Маркиза тревожно ждала продолжения. Но Иветта молчала. Тогда она спросила:
— Какими словами он это сказал? Объясни же! Девушка уселась у ног матери в привычной, вкрадчивой позе и, сжав ее руки, произнесла:
— Он просил меня быть его женой. Маркиза Обарди отпрянула в изумлении:
— Сервиньи? Да ты с ума сошла!
Иветта не сводила глаз с матери, пытаясь понять ход ее мыслей и причину изумления. Она спросила очень серьезно:
— Почему сошла с ума? Почему господин де Сервиньи не может жениться на мне? Маркиза смущенно пролепетала:
— Ты ошиблась, это невозможно. Ты не расслышала или не поняла… Господин де Сервиньи слишком богат для тебя… и слишком… слишком… легкомыслен, чтобы жениться.
Иветта медленно поднялась и спросила:
— А если правда, что он любит меня, мама? Мать возразила с раздражением:
— Я считала тебя достаточно взрослой и достаточно сообразительной, чтобы не вбивать себе в голову такие фантазии. Сервиньи — эгоистичный жуир. Он женится только на ровне по происхождению и состоянию. Если он просил тебя быть его женой… значит, он думает… думает…
Боясь высказать свои подозрения, маркиза замолчала, а немного погодя сказала:
— Ну довольно, ступай спать и оставь меня в покое.
Словно узнав все, что ей было нужно, девушка ответила покорно:
— Хорошо, мама.
Она поцеловала мать в лоб и спокойным шагом направилась к дверям.
Когда она была уже на пороге, маркиза окликнула ее.
— А как твоя голова? — спросила она.
— У меня ничего не болело. Я была сама не своя от этого признания.
Маркиза решила:
— Мы об этом еще поговорим, но прежде всего избегай оставаться с ним наедине, хотя бы некоторое время, и твердо запомни, что он на тебе не женится, — слышишь, он только хочет тебя… скомпрометировать.
Она не подобрала более удачного выражения. Иветта ушла к себе.
Маркиза задумалась.
. Живя долгие годы в любовном упоении и материальном довольстве, она старательно гнала от себя все, что могло причинить ей заботу, тревогу или неприятность. Она неизменно отмахивалась от мысли о будущем Иветты: успеется подумать, когда начнутся осложнения. Верное чутье куртизанки подсказывало ей, что выйти замуж за человека из общества и богатого дочь ее могла бы по чистой случайности, весьма маловероятной, по той прихоти любви, которая возводит на троны искательниц приключений. Об этом она и не помышляла и была, кстати, слишком занята собой, чтобы строить планы, не относящиеся к ней непосредственно.
Иветта, надо полагать, пойдет по стопам матери. Она станет служительницей любви. Что ж тут плохого? Но маркиза ни разу не решилась представить себе, когда и как это произойдет.
И вот ее дочь неожиданно, без всякой подготовки, задает ей вопрос, на который нельзя ответить, вынуждает ее определить свое отношение к делу, столь сложному, щекотливому, столь опасному во всех смыслах и столь беспокойному для ее совести, — ведь должна же материнская совесть откликнуться, когда речь идет о собственном ребенке и о такой проблеме.
У нее было достаточно природной хитрости, дремлющей, но никогда вполне не засыпающей хитрости, чтобы хоть на миг усомниться в истинных намерениях Сервиньи, — мужчин она знала по опыту, в особенности мужчин этой породы. Потому-то, едва Иветта произнесла первые слова, у маркизы невольно вырвалось: «Сервиньи женится на тебе? Да ты с ума сошла!» Для чего он, этот пройдоха, этот повеса, этот кутила и волокита, пустил в ход такой избитый прием? Как он будет действовать дальше? И как яснее предостеречь ее, девочку, как ее оградить? Ведь она может пойти на величайшие глупости.
Кто бы подумал, что взрослая девушка могла сохранить такую наивность, такое неведение и простодушие?
И маркиза, совсем потерявшись и устав от размышлений, тщетно искала выхода из положения, которое казалось ей весьма затруднительным.
Неприятности ей наскучили, и она решила:
«Ах, что там! Буду внимательно следить за ними, а дальше посмотрю, как сложатся обстоятельства. В крайнем случае обращусь к Сервиньи, он умен и поймет меня с полуслова».
Она не задумалась над тем, что скажет ему, что ответит он и какого рода уговор мыслим между ними, — она обрадовалась, что может стряхнуть с себя эту заботу, не принимая решения, и вернулась к мечтам о красавце Савале, устремив глаза во мрак ночи, вправо, где мутное сияние стояло над Парижем, она обеими руками посылала поцелуи в сторону столицы, торопливые, частые поцелуи, которые летели в темноту; при этом она шептала чуть слышно, словно на ухо возлюбленному:
— Люблю, люблю тебя!
3
Иветта тоже не спала. Как и мать, она села у раскрытого окна, и слезы, первые слезы скорби, набежали ей на глаза.
До этой минуты она жила, она росла в невозмутимой и доверчивой беспечности, какую знает счастливая юность. К чему ей было задумываться, размышлять, вникать? Почему не быть такой же девушкой, как все девушки? Почему бы сомнение или страх, почему бы тяжкие подозрения могли возникнуть у нее?
Казалось, она осведомлена обо всем, потому что она обо всем болтала, потому что она усвоила тон, замашки и рискованные выражения окружающих. Но знала она не больше девочки, воспитанной в монастыре, нескромные же словечки подсказывала ей память и чисто женская способность к подражанию и уподоблению, а вовсе не искушенная и разнузданная фантазия.
Она говорила о любви, как сын художника или музыканта в десять — двенадцать лет толкует о живописи или музыке. Она знала, или, вернее, подозревала, какого рода тайна скрыта за этим словом. Мудрено ей было сохранить полное неведение, слыша вокруг двусмысленный шепоток, но как могла бы она сделать вывод, что ее семья не похожа на другие семьи?
Ее матери целовали руку с внешним почтением; все их друзья носили титулы; все были или казались богатыми; все запросто говорили о принцах крови. Даже два королевских сына посещали вечера маркизы. Откуда было ей знать?
Но, главное, она от природы была наивна. Она ни о чем не допытывалась и не умела, как мать, нюхом угадывать людей. Она жила покойно, радовалась жизни и не смущалась тем, от чего могли бы, пожалуй, насторожиться люди более серьезные, более рассудительные и замкнутые, менее непосредственные и беззаботные.
И вот неожиданно от нескольких слов Сервиньи, грубость которых она скорее почувствовала, чем поняла, в ней вспыхнула неосознанная тревога, перешедшая в неотвязное беспокойство.
Она ушла, она убежала, точно раненый зверь, она и в самом деле была глубоко уязвлена этими словами и непрерывно повторяла их, чтобы осмыслить до конца и раскрыть все их значение: «Вы отлично понимаете, что между нами речь может идти не о браке, а… о любви».
Что он хотел сказать? И за что такое оскорбление? Очевидно, она не знала чего-то, какой-то позорной тайны. И при этом не знала она одна. Но чего же? Она была ошеломлена, подавлена, как это бывает, когда обнаруживаешь скрытую подлость, измену любимого существа, когда переживаешь душевную катастрофу, от которой ум мутится.
Она долго думала, размышляла, доискивалась, плакала, терзаясь страхом и подозрениями. Но потом юная и жизнерадостная душа ее успокоилась, и ей уже стала рисоваться необычайная, сложная и драматическая коллизия, навеянная всеми сентиментальными романами, какие ей довелось читать. Она припомнила волнующие перипетии, мрачные и трогательные истории и из всех вместе сочиняла свою собственную повесть, возвеличивая тайну, которая, по-видимому, окружала ее жизнь.
Она уже не приходила в отчаяние, она фантазировала, приподнимала завесы, воображала невероятные стечения обстоятельств, жуткие, но заманчивые своей необычайностью происшествия.
А вдруг она незаконная дочь какого-нибудь государя? Вдруг ее бедную мать соблазнил какой-нибудь король, Виктор-Эммануил, например, и ей пришлось бежать, спасаясь от гнева семьи?
Или нет, скорее, она подкидыш, дитя знатных и знаменитых родителей, плод преступной любви, а маркиза подобрала ее, удочерила и воспитала…
Самые разнообразные предположения рождались у нее в голове. Одни она принимала, другие отбрасывала по воле своей фантазии. Она жалела себя, в душе радовалась и печалилась, но превыше всего была довольна, что она теперь как бы героиня романа, что ей надо показать себя, стать в благородную и достойную позу. Она обдумывала, какую роль придется ей играть в зависимости от возможных вариантов. Эта роль в духе персонажей Скриба или Санд была преисполнена великодушия, гордости, самоотречения, благородства, чувствительности и красноречия. Ее живую натуру чуть ли не радовала новая ситуация.
До самого вечера размышляла она, как ей быть, каким способом выведать истину у маркизы.
Когда же спустилась ночь, благоприятствующая трагическим сценам, она наконец придумала простой и ловкий способ добиться своего: без всякой подготовки объявить матери, что Сервиньи просил ее руки.
Когда маркиза услышит эту новость, у нее, несомненно, вырвется какое-нибудь слово, возглас, который многое откроет дочери.
Иветта не замедлила осуществить свой замысел. Она ожидала изумления, любовных излияний, признания со слезами и широкими жестами.
Но мать не выразила ни удивления, ни отчаяния — одну досаду; по ее смущенному, недовольному и растерянному тону девушка всем своим внезапно проснувшимся острым, изощренным женским чутьем поняла, что настаивать не следует, что тайна совсем иного рода и узнать ее будет тяжело, а потому лучше угадать самой; она ушла к себе в душевном смятении, подавленная гнетущим предчувствием подлинного горя, сама не понимая, откуда взялась, чем вызвана эта тревога. Она только плакала, сидя у окна Плакала она долго, ни о чем не думая, ничего больше не пытаясь понять; но мало-помалу усталость одолела ее, и глаза ее сомкнулись. Она забылась на несколько минут томительным сном, каким спят измученные люди, когда у них нет сил раздеться и лечь в постель, тяжким сном, от которого то и дело пробуждаешься, потому что голова соскальзывает с рук.
Легла она, когда уже брезжил рассвет, когда ее обдало утренним холодком и ей пришлось отойти от окна.
Следующие два дня она была замкнута и сосредоточенна. В ней совершался непрерывный процесс — процесс мысли; она училась следить, угадывать, вдумываться. Ей казалось, что она видит окружающих людей и даже вещи в новом, хоть и неясном еще свете, и ко всему, что она чтила, даже к матери, у нее зарождалось недоверие. За эти два дня всяческие догадки возникали у нее. Всяческие возможности перебрала она, принимая самые крайние решения со всей стремительностью своей порывистой натуры, ни в чем не знающей меры. К среде у нее был готов план, выработана линия поведения, целая система слежки. В четверг она встала с намерением перещеголять в хитрости любого сыщика и быть настороже против всех.
Она даже придумала себе девиз из двух слов: «Своими силами»и больше часа пробовала, как бы покрасивее расположить их на почтовой бумаге вокруг своей монограммы.
Саваль и Сервиньи приехали в десять часов. Иветта поздоровалась сдержанно, без смущения, дружеским, хоть и серьезным тоном:
— Добрый вечер, Мюскад! Как поживаете?
— Добрый день, мамзель, неплохо, а вы?
Он зорко наблюдал за ней.
«Какие еще фокусы у нее на уме?»— думал он.
Маркиза оперлась на руку Саваля, Сервиньи взял под руку Иветту, и они отправились гулять вокруг лужайки, поминутно исчезая за боскетами и купами деревьев и появляясь вновь.
Иветта выступала по дорожке с рассудительным и степенным видом, потупив взгляд, казалось, еле слушала то, что говорил ей спутник, и не отвечала ни слова.
Но вдруг она спросила:
— Вы мне настоящий друг, Мюскад?
— Еще бы, мамзель!
— Самый, самый настоящий, настоящее не бывает?
— Весь ваш, душой и телом, мамзель.
— Даже можете не солгать мне хоть раз, один-единственный раз?
— Даже два раза, если угодно.
— И даже можете сказать мне всю правду, самую что ни на есть гадкую правду?
— Могу, мамзель.
— Хорошо. Что вы думаете, только искренне, совсем искренне, о князе Кравалове?
— Ах ты, черт!
— Вот видите, вы уже собрались солгать!
— Нет, нет, я только подбираю слова, чтобы выразиться повернее. Ну боже мой, князь Кравалов — русский… действительно русский… говорит по-русски, родился в России… возможно, имеет даже заграничный паспорт, фальшивые у него только имя и титул.
Она пристально посмотрела на него:
— Вы хотите сказать, что это…
Он замялся, но потом собрался с духом:
— Авантюрист, мамзель.
— Благодарю вас. И шевалье Вальреали не лучше, верно?
— Ваша правда, мамзель.
— А господин де Бельвинь?
— Это другое дело. Это человек из общества… провинциального… человек почтенный… до известных пределов… только несколько потрепанный беспутной жизнью.
— А вы?
Он ответил, не задумываясь:
— Я то, что называется, повеса, отпрыск хорошей семьи, обладал умом, но растратил его в остротах, обладал здоровьем, но потерял его в кутежах, обладал даже способностями, но промотал их в безделье. И осталось мне всего-навсего порядочно денег, приличный житейский опыт, полнейшее отсутствие предрассудков, глубочайшее презрение к людям, включая и женщин, чувство абсолютной бесполезности всех своих поступков и широкая терпимость ко всеобщей подлости. Однако временами у меня бывают проблески искренности, в чем вы убедились сейчас, и к тому же я способен питать нежные чувства, в чем вы могли бы убедиться. Весь, как есть, со всеми достоинствами и недостатками, морально и физически я в вашем распоряжении, мамзель, и прошу располагать мною, как вам заблагорассудится. Вот и все.
Она не смеялась; она слушала, вникая в слова и недомолвки.
— А что вы думаете о графине де Ламми? — продолжала она спрашивать. Он возразил поспешно:
— Разрешите мне умолчать о женщинах.
— Обо всех?
— Обо всех.
— Значит, вы очень дурного мнения… о каждой. Ну вспомните, может быть, есть исключения?
Он ухмыльнулся, приняв привычный ему наглый вид, и с бесцеремонной дерзостью, которая была его силой, его оружием, бросил в ответ:
— Присутствующие всегда исключение. Она слегка покраснела, но спросила вполне спокойно:
— Так скажите, что вы думаете обо мне.
— Вам так угодно? Извольте. Я думаю, что вы особа весьма рассудительная, весьма практичная или, если предпочитаете, наделенная большим практическим умом, умеющая ловко маскировать свою игру, водить людей за нос, скрывать свои замыслы, расставлять сети и терпеливо ждать… развязки.
— Все? — спросила она. — Все.
Она произнесла серьезно и внушительно:
— Я заставлю вас переменить мнение, Мюскад. И тут же подошла к матери, которая прогуливалась неторопливой, небрежной поступью, склонив голову, — так ходят люди, когда вполголоса ведут интимную и задушевную беседу. Кончиком зонта маркиза чертила на песке какие-то фигуры, быть может, буквы, и, не глядя на Саваля, но, опираясь на его руку, прижимаясь к нему, говорила медленно и пространно. Иветта внезапно взглянула на мать в упор, и подозрение, такое смутное, что она не сумела бы назвать его, скорее впечатление, чем догадка, пронеслось у нее в мозгу, как пробегает по земле тень облака, гонимого ветром. Колокольчик прозвонил к завтраку. За столом все были молчаливы и даже угрюмы. Как говорится, в воздухе пахло грозой. Большие неподвижные тучи, казалось, притаились у черты горизонта, безмолвные и грузные, но насыщенные электричеством.
Как только кофе был выпит на террасе, маркиза спросила:
— Ну что ж, душенька, сегодня ты опять пойдешь гулять с твоим приятелем Сервиньи? В такую погоду очень приятно освежиться под деревьями.
Иветта украдкой бросила на нее мимолетный взгляд.
— Нет, мама, сегодня я никуда не пойду. Маркиза была явно раздосадована и попыталась настаивать:
— Пойди погуляй, детка, тебе это полезно. Но Иветта возразила резким тоном:
— Нет, мама, сегодня я останусь дома, а почему — ты знаешь сама, ведь я же тебе сказала в тот вечер.
Маркиза успела позабыть обо всем, ей хотелось лишь остаться наедине с Савалем. Она покраснела, смутилась и, беспокоясь только о себе, не зная, как получить свободу на час-другой, пролепетала:
— Ах да, верно, ты права, как я об этом не подумала!
Иветта взялась за рукоделие, которое сама прозвала «общественным спасением», потому что занималась им раз пять-шесть в год, в дни полного затишья, и расположилась на скамеечке подле матери, меж тем как мужчины, сидя верхом на складных стульях, курили сигары.
Часы текли в ленивой болтовне, то и дело замиравшей. Маркиза нервничала, бросала на Саваля отчаянные взгляды, искала повода и способа удалить дочь. Наконец, поняв, что это не удастся, и, не придумав удачной уловки, она обратилась к Сервиньи:
— Знаете, дорогой герцог, я не отпущу вас сегодня вечером. Мы поедем утром завтракать в ресторан «Фурнез»в Шату.
Он понял, усмехнулся и поклонился.
— К вашим услугам, маркиза.
1 2 3 4 5 6 7 8