От нее приятно пахло крепкими, пьянящими духами, американскими или индийскими.
Входили другие гости — все маркизы, графы и принцы.
С материнской благосклонностью она сказала Сервиньи:
— Мою дочь вы увидите во второй гостиной. Веселитесь, господа, весь дом к вашим услугам.
И она покинула их для новых гостей, бросив Савалю беглый ласкающий взгляд, каким женщины дарят того, кто им понравился.
Сервиньи взял друга под руку.
— Я буду твоим провожатым, — сказал он. — В гостиной, где мы находимся, — женщины: здесь храм Плоти, свежей или с душком. Подержанный товар, но стоит нового и ценится дороже, отдается напрокат. Налево — игра. Это храм Денег. Тут тебе все знакомо. Прямо, где танцуют, — храм Невинности, это святилище — рынок девушек. Там выставлены для осмотра по всем статьям отпрыски здешних дам. Согласны даже на законный брак! Это наше будущее, упование… наших ночей. И вместе с тем самое любопытное здесь, в музее моральных недугов, именно эти девочки: их души развинчены, как тела маленьких клоунов, рожденных от акробатов. Пойдем поглядим на них.
Он кланялся направо и налево, находя для всех галантный комплимент, окидывая зорким взглядом знатока каждую знакомую декольтированную даму.
В другом конце второй гостиной оркестр играл вальс. Друзья остановились на пороге. Посредине кружилось пар пятнадцать: кавалеры с чопорным видом, девицы с улыбкой, застывшей на губах. Они так же щедро, как их матери, показывали свою наготу; у некоторых корсаж держался лишь на ленточке, идущей к плечу, под мышками то и дело мелькало темное пятно.
Внезапно с другого конца, через всю комнату, к ним устремилась высокая девушка, расталкивая танцующих и придерживая левой рукой длиннейший шлейф платья. Она бежала мелкими шажками, как женщины бегут в толпе, и выкрикивала:
— Вот и Мюскад! Добрый вечер, Мюскад!
Ее черты были полны жизни, озарены счастьем. Кожа золотисто-белая, как у всех рыжеволосых, словно светилась. А подхваченные на затылке тяжелые волны волос, как бы опаленных огнем, пылающих волос, спадали на лоб и на гибкую, еще тоненькую шею.
Как мать ее была создана для беседы, так она была создана для движения, настолько естественны, благородны и просты были ее жесты. Глядеть, как она ступает, движется, склоняет голову, поднимает руку, само по себе уже было духовной радостью и физическим удовольствием.
Она повторяла:
— Ах, Мюскад! Добрый вечер, Мюскад! Сервиньи крепко, как мужчине, пожал ей руку и представил приятеля:
— Мамзель Иветта, мой друг барон Саваль.
Она поклонилась незнакомцу, потом оглядела его.
— Здравствуйте, сударь. Вы всегда такой большой? Сервиньи ответил тем шутовским тоном, который усвоил с ней, чтобы скрыть свои подозрения и сомнения.
— Нет, мамзель. Он сегодня принял предельные размеры, чтобы угодить вашей матушке, — ведь она любит большие масштабы.
Девушка заявила с комической серьезностью:
— Что ж, отлично! Только, когда вы придете для меня, постарайтесь стать немного меньше, я предпочитаю золотую середину. Вот Мюскад, например, как раз в тех пропорциях, какие я люблю.
И она приветливо протянула ручку новому гостю; потом спросила:
— Мюскад! Вы будете сегодня танцевать? Хотите тур вальса?
Вместо ответа Сервиньи быстрым, страстным движением обхватил ее талию, и они тотчас исчезли, увлеченные неистовым вихрем.
Они летели быстрее всех, вертелись, скользили, кружились самозабвенно, слившись воедино, выпрямившись всем телом, почти не сгибая ног, словно их приводил в движение какой-то невидимый механизм, скрытый в подошвах.
Казалось, они были неутомимы. Другие танцоры понемногу отстали. Они одни вальсировали, вальсировали без конца, как будто забыв, где они, что делают, уносясь в упоении далеко от бальной залы. И музыканты все играли, не спуская глаз с неистовой пары; и гости смотрели на них, а когда они наконец остановились, раздались рукоплескания.
Она немного раскраснелась, и глаза у нее теперь были странные, сверкающие и робкие, не дерзкие, как прежде, а возбужденные, синие-синие глаза, с такими большими черными зрачками, что казались неестественными.
А Сервиньи словно охмелел. Он оперся о косяк двери, чтобы вернуть себе равновесие.
Она сказала ему:
— Бедный Мюскад! У вас головка слаба Я, оказывается, выносливее.
Он нервно посмеивался и пожирал ее взглядом, в глазах у него и в складке губ было животное вожделение.
Она стояла прямо перед ним, с трудом переводя дух, так что он мог созерцать ее обнаженную вздымающуюся грудь.
Она продолжала:
— Иногда у вас бывает вид, точно у кошки, которая собирается броситься на человека. Лучше дайте мне руку и пойдемте поищем вашего друга.
Он молча подставил руку, и они пересекли залу. Саваль был уже не один К нему подошла маркиза Обарди. Она беседовала с ним на светские, банальные темы тем чарующим голосом, от которого шла кругом голова. Но, проникая взглядом в самые сокровенные его мысли, она, казалось, говорила ему совсем не те слова, какие произносили ее губы. Когда она увидела Сервиньи, на лице ее тотчас появилась улыбка, и, обратясь к нему, она сказала:
— Знаете, дорогой герцог, я сняла на два месяца дачу в Буживале. Надеюсь, вы навестите меня и привезете вашего друга. Да вот, я переселюсь туда в понедельник, а вы оба приезжайте обедать в ближайшую субботу. И я вас оставлю на весь следующий день.
Сервиньи резко повернулся к Иветте. Она улыбалась спокойно, безмятежно и сказала с уверенностью, не допускавшей колебаний:
— Ну, конечно, Мюскад приедет обедать в субботу. Не стоит и спрашивать его. Мы всласть подурачимся на воле.
В ее улыбке ему почудилось обещание, а в ее тоне, какой-то скрытый смысл.
Маркиза вскинула большие черные глаза на Саваля:
— А вы, барон?
Улыбка ее не оставляла сомнений. Он поклонился:
— Почту за счастье, сударыня. Иветта шепнула с наивным, а может быть, коварным лукавством:
— Мы всех там в ужас приведем, правда, Мюскад? А моя гвардия будет беситься.
И она взглядом указала на группу мужчин, издали наблюдавших за ними.
— К вашим услугам, мамзель, — ответил Сервиньи.
В разговоре с ней он никогда полностью не выговаривал «мадмуазель», подчеркивая этим приятельскую фамильярность.
— Почему мадмуазель Иветта зовет моего друга Сервиньи «Мюскад»? — спросил Саваль. Девушка приняла простодушный вид:
— Да потому, что он всегда выскальзывает из рук. Вот, кажется, сейчас схватишь его, но не тут-то было!
Явно думая о другом и не отводя взгляда от Саваля, маркиза заметила небрежно:
— До чего забавны эти дети! Но Иветта рассердилась:
— Я никого не собираюсь забавлять. Я просто откровенна. Мюскад мне нравится, а он всегда ускользает от меня Вот мне и досадно.
Сервиньи отвесил глубокий поклон.
— Я больше не покину вас, мамзель, ни днем, ни ночью.
Она в ужасе отшатнулась:
— Ну нет! Только этого не хватало! Днем еще ничего, а ночью вы меня стесните. Он спросил дерзко:
— Почему, собственно?
Она ответила спокойно и смело:
— В дезабилье вы, должно быть, менее привлекательны.
По-видимому ничуть не встревожась, маркиза воскликнула:
— Послушайте, что они говорят! Такая невинность просто не правдоподобна.
— Вполне с вами согласен, маркиза, — насмешливо подхватил Сервиньи.
Иветта поглядела на него в упор и высокомерным, оскорбленным тоном произнесла:
— Вы совершили сейчас бестактность; за последнее время это стало часто повторяться. И, повернувшись, она позвала:
— Шевалье, идите меня защищать — меня оскорбляют!
Подошел худощавый, смуглый, медлительный в движениях человек.
— Где же преступник? — с натянутой улыбкой спросил он.
Она кивнула на Сервиньи:
— Вот он; и все-таки я его люблю больше вас всех, потому что он не такой скучный. Шевалье Вальреали поклонился:
— Каждый старается по мере сил. Возможно, у нас меньше достоинств, но не меньше преданности.
Тут подошел еще один мужчина; этот был высокого роста, с брюшком, седыми бакенбардами и зычным голосом.
— Ваш слуга, мадмуазель Иветта.
— А, господин де Бельвинь! — воскликнула она. И, обернувшись к Савалю, отрекомендовала:
— Мой присяжный претендент, большой, толстый, богатый и глупый. Таких я и люблю. Настоящий тамбурмажор… от табльдота. Да что это — вы еще выше его! Как же мне вас крестить? Вот как: я буду звать вас господин Родос-младший… в честь колосса, ведь он, несомненно, был вашим отцом. Но вам, вероятно, есть о чем поговорить друг с другом через головы других людей. До свидания!
И она устремилась к оркестру, чтобы попросить музыкантов сыграть кадриль.
. Маркиза Обарди была задумчива. Она обратилась к Сервиньи, медленно роняя слова, лишь бы что-нибудь сказать:
— Вы постоянно дразните ее, портите ей характер и прививаете уйму недостатков.
— Разве вы не закончили ее воспитания? — возразил он.
Она сделала вид, что не поняла, и продолжала благожелательно улыбаться.
Но, увидев, что к ней приближается важный господин в звездах и орденах, она поспешила навстречу:
— Ах, князь, князь, как я рада! Сервиньи снова взял Саваля под руку и увлек его прочь.
— Это последний из серьезных претендентов, князь Кравалов. А она, правда, прекрасна?
— По-моему, они обе прекрасны. Я вполне удовлетворился бы матерью, — отвечал Саваль. Сервиньи поклонился ему:
— Можешь располагать ею, мой друг. Танцоры толкали их, занимая места для кадрили попарно, в два ряда, друг против друга — А теперь пойдем взглянем на шулеров, — сказал Сервиньи.
И они вошли в залу, где шла игра.
Зрители кольцом стояли вокруг каждого стола. Здесь говорили мало, и позвякивание денег, которые бросали на сукно или поспешно сгребали, порою примешивалось к говору игроков, как будто голос самого золота вступал в хор человеческих голосов.
Все мужчины были украшены необыкновенными орденами, фантастическими лентами, и хоть лица были разные, но осанка у всех одинаково строгая. Отличить их можно было главным образом по бородам.
Тут был и угловатый американец с бородой-подковой, и надменный англичанин с бородой, веером распущенной на груди, испанец с черным руном, растущим до самых глаз, римлянин с гигантскими усами, которыми Виктор-Эммануил одарил всю Италию, австриец с бакенбардами и бритым подбородком, русский генерал, у которого над верхней губой грозно торчали два копья, и, наконец, французы с изящными усиками — словом, образцы фантазии, проявленной парикмахерами всего мира — Ты не играешь? — спросил Сервиньи.
— Нет, а ты?
— Здесь никогда. Лучше уйдем и вернемся в другой раз, когда будет поспокойнее. Сегодня здесь слишком много народу, ничего не предпримешь.
— Идем!
И они нырнули за портьеру, скрывавшую выход в вестибюль.
Когда они очутились на улице, Сервиньи спросил:
— Ну вот! Что ты скажешь?
— Любопытно в самом деле. Но женская половина мне больше по душе, чем мужская.
— Еще бы! Ведь здесь для нас отобраны лучшие экземпляры женской породы. Ты не находишь, что атмосфера здесь пропитана любовью, как парикмахерская — духами? И правда, только в таких домах можно как следует повеселиться за свои деньги. А какие они искусницы! Какие мастерицы своего дела! Случалось тебе пробовать пирожные из булочной? На вид — ничего, а на вкус — дрянь. Тот, кто, умеет делать только булки. Так вот! Любовь женщины нашего общества напоминает мне изделия булочника, меж тем как любовь, что дарят маркизы Обарди, — это настоящее лакомство. Ах! И какие же они знают рецепты — эти кондитерши! Только у них платишь пять су за то, что везде стоит два. Вот и все.
Саваль спросил:
— А кто в настоящее время хозяин здешних мест? Сервиньи пожал плечами в знак неведения.
— Понятия не имею Последний, кого я знал, был английский пэр, но он уехал три месяца тому назад Теперь она, должно быть, живет за общий счет, за счет игры или же игроков — у нее бывают разные причуды. Но скажи: мы ведь поедем в субботу обедать к ней в Буживаль, не правда ли? В деревне чувствуешь себя вольнее, и я, надеюсь, выведаю, наконец, что у Иветты на уме — Охотно поеду, у меня как раз этот день свободен.
Шагая по Елисейским полям под огнистой пеленой звездного неба, они вспугнули парочку, расположившуюся на скамейке, и Сервиньи проворчал:
— Какая ерунда и какая серьезная штука — любовь! Как она банальна и занимательна, всегда одинаковая и всегда иная! Оборванец, который платит этой вот девке двадцать су, ждет от нее того же, за что я заплачу десять тысяч франков какой-нибудь Обарди, хотя та, вероятно, не моложе и не умнее этой шлюхи. Что за нелепость!
Он помолчал несколько минут и заговорил снова:
— А все-таки здорово повезет тому, кто станет первым любовником Иветты Я бы за это дал… я бы дал…
Он так и не придумал, что бы дал за это И Саваль распрощался с ним на углу Королевской улицы.
2
Стол был накрыт на веранде, выходившей на реку. Снятая маркизой Обарди вилла «Весна» стояла высоко над излучиной Сены, которая поворачивала к Марли у самой ограды парка.
Напротив дачи гигантские деревья острова Круасси замыкали горизонт зеленым шатром, а течение реки открывалось взгляду вплоть до плавучего ресторана «Лягушатня», спрятанного в листве.
Спускался вечер — тихий вечер, красочный и мягкий, какие бывают на берегах реки, мирный вечер, который навевает блаженное чувство покоя. Ни малейшего шороха в ветвях, ни малейшей ряби на светлой поверхности Сены. Однако жарко не было, было только тепло, было отрадно жить на свете. Благодетельная прохлада поднималась от берегов Сены к ясному небу.
За чащей дерев солнце склонялось к другим странам, и воздух дышал уже негой отходящей ко сну земли, дышал в затихших просторах невозмутимой жизнью вселенной.
Все восхитились, когда вышли из гостиной к столу. Умиленная радость охватила сердца при мысли о том, как приятно будет пообедать здесь, на лоне природы, созерцая речную гладь в свете сумерек и вдыхая чистый, душистый воздух.
Маркиза опиралась на руку Саваля, Иветта — на руку Сервиньи.
Они были только вчетвером.
Обе женщины были совсем не те, что в Париже, особенно Иветта.
Она почти не говорила, казалась томной и задумчивой. Саваль еще не видел ее такой, он спросил:
— Что с вами, мадмуазель? Вы очень изменились с прошлой недели, стали совсем серьезной особой. Она ответила:
— На меня так действует природа. Я сама не своя; впрочем, у меня всегда день на день не похож. Сегодня я буду казаться сумасбродной, а завтра — воплощенной элегией. Я переменчива, как погода, а почему — сама не понимаю. Знаете, я на все способна, смотря по настроению. Бывают дни, когда я могу убить, — только не животное, животное я бы не убила никогда, а человека, да, могу убить, — а бывает, что я плачу из-за пустяка. Какие только мысли не мелькают у меня в голове! Многое тоже зависит от того, как встанешь. Утром, проснувшись, я уже могу сказать, какой буду до самого вечера. Может быть, сны влияют на нас. У меня еще многое зависит от книги, которую я читаю. На ней был наряд из белой фланели, и широкие складки ткани мягко обхватывали ее стан. Свободный сборчатый корсаж лишь намечал, не подчеркивая, не облегая, упругую, уже зрелую, ничем не стесненную грудь. А тонкая шея выступала из волны кружев, своей чудесной живой белизной споря с платьем, и порой томно склонялась словно под тяжестью пышного узла золотых волос.
Сервиньи долго смотрел на девушку и наконец произнес:
— Вы сегодня очаровательны, мамзель. Я хотел бы, чтобы вы всегда были такой.
Она ответила с оттенком обычного лукавства:
— Только не объясняйтесь мне в любви, Мюскад! Сегодня я приняла бы это всерьез, и вы поплатились бы не на шутку.
Маркиза, казалось, была счастлива, вполне счастлива. Строгое черное платье, благородными линиями задрапированное вокруг полной и крепкой фигуры, скромная красная отделка на лифе, гирлянда красных гвоздик, идущая от пояса и закрепленная у бедра, одна красная роза в темных волосах, все в ее облике, в простоте наряда, на котором цветы алели, точно кровь, во взгляде, в медлительности речи, в скупости жестов — все таило сдержанный пламень.
Саваль тоже был серьезен и сосредоточен. По временам он привычным движением гладил свою темную остроконечную бородку, думая о чем-то значительном.
Несколько минут никто не произносил ни слова.
Когда подали форель, Сервиньи заметил:
— Хорошо иногда помолчать. Молчание часто сближает больше, чем любые слова. Вы со мной согласны, маркиза?
Слегка повернувшись к нему, она ответила:
— О да, вполне согласна. Такая отрада вместе думать о приятном!
Она подняла жаркий взор на Саваля, и несколько секунд они, не отрываясь, смотрели друг на друга.
Под столом произошло чуть заметное движение.
Сервиньи продолжал:
— Мамзель Иветта! Если вы все время будете такой скромницей, я подумаю, что вы влюблены. А в кого вы могли влюбиться? Ну-ка, поищем. Я оставляю в стороне легионы рядовых вздыхателей и беру только главных:
1 2 3 4 5 6 7 8
Входили другие гости — все маркизы, графы и принцы.
С материнской благосклонностью она сказала Сервиньи:
— Мою дочь вы увидите во второй гостиной. Веселитесь, господа, весь дом к вашим услугам.
И она покинула их для новых гостей, бросив Савалю беглый ласкающий взгляд, каким женщины дарят того, кто им понравился.
Сервиньи взял друга под руку.
— Я буду твоим провожатым, — сказал он. — В гостиной, где мы находимся, — женщины: здесь храм Плоти, свежей или с душком. Подержанный товар, но стоит нового и ценится дороже, отдается напрокат. Налево — игра. Это храм Денег. Тут тебе все знакомо. Прямо, где танцуют, — храм Невинности, это святилище — рынок девушек. Там выставлены для осмотра по всем статьям отпрыски здешних дам. Согласны даже на законный брак! Это наше будущее, упование… наших ночей. И вместе с тем самое любопытное здесь, в музее моральных недугов, именно эти девочки: их души развинчены, как тела маленьких клоунов, рожденных от акробатов. Пойдем поглядим на них.
Он кланялся направо и налево, находя для всех галантный комплимент, окидывая зорким взглядом знатока каждую знакомую декольтированную даму.
В другом конце второй гостиной оркестр играл вальс. Друзья остановились на пороге. Посредине кружилось пар пятнадцать: кавалеры с чопорным видом, девицы с улыбкой, застывшей на губах. Они так же щедро, как их матери, показывали свою наготу; у некоторых корсаж держался лишь на ленточке, идущей к плечу, под мышками то и дело мелькало темное пятно.
Внезапно с другого конца, через всю комнату, к ним устремилась высокая девушка, расталкивая танцующих и придерживая левой рукой длиннейший шлейф платья. Она бежала мелкими шажками, как женщины бегут в толпе, и выкрикивала:
— Вот и Мюскад! Добрый вечер, Мюскад!
Ее черты были полны жизни, озарены счастьем. Кожа золотисто-белая, как у всех рыжеволосых, словно светилась. А подхваченные на затылке тяжелые волны волос, как бы опаленных огнем, пылающих волос, спадали на лоб и на гибкую, еще тоненькую шею.
Как мать ее была создана для беседы, так она была создана для движения, настолько естественны, благородны и просты были ее жесты. Глядеть, как она ступает, движется, склоняет голову, поднимает руку, само по себе уже было духовной радостью и физическим удовольствием.
Она повторяла:
— Ах, Мюскад! Добрый вечер, Мюскад! Сервиньи крепко, как мужчине, пожал ей руку и представил приятеля:
— Мамзель Иветта, мой друг барон Саваль.
Она поклонилась незнакомцу, потом оглядела его.
— Здравствуйте, сударь. Вы всегда такой большой? Сервиньи ответил тем шутовским тоном, который усвоил с ней, чтобы скрыть свои подозрения и сомнения.
— Нет, мамзель. Он сегодня принял предельные размеры, чтобы угодить вашей матушке, — ведь она любит большие масштабы.
Девушка заявила с комической серьезностью:
— Что ж, отлично! Только, когда вы придете для меня, постарайтесь стать немного меньше, я предпочитаю золотую середину. Вот Мюскад, например, как раз в тех пропорциях, какие я люблю.
И она приветливо протянула ручку новому гостю; потом спросила:
— Мюскад! Вы будете сегодня танцевать? Хотите тур вальса?
Вместо ответа Сервиньи быстрым, страстным движением обхватил ее талию, и они тотчас исчезли, увлеченные неистовым вихрем.
Они летели быстрее всех, вертелись, скользили, кружились самозабвенно, слившись воедино, выпрямившись всем телом, почти не сгибая ног, словно их приводил в движение какой-то невидимый механизм, скрытый в подошвах.
Казалось, они были неутомимы. Другие танцоры понемногу отстали. Они одни вальсировали, вальсировали без конца, как будто забыв, где они, что делают, уносясь в упоении далеко от бальной залы. И музыканты все играли, не спуская глаз с неистовой пары; и гости смотрели на них, а когда они наконец остановились, раздались рукоплескания.
Она немного раскраснелась, и глаза у нее теперь были странные, сверкающие и робкие, не дерзкие, как прежде, а возбужденные, синие-синие глаза, с такими большими черными зрачками, что казались неестественными.
А Сервиньи словно охмелел. Он оперся о косяк двери, чтобы вернуть себе равновесие.
Она сказала ему:
— Бедный Мюскад! У вас головка слаба Я, оказывается, выносливее.
Он нервно посмеивался и пожирал ее взглядом, в глазах у него и в складке губ было животное вожделение.
Она стояла прямо перед ним, с трудом переводя дух, так что он мог созерцать ее обнаженную вздымающуюся грудь.
Она продолжала:
— Иногда у вас бывает вид, точно у кошки, которая собирается броситься на человека. Лучше дайте мне руку и пойдемте поищем вашего друга.
Он молча подставил руку, и они пересекли залу. Саваль был уже не один К нему подошла маркиза Обарди. Она беседовала с ним на светские, банальные темы тем чарующим голосом, от которого шла кругом голова. Но, проникая взглядом в самые сокровенные его мысли, она, казалось, говорила ему совсем не те слова, какие произносили ее губы. Когда она увидела Сервиньи, на лице ее тотчас появилась улыбка, и, обратясь к нему, она сказала:
— Знаете, дорогой герцог, я сняла на два месяца дачу в Буживале. Надеюсь, вы навестите меня и привезете вашего друга. Да вот, я переселюсь туда в понедельник, а вы оба приезжайте обедать в ближайшую субботу. И я вас оставлю на весь следующий день.
Сервиньи резко повернулся к Иветте. Она улыбалась спокойно, безмятежно и сказала с уверенностью, не допускавшей колебаний:
— Ну, конечно, Мюскад приедет обедать в субботу. Не стоит и спрашивать его. Мы всласть подурачимся на воле.
В ее улыбке ему почудилось обещание, а в ее тоне, какой-то скрытый смысл.
Маркиза вскинула большие черные глаза на Саваля:
— А вы, барон?
Улыбка ее не оставляла сомнений. Он поклонился:
— Почту за счастье, сударыня. Иветта шепнула с наивным, а может быть, коварным лукавством:
— Мы всех там в ужас приведем, правда, Мюскад? А моя гвардия будет беситься.
И она взглядом указала на группу мужчин, издали наблюдавших за ними.
— К вашим услугам, мамзель, — ответил Сервиньи.
В разговоре с ней он никогда полностью не выговаривал «мадмуазель», подчеркивая этим приятельскую фамильярность.
— Почему мадмуазель Иветта зовет моего друга Сервиньи «Мюскад»? — спросил Саваль. Девушка приняла простодушный вид:
— Да потому, что он всегда выскальзывает из рук. Вот, кажется, сейчас схватишь его, но не тут-то было!
Явно думая о другом и не отводя взгляда от Саваля, маркиза заметила небрежно:
— До чего забавны эти дети! Но Иветта рассердилась:
— Я никого не собираюсь забавлять. Я просто откровенна. Мюскад мне нравится, а он всегда ускользает от меня Вот мне и досадно.
Сервиньи отвесил глубокий поклон.
— Я больше не покину вас, мамзель, ни днем, ни ночью.
Она в ужасе отшатнулась:
— Ну нет! Только этого не хватало! Днем еще ничего, а ночью вы меня стесните. Он спросил дерзко:
— Почему, собственно?
Она ответила спокойно и смело:
— В дезабилье вы, должно быть, менее привлекательны.
По-видимому ничуть не встревожась, маркиза воскликнула:
— Послушайте, что они говорят! Такая невинность просто не правдоподобна.
— Вполне с вами согласен, маркиза, — насмешливо подхватил Сервиньи.
Иветта поглядела на него в упор и высокомерным, оскорбленным тоном произнесла:
— Вы совершили сейчас бестактность; за последнее время это стало часто повторяться. И, повернувшись, она позвала:
— Шевалье, идите меня защищать — меня оскорбляют!
Подошел худощавый, смуглый, медлительный в движениях человек.
— Где же преступник? — с натянутой улыбкой спросил он.
Она кивнула на Сервиньи:
— Вот он; и все-таки я его люблю больше вас всех, потому что он не такой скучный. Шевалье Вальреали поклонился:
— Каждый старается по мере сил. Возможно, у нас меньше достоинств, но не меньше преданности.
Тут подошел еще один мужчина; этот был высокого роста, с брюшком, седыми бакенбардами и зычным голосом.
— Ваш слуга, мадмуазель Иветта.
— А, господин де Бельвинь! — воскликнула она. И, обернувшись к Савалю, отрекомендовала:
— Мой присяжный претендент, большой, толстый, богатый и глупый. Таких я и люблю. Настоящий тамбурмажор… от табльдота. Да что это — вы еще выше его! Как же мне вас крестить? Вот как: я буду звать вас господин Родос-младший… в честь колосса, ведь он, несомненно, был вашим отцом. Но вам, вероятно, есть о чем поговорить друг с другом через головы других людей. До свидания!
И она устремилась к оркестру, чтобы попросить музыкантов сыграть кадриль.
. Маркиза Обарди была задумчива. Она обратилась к Сервиньи, медленно роняя слова, лишь бы что-нибудь сказать:
— Вы постоянно дразните ее, портите ей характер и прививаете уйму недостатков.
— Разве вы не закончили ее воспитания? — возразил он.
Она сделала вид, что не поняла, и продолжала благожелательно улыбаться.
Но, увидев, что к ней приближается важный господин в звездах и орденах, она поспешила навстречу:
— Ах, князь, князь, как я рада! Сервиньи снова взял Саваля под руку и увлек его прочь.
— Это последний из серьезных претендентов, князь Кравалов. А она, правда, прекрасна?
— По-моему, они обе прекрасны. Я вполне удовлетворился бы матерью, — отвечал Саваль. Сервиньи поклонился ему:
— Можешь располагать ею, мой друг. Танцоры толкали их, занимая места для кадрили попарно, в два ряда, друг против друга — А теперь пойдем взглянем на шулеров, — сказал Сервиньи.
И они вошли в залу, где шла игра.
Зрители кольцом стояли вокруг каждого стола. Здесь говорили мало, и позвякивание денег, которые бросали на сукно или поспешно сгребали, порою примешивалось к говору игроков, как будто голос самого золота вступал в хор человеческих голосов.
Все мужчины были украшены необыкновенными орденами, фантастическими лентами, и хоть лица были разные, но осанка у всех одинаково строгая. Отличить их можно было главным образом по бородам.
Тут был и угловатый американец с бородой-подковой, и надменный англичанин с бородой, веером распущенной на груди, испанец с черным руном, растущим до самых глаз, римлянин с гигантскими усами, которыми Виктор-Эммануил одарил всю Италию, австриец с бакенбардами и бритым подбородком, русский генерал, у которого над верхней губой грозно торчали два копья, и, наконец, французы с изящными усиками — словом, образцы фантазии, проявленной парикмахерами всего мира — Ты не играешь? — спросил Сервиньи.
— Нет, а ты?
— Здесь никогда. Лучше уйдем и вернемся в другой раз, когда будет поспокойнее. Сегодня здесь слишком много народу, ничего не предпримешь.
— Идем!
И они нырнули за портьеру, скрывавшую выход в вестибюль.
Когда они очутились на улице, Сервиньи спросил:
— Ну вот! Что ты скажешь?
— Любопытно в самом деле. Но женская половина мне больше по душе, чем мужская.
— Еще бы! Ведь здесь для нас отобраны лучшие экземпляры женской породы. Ты не находишь, что атмосфера здесь пропитана любовью, как парикмахерская — духами? И правда, только в таких домах можно как следует повеселиться за свои деньги. А какие они искусницы! Какие мастерицы своего дела! Случалось тебе пробовать пирожные из булочной? На вид — ничего, а на вкус — дрянь. Тот, кто, умеет делать только булки. Так вот! Любовь женщины нашего общества напоминает мне изделия булочника, меж тем как любовь, что дарят маркизы Обарди, — это настоящее лакомство. Ах! И какие же они знают рецепты — эти кондитерши! Только у них платишь пять су за то, что везде стоит два. Вот и все.
Саваль спросил:
— А кто в настоящее время хозяин здешних мест? Сервиньи пожал плечами в знак неведения.
— Понятия не имею Последний, кого я знал, был английский пэр, но он уехал три месяца тому назад Теперь она, должно быть, живет за общий счет, за счет игры или же игроков — у нее бывают разные причуды. Но скажи: мы ведь поедем в субботу обедать к ней в Буживаль, не правда ли? В деревне чувствуешь себя вольнее, и я, надеюсь, выведаю, наконец, что у Иветты на уме — Охотно поеду, у меня как раз этот день свободен.
Шагая по Елисейским полям под огнистой пеленой звездного неба, они вспугнули парочку, расположившуюся на скамейке, и Сервиньи проворчал:
— Какая ерунда и какая серьезная штука — любовь! Как она банальна и занимательна, всегда одинаковая и всегда иная! Оборванец, который платит этой вот девке двадцать су, ждет от нее того же, за что я заплачу десять тысяч франков какой-нибудь Обарди, хотя та, вероятно, не моложе и не умнее этой шлюхи. Что за нелепость!
Он помолчал несколько минут и заговорил снова:
— А все-таки здорово повезет тому, кто станет первым любовником Иветты Я бы за это дал… я бы дал…
Он так и не придумал, что бы дал за это И Саваль распрощался с ним на углу Королевской улицы.
2
Стол был накрыт на веранде, выходившей на реку. Снятая маркизой Обарди вилла «Весна» стояла высоко над излучиной Сены, которая поворачивала к Марли у самой ограды парка.
Напротив дачи гигантские деревья острова Круасси замыкали горизонт зеленым шатром, а течение реки открывалось взгляду вплоть до плавучего ресторана «Лягушатня», спрятанного в листве.
Спускался вечер — тихий вечер, красочный и мягкий, какие бывают на берегах реки, мирный вечер, который навевает блаженное чувство покоя. Ни малейшего шороха в ветвях, ни малейшей ряби на светлой поверхности Сены. Однако жарко не было, было только тепло, было отрадно жить на свете. Благодетельная прохлада поднималась от берегов Сены к ясному небу.
За чащей дерев солнце склонялось к другим странам, и воздух дышал уже негой отходящей ко сну земли, дышал в затихших просторах невозмутимой жизнью вселенной.
Все восхитились, когда вышли из гостиной к столу. Умиленная радость охватила сердца при мысли о том, как приятно будет пообедать здесь, на лоне природы, созерцая речную гладь в свете сумерек и вдыхая чистый, душистый воздух.
Маркиза опиралась на руку Саваля, Иветта — на руку Сервиньи.
Они были только вчетвером.
Обе женщины были совсем не те, что в Париже, особенно Иветта.
Она почти не говорила, казалась томной и задумчивой. Саваль еще не видел ее такой, он спросил:
— Что с вами, мадмуазель? Вы очень изменились с прошлой недели, стали совсем серьезной особой. Она ответила:
— На меня так действует природа. Я сама не своя; впрочем, у меня всегда день на день не похож. Сегодня я буду казаться сумасбродной, а завтра — воплощенной элегией. Я переменчива, как погода, а почему — сама не понимаю. Знаете, я на все способна, смотря по настроению. Бывают дни, когда я могу убить, — только не животное, животное я бы не убила никогда, а человека, да, могу убить, — а бывает, что я плачу из-за пустяка. Какие только мысли не мелькают у меня в голове! Многое тоже зависит от того, как встанешь. Утром, проснувшись, я уже могу сказать, какой буду до самого вечера. Может быть, сны влияют на нас. У меня еще многое зависит от книги, которую я читаю. На ней был наряд из белой фланели, и широкие складки ткани мягко обхватывали ее стан. Свободный сборчатый корсаж лишь намечал, не подчеркивая, не облегая, упругую, уже зрелую, ничем не стесненную грудь. А тонкая шея выступала из волны кружев, своей чудесной живой белизной споря с платьем, и порой томно склонялась словно под тяжестью пышного узла золотых волос.
Сервиньи долго смотрел на девушку и наконец произнес:
— Вы сегодня очаровательны, мамзель. Я хотел бы, чтобы вы всегда были такой.
Она ответила с оттенком обычного лукавства:
— Только не объясняйтесь мне в любви, Мюскад! Сегодня я приняла бы это всерьез, и вы поплатились бы не на шутку.
Маркиза, казалось, была счастлива, вполне счастлива. Строгое черное платье, благородными линиями задрапированное вокруг полной и крепкой фигуры, скромная красная отделка на лифе, гирлянда красных гвоздик, идущая от пояса и закрепленная у бедра, одна красная роза в темных волосах, все в ее облике, в простоте наряда, на котором цветы алели, точно кровь, во взгляде, в медлительности речи, в скупости жестов — все таило сдержанный пламень.
Саваль тоже был серьезен и сосредоточен. По временам он привычным движением гладил свою темную остроконечную бородку, думая о чем-то значительном.
Несколько минут никто не произносил ни слова.
Когда подали форель, Сервиньи заметил:
— Хорошо иногда помолчать. Молчание часто сближает больше, чем любые слова. Вы со мной согласны, маркиза?
Слегка повернувшись к нему, она ответила:
— О да, вполне согласна. Такая отрада вместе думать о приятном!
Она подняла жаркий взор на Саваля, и несколько секунд они, не отрываясь, смотрели друг на друга.
Под столом произошло чуть заметное движение.
Сервиньи продолжал:
— Мамзель Иветта! Если вы все время будете такой скромницей, я подумаю, что вы влюблены. А в кого вы могли влюбиться? Ну-ка, поищем. Я оставляю в стороне легионы рядовых вздыхателей и беру только главных:
1 2 3 4 5 6 7 8