; она переходила улицы, не глядя на экипажи, и ее ругали кучера; она не видела ступенек тротуара и спотыкалась о них, она бежала вперед как потерянная.
Неожиданно она очутилась в каком-то саду и почувствовала такую усталость, что присела на скамью. Должно быть, она просидела там долго и плакала, сама того не замечая, потому что прохожие останавливались и смотрели на нее. Наконец она почувствовала, что вся прозябла; тогда она встала и пошла дальше; ноги едва несли ее, так она была слаба, так измучена. Ей хотелось выпить чашку бульона, но она не решалась войти в какой-нибудь ресторан от робости и своего рода целомудренного стыда за свое горе, которое, как она сознавала, было очень уж явным Она останавливалась на пороге, заглядывала внутрь, видела людей, которые сидели и ели за столиками, и пугливо бежала дальше, решая про себя — «Пойду в другой». Но и в следующий тоже не смела войти.
Под конец она купила в булочной хлебец-подковку и стала есть его на ходу. Ее мучила жажда, но она не знала, куда зайти напиться, и потому перетерпела.
Она прошла под каким-то сводом и очутилась в другом саду, окруженном аркадами. Она узнала ПалеРояль.
Солнце и ходьба немножко согрели ее, и она посидела еще час или два.
В сад вливалась толпа, нарядная толпа людей, которые болтали, улыбались, раскланивались, — благополучная толпа, где женщины красивы, а мужчины богаты, где все живет для роскоши и радости.
Жанна испугалась такого пышного сборища и вскочила, чтобы убежать; но вдруг ее осенила мысль, что здесь она может встретить Поля, и она принялась бродить, заглядывая в лица; она ходила по саду взад и вперед, из конца в конец частыми робкими шажками.
Люди оборачивались и смотрели на нее, иные смеялись и что-то говорили друг другу. Она заметила это и бросилась бежать, решив, что они, конечно, потешаются над ее видом, над ее платьем в зеленую клетку, выбранным по вкусу Розали и сшитым по ее указаниям годервильской портнихой.
Она не смела даже спрашивать у прохожих дорогу Однако отважилась под конец и добралась до своей гостиницы.
Не шевелясь, просидела она до вечера на стуле в ногах кровати Потом пообедала, как накануне, супом и кусочком мяса и легла в постель. Проделывала она все это машинально, по привычке.
На следующее утро она обратилась в полицейскую префектуру, чтобы нашли ее сына; ничего положительного ей не сказали, однако обещали заняться этим делом
Тогда она пошла скитаться по улицам в надежде встретить его. И в этой суетливой толпе она чувствовала себя более одинокой, более заброшенной и жалкой, чем среди пустынных полей.
Когда она вечером вернулась в гостиницу, ей сказали, что ее спрашивал от имени господина Поля какой-то человек и обещал прийти завтра. Волна крови прилила ей к сердцу, и она всю ночь не сомкнула глаз А вдруг это был он? Да конечно же, это был он, хотя по описанию она не уловила сходства.
Часов около девяти в ее дверь постучали, она крикнула: «Войдите!»— собираясь броситься навстречу с распростертыми объятиями. На пороге появился незнакомец. И пока он просил извинения за беспокойство, пока он излагал свое дело, — он пришел получить долг Поля, — она чувствовала, что плачет, старалась скрыть слезы и смахивала их пальцем, по мере того как они набегали на глаза.
Он узнал о ее приезде у швейцара на улице Соваж и, не имея возможности найти сына, обращался к матери. Он протянул бумагу, которую она, не задумываясь, взяла Она увидела цифру девяносто франков, достала деньги и заплатила В этот день она совсем не выходила на улицу.
Назавтра явились другие кредиторы Она отдала все, что у нее было, оставив себе франков двадцать, и написала Розали о своем положении.
В ожидании ответа служанки она целые дни бродила по городу, не зная, что предпринять, где убить мрачные, нескончаемые часы, кому сказать ласковое слово, кому поведать свое горе» Блуждая без цели, она томилась теперь желанием уехать, вернуться туда, в свой домик на краю безлюдной дороги.
Несколько дней назад она не могла жить там от гнетущей тоски, а сейчас, наоборот, чувствовала, что впредь ей возможно будет жить только в том месте, где укоренились ее унылые привычки.
Наконец как-то вечером, вернувшись в гостиницу, она нашла письмо и двести франков. Розали писала. «Мадам Жанна, поскорее возвращайтесь, потому что больше я вам денег не пришлю. Что до господина Поля, то за ним поеду я, как только он объявится.
Низко кланяюсь вам.
Ваша слуга Розали».
В то утро, когда Жанна уехала назад, в Батвиль, шел снег и было очень холодно.

XIV

С тех пор она перестала выходить, перестала двигаться. Она вставала каждое утро в определенный час, смотрела в окно, чтобы узнать, какая погода, а потом спускалась в столовую и садилась у камина.
Она сидела так по целым дням, не шевелясь, не отводя взгляда от пламени, дав волю своим печальным думам, и перед ней проходила скорбная вереница ее горестей. Сумерки мало-помалу заволакивали тесную комнату, а Жанна все сидела не двигаясь, только иногда подбрасывала дров в камин.
Входила Розали с лампой и окликала ее:
— Да ну же, мадам Жанна, не мешало бы вам поразмяться, а то вы опять ничего не станете есть за обедом.
Часто она не могла отделаться от какой-нибудь навязчивой мысли или волновалась и мучилась по пустякам; в ее больной голове любая мелочь приобретала огромное значение.
Больше всего она жила в прошлом, в отдаленном прошлом; ее преследовали воспоминания о ранней поре ее жизни и о свадебном путешествии по Корсике. Давно забытые ландшафты далекого острова внезапно возникали в тлеющих углях камина; ей припоминались все подробности, мельчайшие события, люди, виденные там; лицо проводника, Жана Риволи, стояло перед ней неотступно, а иногда ей даже чудился его голос.
Потом она вспоминала мирные детские годы Поля, когда он заставлял ее пересаживать салат и они с тетей Лизон подолгу простаивали на коленях, копаясь в тучной земле, наперебой стараясь угодить ребенку, соперничая между собой в том, у кого лучше примется рассада, кто выходит больше сеянцев.
И губы ее шептали чуть слышно: «Пуле, мальчик мой Пуле», — как будто она обращалась к нему самому; на этом имени мечты ее задерживались; иногда она по целым часам вытянутым пальцем чертила в воздухе составлявшие его буквы. Она медленно выводила их перед огнем и воображала, будто видит их, потом, решив, что ошиблась, дрожащей от усталости рукой начинала снова заглавное П и силилась написать все имя полностью; доведя его до конца, она начинала сызнова.
Наконец она выбивалась из сил, путала все, рисовала другие слова, доходила до исступления.
Она была подвержена всем причудам одиноких людей. Перестановка любого предмета раздражала ее.
Розали часто принуждала ее двигаться, выводила погулять по дороге, но Жанна через двадцать минут заявляла: «Я устала, голубушка», — и усаживалась у придорожной канавы.
Вскоре всякое движение стало ей несносно, она как можно дольше оставалась в постели.
С самого детства у нее упорно держалась лишь одна привычка: вставать сразу же, как выпьет чашку кофе с молоком. К этому напитку она чувствовала особое пристрастие; лишиться его ей было бы труднее, чем чеголибо другого. Каждое утро она ждала прихода Розали в своего рода сладострастном нетерпении, а как только полная чашка оказывалась на ночном столике, она садилась на кровати и выпивала ее с жадностью. Потом отбрасывала одеяло и начинала одеваться.
Но мало-помалу она приучилась задумываться на минутку после того, как опускала чашку на блюдце; потом стала ложиться снова; так изо дня в день она нежилась все дольше, пока не являлась разъяренная Розали и не одевала ее почти насильно. Впрочем, у нее не осталось и намека на волю, и всякий раз, как служанка спрашивала у нее совета, задавала ей вопрос, осведомляясь о ее мнении, она отвечала:
— Делай как знаешь, голубушка.
Она до тощ уверовала в свою незадачливость, что дошла до чисто восточного фатализма; привыкнув к тому, что все мечты ее гибнут, все надежды рушатся, она колебалась целые дни, прежде чем решиться на самый ничтожный поступок, так как была убеждена, что обязательно изберет неправильный путь и дело обернется плохо.
— Уж кому не повезло в жизни, так это мне, — ежеминутно повторяла она.
Розали возмущалась в ответ:
— Вот пришлось бы вам работать за кусок хлеба, вставать каждый день в шесть утра да идти на поденщину, — что бы вы тогда сказали? Мало разве кто так бьется, а на старости лет умирает с голоду.
— Да ты подумай, ведь я совсем одна, и сын меня покинул, — возражала Жанна.
Тогда Розали совсем выходила из себя:
— Подумаешь, какая беда! А что, когда сыновья уходят на военную службу или же переселяются в Америку?
Америка представлялась ей каким-то фантастическим краем, куда ездят наживать богатство и откуда не возвращаются.
— Рано ли, поздно ли, а разлучаться приходится, — продолжала она, — потому что старым и молодым не положено жить вместе.
И она добавляла свирепо:
— Вот умри он, что бы вы тогда сказали?
На это Жанна не находила ответа.
С мягким ветерком первых весенних дней силы ее немного восстановились, но она пользовалась этим возвратом энергии, чтобы еще неистовее предаться своим мрачным думам.
Поднявшись однажды утром на чердак за какой-то вещью, она случайно открыла сундук, наполненный старыми календарями; их хранили по обычаю многих деревенских жителей.
Ей показалось, что самые годы ее прошлой жизни встают перед нею, и странное, смутное волнение охватило ее при виде этих квадратов картона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24