И день потянулся медленно, томительно, под гнетом надвигающейся грозы.
Наконец наступил час обеда. Тяжелое, нависшее небо понемногу заволакивалось неторопливыми, неповоротливыми тучами. Не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.
Обед тоже прошел молчаливо.
Какая-то неловкость, смущение, неясный страх, казалось, смыкали уста обоим мужчинам и обеим женщинам.
Когда убрали со стола, они остались на террасе, перебрасываясь редкими словами. Ночь надвигалась, душная ночь. И вдруг гигантский огненный зигзаг рассек небосвод и озарил ослепительным синеватым светом лица всех четверых, уже поглощенные темнотой. За ним следом над землей прокатился отдаленный гул, глухой и негромкий, подобный грохоту колес по мосту; казалось, будто зной усилился, будто воздух стал еще удушливее, а вечернее затишье еще полнее.
Иветта поднялась.
— Пойду лягу, — сказала она, — мне неможется от грозы.
Она подставила маркизе лоб для поцелуя, подала руку мужчинам и ушла.
Комната ее была над самой террасой, и вскоре листья большого каштана у входа озарились зеленоватым сиянием; Сервиньи не спускал глаз с этого бледного отсвета на листве, где, казалось ему, порой мелькала тень. Но огонек вскоре погас, и маркиза заметила с глубоким вздохом:
— Моя дочь легла… Сервиньи поднялся:
— С вашего разрешения, я последую ее примеру, маркиза.
Он поцеловал протянутую руку и, в свою очередь, скрылся.
Она осталась наедине с Савалем в ночной тьме.
Вмиг она очутилась в его объятиях, обхватила, обвила его руками. А потом, как ни пытался он удержать ее, опустилась перед ним на колени.
— Я хочу смотреть на тебя при свете молний, — шептала она.
Но Иветта, после того как задула свечу, в тоске мучительных и смутных подозрений вышла на балкон босиком, неслышно, точно тень, и стала прислушиваться.
Видеть их она не могла, потому что находилась над ними, на крыше террасы.
Слышен ей был только неясный шепот, а сердце ее билось так сильно, что у нее шумело в ушах. Над ее головой захлопнулось окно. Значит, Сервиньи ушел к себе. Мать осталась наедине с тем, другим.
Молния вторично разрезала небо надвое, и на миг в резком зловещем свете встал знакомый пейзаж — широкая водная пелена цвета расплавленного свинца, какими бывают во сне реки фантастических стран. И тотчас же внизу прозвучал голос: «Люблю тебя!» Больше она не услышала ничего. Странная дрожь пробежала по ее телу, а умом овладело жестокое смятение.
Тяжкое, беспредельное безмолвие, как будто безмолвие вечности, нависло над миром. У Иветты перехватило дыхание, что-то неведомое и страшное навалилось на грудь. Вспыхнула новая молния и на мгновение озарила дали, за ней подряд еще и еще другие…
И тот же голос все громче и громче повторял: «О! как я люблю тебя! Как люблю!» Иветте хорошо знаком был этот голос — голос матери.
Крупная теплая капля упала ей на лоб, и по листьям пронесся легкий, чуть уловимый трепет, шорох начинающегося дождя.
И сразу же издалека надвинулся, набежал глухой ропот, подобный шуму ветра в листве, — это ливень хлынул потоком на землю, на реку, на деревья. Спустя мгновение, вода струилась вокруг девушки, заливая, захлестывая, обдавая ее, точно душ. Она не шевелилась, думая лишь о том, что творилось на террасе.
Она слышала, как они встали и поднялись к себе в комнаты. В доме захлопали двери; поддавшись неудержимому желанию знать все, терзавшему ее, сводившему ее с ума, она сбежала по лестнице, бесшумно открыла наружную дверь, под проливным дождем пересекла лужайку и, спрятавшись под купой деревьев, взглянула на фасад дома.
Свет был только в спальне матери. И вдруг в освещенном окне появились две тени рядом, тени сблизились и слились в одну. Когда же молния вновь полыхнула по фасаду, девушка увидела, как они целуются, обвив друг друга руками.
Не помня себя, не размышляя, не понимая, что делает, она крикнула: «Мама!» Крикнула изо всех сил, пронзительным голосом, как кричат тем, кому грозит смертельная опасность.
Ее отчаянный вопль затерялся в плеске воды, но потревоженная чета разъединилась. И одна из теней исчезла, а другая силилась разглядеть что-нибудь во мгле сада.
Испугавшись, что ее заметят, что ей придется сейчас встретиться с матерью, Иветта бросилась в дом, торопливо взбежала по лестнице, оставляя за собой струйки воды, стекавшие со ступеньки на ступеньку, заперлась у себя на ключ и решила не открывать никому.
Не подумав даже снять мокрое, прилипшее к телу платье, она упала на колени, сложив руки и в смятении своем моля о поддержке свыше, о таинственном вмешательстве небес, о защите неведомых сил, которой ищут в горькие минуты отчаяния.
Гигантские молнии непрерывно освещали комнату синеватыми отблесками, и в зеркале шкафа перед девушкой неожиданно вставало ее собственное, странное и чуждое отражение с распущенными и мокрыми волосами.
Она пробыла в этом состоянии долго, так долго, что и не заметила, как утихла гроза. Дождь прекратился, небо, еще хмурое от туч, мало-помалу прояснилось; мягкая, душистая, упоительная свежесть, свежесть влажной травы и листвы, вливалась в раскрытое окно. Иветта поднялась с колен, машинально сбросила липкую, холодную одежду и легла в постель. Она лежала, глядела, как занимается заря, снова всплакнула, снова задумалась.
Любовник! У матери! Какой позор! Но недаром прочла она столько книг, где женщины, и даже матери, так же предавались страстям, а в заключительной главе возвращались на стезю добродетели, и потому была не слишком потрясена, очутившись в самом центре драмы, подобной всем книжным драмам. Первая вспышка горя, жестокое своей неожиданностью потрясение понемногу растворилось в бессознательных поисках литературных аналогий. Мысль ее так привыкла блуждать среди трагических происшествий, сдобренных поэтическим вымыслом, что страшное открытие уже казалось ей естественным продолжением романа-фельетона, начатого вчера.
Она решила: «Я спасу мать».
Почти умиротворенная этим героическим намерением, она почувствовала себя сильнее, старше, как будто сразу созрела для самопожертвования и борьбы. Она принялась обдумывать, какие средства придется ей употребить. Остановилась она на одном, отвечавшем ее романтической натуре. И как актер готовит сцену, которую ему придется играть, так она подготовила предстоящий разговор с маркизой.
Солнце уже взошло. Слуги засуетились по дому. Горничная принесла чашку шоколада. Иветта велела поставить поднос на стол и заявила:
— Передайте маме, что я нездорова и не встану до отъезда гостей. Я не спала всю ночь и попытаюсь подремать, а потому прошу не беспокоить меня, Служанка в недоумении смотрела на мокрое платье, брошенное на пол, точно тряпка.
— Неужели вы выходили, мадмуазель?
— Да, я гуляла под дождем, мне хотелось освежиться.
Горничная подобрала юбки, чулки, выпачканные ботинки и унесла всю эту одежду, промокшую, как отрепья утопленника, брезгливо перекинув ее через руку.
А Иветта стала ждать, не сомневаясь, что мать придет к ней.
Маркиза поспешила прийти; она вскочила с постели при первых же словах горничной, потому, что ее не покидала тревога после того, как в темноте раздался крик:
«Мама!»
— Что с тобой? — спросила она. Иветта взглянула на нее и пролепетала:
— Я…я…
Жестокое волнение вдруг нахлынуло на нее, и она захлебнулась от рыданий.
Маркиза удивилась и повторила вопрос:
— Да что это с тобой?
И тут, забыв все свои планы, все заготовленные фразы, девушка закрыла лицо руками, всхлипывая:
— Ах, мама! Ах, мама!
Маркиза неподвижно стояла подле кровати, плохо соображая от волнения, но тонким чутьем, составлявшим ее силу, угадывая почти все.
Слезы мешали Иветте говорить; тогда мать, предчувствуя грозное объяснение, вышла из себя и резко сказала:
— Ответишь ты мне, наконец, что с тобой такое? Иветта еле выговорила:
— Ах, мама!.. Сегодня ночью… я видела твое окно. Маркиза, сильно побледнев, отрезала:
— Ну и что ж?
А дочь все твердила сквозь слезы:
— Ах, мама, мама!
Страх и смущение маркизы перешли в гнев, она пожала плечами и повернулась к дверям.
— Право же, ты не в своем уме. Когда опомнишься, позови меня.
Но девушка внезапно отняла руки от лица, залитого слезами.
— Нет! Постой… мне нужно сказать тебе… Обещай мне, что мы уедем… уедем вдвоем, далеко-далеко, в деревню, и будем жить, как крестьянки; и никто не должен знать, что с нами сталось! Скажи, что ты согласна, мама, прошу тебя, умоляю, скажи, что ты согласна.
Маркиза так и застыла посреди комнаты. В жилах ее текла горячая кровь простолюдинки. Но стыд и материнское целомудрие примешивались к неопределенному чувству страха и ожесточению пылкой женщины, чья любовь поставлена под угрозу, и она вся дрожала, не зная, просить ли прощения, или дать волю ярости.
— Я тебя не понимаю, — сказала она. Иветта прошептала снова:
— Я видела тебя… сегодня ночью… Мама… не надо этого… Ты не подумала… Мы уедем вдвоем. Я так тебя буду любить, что ты утешишься., .
Маркиза Обарди произнесла дрожащим голосом:
— Слушай, дочь моя, есть вещи, которых ты еще не понимаешь. Так вот… запомни… запомни твердо… я тебе запрещаю говорить мне о… о… о них.
Но девушка, войдя вдруг в свою роль, роль спасительницы, заговорила:
— Нет, мама, я уже не дитя, я имею право знать. И я знаю, что мы принимаем людей с дурной репутацией, авантюристов, знаю также, что нас за это не уважают. Я знаю еще и другое… Так вот, надо это прекратить, понимаешь? Я так хочу. Мы уедем куда-нибудь далеко-далеко, ты продашь все драгоценности. Если нужно, мы будем работать и жить, как живут порядочные женщины. Если я найду себе мужа, — тем лучше.
Мать смотрела на нее черными, злыми глазами. Она ответила:
— Ты с ума сошла. Будь добра встать и спуститься завтракать к столу.
— Нет, мама. Там будет человек, которого я больше не желаю видеть, — ты понимаешь? Пусть он уйдет, иначе уйду я. Выбирай между ним и мной.
Она сидела на кровати и постепенно повышала голос, говоря, как на сцене, чувствуя себя героиней драмы, которую сочинила, почти забыв свое горе ради взятой на себя высокой миссии.
Маркиза совсем растерялась.
— Да ты с ума сошла! — повторила она, не зная, что еще сказать.
Иветта продолжала с театральным пафосом:
— Нет, мама, либо этот человек покинет наш дом, либо я уйду, но не сдамся.
— А куда ты денешься? Что ты будешь делать?
— Не знаю, не все ли равно… Я хочу, чтобы мы были порядочными женщинами.
Слова «порядочные женщины», назойливо повторяясь, возбуждали в маркизе ярость девки; наконец она закричала:
— Замолчи! Я тебе запрещаю так говорить со мной! Я не хуже кого хочешь, поняла? Я куртизанка, это правда, и я горжусь этим; порядочные женщины мизинца моего не стоят.
Потрясенная Иветта смотрела на мать и лепетала:
— Что ты, мама!
Но маркиза распалилась и разошлась:
— Ну да, я куртизанка. Так что ж? Не будь я куртизанкой, ты бы теперь была кухаркой, как я раньше, ты выколачивала бы в день тридцать су, мыла бы посуду, и хозяйка гоняла бы тебя в мясную, понимаешь? И выставила бы тебя без долгих разговоров, если бы ты лодырничала, а теперь ты лодырничаешь по целым дням, потому что я куртизанка. Вот тебе! А то как же быть бедной девушке, прислуге?.. Сбережений у нее всего-навсего пятьдесят франков! Мыкаться до конца дней она не хочет… Значит, надо пробиваться самой, а другого пути для нас, для подневольных, нет, понимаешь ты, другого нет! Службой да биржевыми спекуляциями нам капитала не нажить. У нас один капитал — наше тело, да, тело!
Она била себя в грудь, точно кающаяся грешница, и, побагровев, разъярившись, подступала к постели:
— Что ж такого! Коли нечем, надо жить красотой, либо бедствовать всю жизнь… всю жизнь… одно из двух!
Потом вернулась к первоначальной мысли:
— Подумаешь, какие скромницы твои порядочные женщины. Они-то вот настоящие потаскухи, слышишь? Ведь их нужда не толкает. Денег у них вволю, могут жить и развлекаться, а с мужчинами они путаются потому, что они развратницы, потому что они настоящие потаскухи!
Она стояла у самого изголовья обезумевшей от ужаса Иветты, и девушке хотелось позвать на помощь, убежать, но она только плакала навзрыд, как ребенок, которого бьют.
Маркиза смолкла, поглядела на дочь, и когда увидела ее отчаяние, то и сама содрогнулась от боли, раскаяния, умиления, жалости и зарыдала тоже, упав на кровать, простирая руки и приговаривая:
— Бедняжка, бедняжка ты моя, как ты мне сделала больно!
И они долго проплакали вместе.
Но маркиза не умела страдать длительно, она потихоньку поднялась и шепнула чуть слышно:
— Перестань, малютка, такова жизнь, ничего не поделаешь. И ничего уж теперь не изменишь. Приходится мириться с ней.
Иветта плакала по-прежнему. Она не могла еще собраться с мыслями и успокоиться, — слишком жесток и неожидан был удар.
— Послушай меня, встань и пойдем завтракать, чтобы никто не заметил, — уговаривала ее мать.
Девушка не могла говорить, она только отрицательно качала головой; наконец, она произнесла медленно, сквозь слезы:
— Нет, мама, я тебе все сказала и решения своего не переменю. Я не выйду из комнаты, пока они не уедут. Я не хочу никогда, никогда больше видеть никого из этих людей. Если они явятся еще, я… я… ты больше не увидишь меня.
Маркиза вытерла глаза и, утомленная избытком переживаний, прошептала:
— Ну прошу тебя: одумайся, будь умницей. Но, помолчав минуту, прибавила:
— Да, пожалуй, тебе лучше спокойно полежать все утро. Я зайду к тебе днем.
Она поцеловала Иветту в лоб и поспешила к себе одеваться, вполне успокоившись.
Как только мать ушла, Иветта встала, заперла дверь, чтобы остаться одной, совсем одной, и принялась размышлять.
Часов в одиннадцать постучалась горничная и спросила через дверь:
— Маркиза приказала узнать: не нужно ли вам чего-нибудь, мадмуазель, и что вам угодно к завтраку? Иветта ответила:
— Мне не хочется есть. Я прошу только не беспокоить меня.
Она не поднялась с постели, словно тяжелобольная. Часа в три в дверь снова постучались. Она спросила;
— Кто там?
В ответ послышался голос матери:
— Это я, душенька, я пришла проведать тебя. Иветта колебалась. Как быть? Она отперла и легла снова.
Маркиза подошла к постели и вполголоса, как у выздоравливающей, спросила:
— Ну что, лучше тебе? Не скушаешь ли яйцо?
— Нет, спасибо, я ничего не хочу.
Мать села подле кровати. Долгое время обе молчали. Наконец, видя, что дочь лежит неподвижно, вытянув руки поверх одеяла, маркиза спросила:
— Ты не собираешься встать?
— Я скоро встану, — ответила Иветта. Затем произнесла раздельно и торжественно:
— Я много думала, мама, и вот. , вот мое решение. Прошлого не изменишь, не надо о нем говорить. Но будущее должно быть другим… иначе… иначе я знаю, что мне делать. А теперь довольно об этом.
Маркиза, считавшая, что объяснение закончено, начала раздражаться. Это уж слишком. Такой великовозрастной дуре давно бы пора все понять. Однако она ничего не ответила и только повторила:
— Ты встанешь?
— Да, сейчас.
Тогда мать принялась прислуживать ей, подала чулки, корсет, юбки; затем поцеловала ее.
— Хочешь пройтись перед обедом?
— Хорошо, мама.
И они пошли погулять по берегу, разговаривая только на самые обыденные темы.
4
На другой день Иветта с утра отправилась одна посидеть там, где Сервиньи читал ей о муравьях.
«Не уйду, пока не приму окончательного решения», — твердила она про себя.
Перед ней, у ног ее, струилась вода, бурливая вода проточного рукава реки, полного пучин и водоворотов, которые мчались мимо в беззвучном беге, образуя глубокие воронки.
Она уже со всех сторон обсудила положение и все возможные выходы из него.
Как ей быть, если мать не выполнит до конца поставленных условий, не порвет со своей жизнью, обществом и всем прочим и не укроется вместе с нею в каких-нибудь далеких краях? Тогда она, Иветта, должна уехать… бежать одна. Но куда? Чем она будет жить?
Трудом? Каким? К кому она обратится за работой? Кстати, унылая, убогая жизнь работниц, девушек из народа, казалась ей немного унизительной, недостойной ее. Она подумала было сделаться гувернанткой, как юные героини романов, а потом пленить сердце хозяйского сына и стать его женой. Но для этого надо быть знатного рода, чтобы гордо ответить взбешенному отцу, когда он будет укорять ее в обольщении сына:
— Меня зовут Иветта Обарди.
Но гордиться своим именем она не могла. Да и способ этот был избитый и пошлый.
И монастырь не лучше. К тому же она не чувствовала ни малейшего призвания к монашеской жизни, благочестие находило на нее случайно и порывами. Нельзя надеяться, чтобы кто-нибудь женился на ней, на той, кем она была. Никакой помощи не могла она принять от мужчины и не видела ни выхода, ни верного средства спасения.
И потом она хотела совершить что-то смелое, поистине большое, поистине значительное, достойное подражания;
1 2 3 4 5 6 7 8