(Кстати, эти деньги она так и зажала.) Папа говорил, что нам с Гномом еще хорошо, – мол, в спальне она пользуется Обезоруживающей Улыбкой в еще более зловещих целях, – и надолго замолкал, меж тем как наша буйная фантазия разыгрывалась не на шутку.
Но своим прозвищем мама была обязана другим способностям, которым позавидовал бы сам Штука. В мамином арсенале имелись Леденящий Взгляд, Парализующий Окрик и приберегаемый на крайний случай Смертельный Щипок. Самое страшное, что никакой «ахиллесовой пяты» у нее, насколько мы знали, не имелось. На маму никакой управы не было – ее и криптонит бы не взял. Это, впрочем, не мешало нам ежедневно испытывать ее на прочность: мы отважно подставлялись под Взгляд, Окрик и Щипок, но неизбежно терпели поражение. В наших битвах всегда было что-то атавистическое, словно в схватках людей с волками или Супермена – с Лексом Лютором. То была борьба не на жизнь, а на смерть. Мы разыгрывали этот поединок вновь и вновь, отлично сознавая, что участвуем в елизаветинской трагедии, сочиненной для ублажения какого-то охочего до кровавых страстей божества. Воевали, поскольку воинственность была нам присуща от рождения. Только в борьбе мы были самими собой.
Мама защитила диссертацию по физике и пошла преподавать в университет. Она вечно твердила, что вообще-то хотела стать биологом, а законами Вселенной занялась лишь под нажимом своей столь же несгибаемой матери, нашей бабушки Матильды. Всю абсурдность маминого утверждения можно было понять, лишь зная бабушку Матильду. По-моему, бабушке было не важно, чему дочь посвятит себя, – лишь бы сумела завлечь молодого человека из зажиточной семьи. (Вот еще одно выражение, которым упивался Гном: вместо «зажиточная семья» ему слышалось «зажимочная», и он живо представлял себе теток и племянников, зажимающих друг другу носы клещами.) К тому времени, когда рядом с мамой появился мой отец – молодой человек пусть и не из зажиточной, но все-таки из какой-никакой семьи, – бабушке Матильде, видимо, было уже все равно: хоть физика, хоть биология, хоть акупунктура. Вдобавок мне трудно себе представить, что мама могла бы покориться бабушкиной воле. Не знаю уж, откуда взялась эта байка, на которой держалась вся наша семейная мифология. Но вот что точно: своей любовью к наукам, изучающим так называемую «тайну жизни» (говоря словами мексиканца), я обязан маме.
Кстати, нежная любовь к Лайзе мне тоже передалась. Хе-хе. Надеюсь, вас это не коробит?
10. Краткий экскурс в историю моей семьи
С папой мама познакомилась, уже будучи невестой другого. Из-за ее разрыва с женихом разразился семейный скандал. Но мама, хотя в тот момент она была еще не Женщиной-Скалой, а лишь скромным камушком в праще Давида, не сдавалась.
Она немедленно устроила ужин, чтобы представить папу всему клану своих родственников. Как гласит легенда, первого маминого жениха ее семья обожала. Но папа сумел блеснуть. Пришел, чинный-чинный, приготовившись сыграть роль многообещающего молодого адвоката (что, между прочим, полностью соответствовало действительности). То и дело упоминал о своих «процессах» и о собственной конторе, которую только что открыл в районе Трибуналес. К десерту атмосфера настолько потеплела, что мама и ее двоюродная сестра Ана вышли на середину комнаты и, взмахивая носовыми платочками, стали танцевать куэку или самбу – точно не помню, а папа сидел и покрикивал: «Поддайте жару!» Этим возгласом он окончательно всех пленил. Мамина родня вздохнула с облегчением: папа пришелся ко двору.
Через год сыграли свадьбу. Еще через год появился я. Если семейные предания не врут, меня вынашивали почти десять месяцев. Врачи ожидали, что мама родит в начале января. Наступило десятое (ее день рождения) – и ничегошеньки. Наступило двадцатое – никаких изменений. Все осмотры показывали, что я абсолютно здоров: нормально дышу, нормально развиваюсь в утробе. Тем не менее на исходе последнего дня января акушеры решили вызвать искусственные роды.
Папа всегда уверял, что медики просто ошиблись в вычислениях. Что ж, объяснение вполне логичное. Однако всякий раз, когда папа начинал отстаивать свою точку зрения, в его голосе прорывалось волнение, словно он интуитивно чувствовал: от непостижимого его отделяет только листок в медицинской карте, заполненный неразборчивым докторским почерком.
Что до меня, то я увлекся коллекционированием историй о нестандартных рождениях. Обычно им придают символический смысл. Например, Юлий Цезарь появился на свет благодаря ножу (его матери разрезали живот, откуда и пошел термин «кесарево сечение»), а затем – благодаря другому ножу – отправился в мартовские иды на тот свет. Афина Паллада в буквальном смысле причинила массу головной боли своему папаше Зевсу. Наверно, я мог бы увидеть какое-то знамение и в своем нежелании покидать материнское лоно, но что-то мне всегда подсознательно мешало. Как говорят кумушки: «До часу до времени никому ничего знать не дано». По мне, эта пословица – венец народной мудрости.
Спустя еще пять лет появился Гном. Если верить папе, своим зачатием он обязан безумной ночи, когда родители праздновали крупный выигрыш на скачках. По семейной легенде, папа впервые в жизни оказался на ипподроме – коллеги после заседания затащили. Внезапно его обуял азарт, и благодаря удачному почину он тут же возомнил себя знатоком. На моей памяти он больше не выигрывал. И прибавлений после рождения Гнома в нашем семействе больше не было.
Какое-то время я верил в связь между везением в игре и появлением детей (себя я воображал плодом выигрыша в покер и, соответственно, отпрыском королевского рода), а особенно в связь между скаковыми лошадьми и моим братцем. Я стоически терпел, когда он рвал мои комиксы, ломал мои машинки и самолеты. Так уж ему было на роду написано – даже родился он 29 апреля, на День животных.
Мой брат появился на свет под звериной звездой.
Мама пошла преподавать в университет и создала там какую-то организацию типа профсоюзной, которая в итоге победила на выборах. Ради мамы папа стал специализироваться на защите политзаключенных: что ни неделя, мама находила ему клиентов. Многие из тех, кого я называл дядьями, были мамиными товарищами по партии и профсоюзными активистами; некоторые успели отсидеть в тюрьме. Дядя Родольфо, например.
Поначалу папа протестовал против этого поворота к политике. Твердил маме, что она ему больше нравилась, когда читала романы Ги де Кара, а не «Эль-Дескамисадо» и всякие там труды с названиями типа «Нестабильность и хаос в системах с нелинейной динамикой». Но он лукавил. Я-то видел: о политике папа спорит с не меньшим жаром, чем мама. Папа принадлежал к тем, кто, усевшись смотреть новости, принимаются ругаться с телевизором, словно этот бездушный ящик может их услышать. А еще говорят, что шекспировские монологи – надуманные и высокопарные. Ну-ну. Гамлет разговаривал с черепом, а папа – с телевизором: разница чисто внешняя.
Был период, совпавший с эпохой дядьев, когда родители таскали нас с Гномом на все демонстрации. Нам это нравилось: какой-нибудь дядя всегда поднимал нас над толпой или сажал к себе на шею и угощал лимонадом или конфетами, мы пели песни и скандировали речевки, за которые нас очень уважали в школе: «Слава оппозиции и позор полиции» и все такое прочее; вдобавок на демонстрациях все, казалось, друг друга знали и настроение у всех было приподнятое, а радость, как известно, заразительна.
Первое время папа не одобрял политику открытых дверей, проводимую мамой в нашем доме. Но в итоге смирился. Отчасти потому, что мама его тоже подкалывала – называла реакционным юристом и чернильной душой, говорила – это в нем мещанская благовоспитанность никак не уймется, «пай-мальчик, все для блезира, все ради лоска», как поется в танго. Папа смирился: он верил, что служит делу справедливости, да к тому же дядья были ему симпатичны; он угощал их пивом, разговаривал с ними о фаворитах, ставках и комбинациях и вскипал от бешенства, если у кого-нибудь возникали проблемы с полицией или с «Тройной А» (согласно официальному наименованию, «Аргентинским антикоммунистическим альянсом», а в папиной любимой расшифровке – «Аргентинским античеловеческим альянсом»), если маминых товарищей избивали или сажали в тюрьму.
Однажды папа сказал мне, что дядя Родольфо умер. Не хочу ли я пойти с ним проститься? Когда дядя Раймундо спросил, где я живу, я ему соврал. Неподалеку от Боки, сказал я.
11. Мы уезжаем
Приоткрыв дверь класса, мама спросила:
– Можно к вам?
На ней был темно-синий костюм, мой любимый, – он подчеркивал ее осиную талию. Как всегда, в руке у нее дымилась сигарета. Курение без передышки – единственная черта безумного ученого из комиксов, которая ассоциировалась у меня с мамой, ассоциировалась даже прочнее, чем ее склонность объяснять все на языке физики и видеть в футбольном матче только сложное взаимодействие тел, сопротивлений, векторов и энергий. На красных пачках своих любимых сигарет «Жокей-клуб» мама записывала на память все-все-все, от телефонов до формул, а потом забывала и выбрасывала пачки в урну. Таков был закон ее жизни, непреложный, как законы Ньютона.
Сеньорита Барбеито выключила кинопроектор и отошла пошушукаться с мамой. Я воспользовался этим чудесным происшествием и бросил отгадывать слово, задуманное Бертуччо (еще одна ошибка – и я висельник). Как интересно! Почему мама здесь? В это время ей положено быть в лаборатории. Может, ехала в банк и по дороге решила заглянуть к учительнице?
– Собирай учебники: я тебя отпускаю, – сказала мне сеньорита Барбеито.
Я со сдержанным торжеством поднял кулак и начал перекладывать все со стола в портфель. Бертуччо скривился: мама отняла у него победу.
Вписав недостающие буквы, он спросил:
– Чем сегодня вечером займемся?
– Да как обычно, – ответил я. – После английского приду к тебе.
– Мама приготовит миланесы, – объявил Бертуччо. Он нутром чуял: перед этим искушением я бессилен. Если дедушкину фразу можно сделать еще красивее, я скажу: Бог – он в деталях и в миланесах мамы Бертуччо.
Бертуччо вручил мне листок со словом.
На нем уже не значилось А – А – А – А – А.
Ответ был прост и изящен. Более того, волшебен.
Бертуччо загадал слово «абракадабра».
12. Наш «ситроен»
Тут необходимо набросать портрет машины, на которой мы совершили побег из города. Обычно при слове «ситроен» воображение рисует элегантный автомобиль на парижской улице, непременно с Триумфальной аркой на заднем плане. «Ситроены», которые можно было увидеть в Аргентине в 1976-м, тоже были произведены во Франции, но походили на традиционную продукцию этой фирмы не больше, чем Росинант на Буцефала.
Начать хотя бы с кузова. В профиле нашего «ситроена» чувствовалось легкое сходство с обтекаемой формой классического «фольксвагена-жука»: к полукругу, в который вписаны салон и багажник, спереди прилеплен полукруг поменьше, внутри которого расположен двигатель. Но сходство было обманчиво. «Фольксваген» впечатляет своей прочностью и солидностью – сразу видно, немецкое качество, – наш же «ситроен» выглядел хлипким, как игрушка.
Все дело было в металле, из которого изготовлялся кузов. Врезавшись в заурядный забор, «жук» пробил бы его насквозь, а вот «ситроен» сложился бы, как меха аккордеона, – бери да наигрывай «La vie en rose». Крыша тоже была несолидная – из брезента. Не сравнивайте ее с раздвижными крышами европейских кабриолетов. Наша крыша держалась на крючках. При желании ее можно было отстегнуть и свернуть в рулон.
Легковесность металлического тела «ситроена» давала о себе знать во время движения. На крутых поворотах он резко кренился на правый или на левый бок. Будто не по дороге едешь, а по бурному морю плывешь. К счастью, двигатель не развивал высоких скоростей – почти все его лошадиные силы уходили на рев. А ревел он отменно, ничего не скажешь.
От описания салона я, пожалуй, воздержусь. Ограничусь лишь двумя подробностями. Во-первых, рычаг переключения передач имел совершенно уникальную конструкцию. Он не крепился к полу, как в большинстве машин того времени (в спортивных моделях) или к рулевой колонке (в «додже» или «шевроле»). Нет, этот железный стержень торчал из приборного щитка и был бы уместен в рубке звездолета из фильма «Внеземное пространство: план номер девять», но никак не в автомобиле. Во-вторых, сиденья на металлическом каркасе в буквальном смысле не давали пассажиру расслабиться. Если тебе не хотелось натереть мозоли на заднице или заработать тяжелый сколиоз, ты усаживался в неизменной позе так, чтобы складка между ягодицами была строго перпендикулярна спинке. Решившись прилечь на заднем сиденье, ты чувствовал себя факиром, почивающим на гвоздях; возможно, благодаря таким поездкам и зародился интерес Гнома к подвигам аскетов.
И напоследок – еще одна подробность, отражающая наши семейные вкусы. Наш «ситроен» был выкрашен в зеленый цвет с лимонным отливом, который в безоблачную погоду, если лучи солнца падали под определенным углом, мог ослепить самого закаленного водителя.
Не подумайте, однако, что в этом описании сквозит презрение к нашему стальному (или алюминиевому – разве теперь узнаешь?) коньку. То было благородное животное, верой и правдой служившее нам от первого до последнего часа. Даже его странности были нам только в радость: например, складная крыша позволяла подставлять щеки ветру и воображать себя в башне танка, мишенями которого становились встречные автомобили.
Все, что я напишу тут о «ситроене», будет написано с нежностью. Я не стану приукрашивать его недостатки, выдавая их за достоинства. Моим пером будет водить настоящая любовь – трезвое осознание важной роли, которую сыграла эта машина в моей жизни.
Хочется верить, что из наших злоключений я вынес хотя бы один урок: надо хранить верность тем, кто верен тебе.
13. На сцену выходит Гном
В «ситроене» нас с мамой ожидал Гном. Он смирно сидел на своем обычном месте, одетый в форму младшеклассника: белый халатик, броский клетчатый фартук. Его лоб до самых бровей закрывала длинная челка. Пока мы садились в машину, он и ухом не повел, словно нас рядом с ним еще не было. А может быть, он существовал в другом, параллельном времени – близком к нашему, но отстающем от него на один шаг.
Мне не хотелось его тревожить – так глубоко он ушел в себя. Спустя две секунды он едва не раскроил мне череп пеналом.
Если верить ученым, черная дыра – это такое темное пятно, которое засасывает в себя все, что попадется: любые материальные объекты, а также свет, радиоволны и все другие излучения. Этакий космический пылесос. Пока еще никому не удалось доказать, что черные дыры существуют на самом деле, но их реальность подтверждается убедительными аргументами – в том числе фактом существования Гнома, этого феноменального источника деструктивной энергии.
Гном уничтожал все, что оказывалось в пределах его досягаемости. Между тем от природы он вовсе не отличался резкостью жестов – просто все разваливалось от одного его прикосновения. Как бы осторожно он ни листал книгу, в руках у него оставались вырванные страницы. Стоило ему взять мою модель «спитфайра» и просто покружиться с ней по комнате, как от самолета начинали отлетать части: казалось, клей осыпался или пластмасса внезапно износилась. Хотя Гном все время смирно сидел рядом со мной, оружие и доспехи моих солдатиков из серии «Воины Средневековья» необъяснимо исчезали, и отыскать их было невозможно даже с помощью папы, мамы, рыболовного трала и счетчика Гейгера.
Словом, феномен был поразительный. Даже мама, склонная преуменьшать его масштаб, чтобы утраты не казались мне такими болезненными, наверняка ломала голову над его научным объяснением.
И однако, Гном был очень привязан к отдельным вещам и ритуалам, которые мнил неизменными. Он любил только ЭТИ простыни, только ЭТУ пижаму: за день все это следовало выстирать и высушить, чтобы вечером Гном мог спокойно лечь спать. Какао ему надо было готовить из коричневого порошка марки «Несквик» с молоком марки «Трес ниньяс» по особой технологии: молоко лить с определенной высоты и размешивать всего четыре раза, – разумеется, только в ЭТОЙ кружке с носиком.
Все это, по идее, создавало взрывоопасную обстановку, но мы с братом почему-то всегда ладили – образовывали прочное соединение, говоря языком химии. Например, пока у нас не появилась радиола, я звонил маминой двоюродной сестре Ане и просил ее поставить «Битлз». Она включала свой «Рансер», ставила диск-миньон с четырьмя песнями (по две на каждой стороне, «I Saw her Standing Here», «Chains», «Anna» и «Misery»), а мы с Гномом молча млели, прильнув к трубке вдвоем, отдавшись музыке, которая добиралась к нам по проводу с авениды Санта-Фе.
Когда пластинка кончалась, Гном первым кричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Но своим прозвищем мама была обязана другим способностям, которым позавидовал бы сам Штука. В мамином арсенале имелись Леденящий Взгляд, Парализующий Окрик и приберегаемый на крайний случай Смертельный Щипок. Самое страшное, что никакой «ахиллесовой пяты» у нее, насколько мы знали, не имелось. На маму никакой управы не было – ее и криптонит бы не взял. Это, впрочем, не мешало нам ежедневно испытывать ее на прочность: мы отважно подставлялись под Взгляд, Окрик и Щипок, но неизбежно терпели поражение. В наших битвах всегда было что-то атавистическое, словно в схватках людей с волками или Супермена – с Лексом Лютором. То была борьба не на жизнь, а на смерть. Мы разыгрывали этот поединок вновь и вновь, отлично сознавая, что участвуем в елизаветинской трагедии, сочиненной для ублажения какого-то охочего до кровавых страстей божества. Воевали, поскольку воинственность была нам присуща от рождения. Только в борьбе мы были самими собой.
Мама защитила диссертацию по физике и пошла преподавать в университет. Она вечно твердила, что вообще-то хотела стать биологом, а законами Вселенной занялась лишь под нажимом своей столь же несгибаемой матери, нашей бабушки Матильды. Всю абсурдность маминого утверждения можно было понять, лишь зная бабушку Матильду. По-моему, бабушке было не важно, чему дочь посвятит себя, – лишь бы сумела завлечь молодого человека из зажиточной семьи. (Вот еще одно выражение, которым упивался Гном: вместо «зажиточная семья» ему слышалось «зажимочная», и он живо представлял себе теток и племянников, зажимающих друг другу носы клещами.) К тому времени, когда рядом с мамой появился мой отец – молодой человек пусть и не из зажиточной, но все-таки из какой-никакой семьи, – бабушке Матильде, видимо, было уже все равно: хоть физика, хоть биология, хоть акупунктура. Вдобавок мне трудно себе представить, что мама могла бы покориться бабушкиной воле. Не знаю уж, откуда взялась эта байка, на которой держалась вся наша семейная мифология. Но вот что точно: своей любовью к наукам, изучающим так называемую «тайну жизни» (говоря словами мексиканца), я обязан маме.
Кстати, нежная любовь к Лайзе мне тоже передалась. Хе-хе. Надеюсь, вас это не коробит?
10. Краткий экскурс в историю моей семьи
С папой мама познакомилась, уже будучи невестой другого. Из-за ее разрыва с женихом разразился семейный скандал. Но мама, хотя в тот момент она была еще не Женщиной-Скалой, а лишь скромным камушком в праще Давида, не сдавалась.
Она немедленно устроила ужин, чтобы представить папу всему клану своих родственников. Как гласит легенда, первого маминого жениха ее семья обожала. Но папа сумел блеснуть. Пришел, чинный-чинный, приготовившись сыграть роль многообещающего молодого адвоката (что, между прочим, полностью соответствовало действительности). То и дело упоминал о своих «процессах» и о собственной конторе, которую только что открыл в районе Трибуналес. К десерту атмосфера настолько потеплела, что мама и ее двоюродная сестра Ана вышли на середину комнаты и, взмахивая носовыми платочками, стали танцевать куэку или самбу – точно не помню, а папа сидел и покрикивал: «Поддайте жару!» Этим возгласом он окончательно всех пленил. Мамина родня вздохнула с облегчением: папа пришелся ко двору.
Через год сыграли свадьбу. Еще через год появился я. Если семейные предания не врут, меня вынашивали почти десять месяцев. Врачи ожидали, что мама родит в начале января. Наступило десятое (ее день рождения) – и ничегошеньки. Наступило двадцатое – никаких изменений. Все осмотры показывали, что я абсолютно здоров: нормально дышу, нормально развиваюсь в утробе. Тем не менее на исходе последнего дня января акушеры решили вызвать искусственные роды.
Папа всегда уверял, что медики просто ошиблись в вычислениях. Что ж, объяснение вполне логичное. Однако всякий раз, когда папа начинал отстаивать свою точку зрения, в его голосе прорывалось волнение, словно он интуитивно чувствовал: от непостижимого его отделяет только листок в медицинской карте, заполненный неразборчивым докторским почерком.
Что до меня, то я увлекся коллекционированием историй о нестандартных рождениях. Обычно им придают символический смысл. Например, Юлий Цезарь появился на свет благодаря ножу (его матери разрезали живот, откуда и пошел термин «кесарево сечение»), а затем – благодаря другому ножу – отправился в мартовские иды на тот свет. Афина Паллада в буквальном смысле причинила массу головной боли своему папаше Зевсу. Наверно, я мог бы увидеть какое-то знамение и в своем нежелании покидать материнское лоно, но что-то мне всегда подсознательно мешало. Как говорят кумушки: «До часу до времени никому ничего знать не дано». По мне, эта пословица – венец народной мудрости.
Спустя еще пять лет появился Гном. Если верить папе, своим зачатием он обязан безумной ночи, когда родители праздновали крупный выигрыш на скачках. По семейной легенде, папа впервые в жизни оказался на ипподроме – коллеги после заседания затащили. Внезапно его обуял азарт, и благодаря удачному почину он тут же возомнил себя знатоком. На моей памяти он больше не выигрывал. И прибавлений после рождения Гнома в нашем семействе больше не было.
Какое-то время я верил в связь между везением в игре и появлением детей (себя я воображал плодом выигрыша в покер и, соответственно, отпрыском королевского рода), а особенно в связь между скаковыми лошадьми и моим братцем. Я стоически терпел, когда он рвал мои комиксы, ломал мои машинки и самолеты. Так уж ему было на роду написано – даже родился он 29 апреля, на День животных.
Мой брат появился на свет под звериной звездой.
Мама пошла преподавать в университет и создала там какую-то организацию типа профсоюзной, которая в итоге победила на выборах. Ради мамы папа стал специализироваться на защите политзаключенных: что ни неделя, мама находила ему клиентов. Многие из тех, кого я называл дядьями, были мамиными товарищами по партии и профсоюзными активистами; некоторые успели отсидеть в тюрьме. Дядя Родольфо, например.
Поначалу папа протестовал против этого поворота к политике. Твердил маме, что она ему больше нравилась, когда читала романы Ги де Кара, а не «Эль-Дескамисадо» и всякие там труды с названиями типа «Нестабильность и хаос в системах с нелинейной динамикой». Но он лукавил. Я-то видел: о политике папа спорит с не меньшим жаром, чем мама. Папа принадлежал к тем, кто, усевшись смотреть новости, принимаются ругаться с телевизором, словно этот бездушный ящик может их услышать. А еще говорят, что шекспировские монологи – надуманные и высокопарные. Ну-ну. Гамлет разговаривал с черепом, а папа – с телевизором: разница чисто внешняя.
Был период, совпавший с эпохой дядьев, когда родители таскали нас с Гномом на все демонстрации. Нам это нравилось: какой-нибудь дядя всегда поднимал нас над толпой или сажал к себе на шею и угощал лимонадом или конфетами, мы пели песни и скандировали речевки, за которые нас очень уважали в школе: «Слава оппозиции и позор полиции» и все такое прочее; вдобавок на демонстрациях все, казалось, друг друга знали и настроение у всех было приподнятое, а радость, как известно, заразительна.
Первое время папа не одобрял политику открытых дверей, проводимую мамой в нашем доме. Но в итоге смирился. Отчасти потому, что мама его тоже подкалывала – называла реакционным юристом и чернильной душой, говорила – это в нем мещанская благовоспитанность никак не уймется, «пай-мальчик, все для блезира, все ради лоска», как поется в танго. Папа смирился: он верил, что служит делу справедливости, да к тому же дядья были ему симпатичны; он угощал их пивом, разговаривал с ними о фаворитах, ставках и комбинациях и вскипал от бешенства, если у кого-нибудь возникали проблемы с полицией или с «Тройной А» (согласно официальному наименованию, «Аргентинским антикоммунистическим альянсом», а в папиной любимой расшифровке – «Аргентинским античеловеческим альянсом»), если маминых товарищей избивали или сажали в тюрьму.
Однажды папа сказал мне, что дядя Родольфо умер. Не хочу ли я пойти с ним проститься? Когда дядя Раймундо спросил, где я живу, я ему соврал. Неподалеку от Боки, сказал я.
11. Мы уезжаем
Приоткрыв дверь класса, мама спросила:
– Можно к вам?
На ней был темно-синий костюм, мой любимый, – он подчеркивал ее осиную талию. Как всегда, в руке у нее дымилась сигарета. Курение без передышки – единственная черта безумного ученого из комиксов, которая ассоциировалась у меня с мамой, ассоциировалась даже прочнее, чем ее склонность объяснять все на языке физики и видеть в футбольном матче только сложное взаимодействие тел, сопротивлений, векторов и энергий. На красных пачках своих любимых сигарет «Жокей-клуб» мама записывала на память все-все-все, от телефонов до формул, а потом забывала и выбрасывала пачки в урну. Таков был закон ее жизни, непреложный, как законы Ньютона.
Сеньорита Барбеито выключила кинопроектор и отошла пошушукаться с мамой. Я воспользовался этим чудесным происшествием и бросил отгадывать слово, задуманное Бертуччо (еще одна ошибка – и я висельник). Как интересно! Почему мама здесь? В это время ей положено быть в лаборатории. Может, ехала в банк и по дороге решила заглянуть к учительнице?
– Собирай учебники: я тебя отпускаю, – сказала мне сеньорита Барбеито.
Я со сдержанным торжеством поднял кулак и начал перекладывать все со стола в портфель. Бертуччо скривился: мама отняла у него победу.
Вписав недостающие буквы, он спросил:
– Чем сегодня вечером займемся?
– Да как обычно, – ответил я. – После английского приду к тебе.
– Мама приготовит миланесы, – объявил Бертуччо. Он нутром чуял: перед этим искушением я бессилен. Если дедушкину фразу можно сделать еще красивее, я скажу: Бог – он в деталях и в миланесах мамы Бертуччо.
Бертуччо вручил мне листок со словом.
На нем уже не значилось А – А – А – А – А.
Ответ был прост и изящен. Более того, волшебен.
Бертуччо загадал слово «абракадабра».
12. Наш «ситроен»
Тут необходимо набросать портрет машины, на которой мы совершили побег из города. Обычно при слове «ситроен» воображение рисует элегантный автомобиль на парижской улице, непременно с Триумфальной аркой на заднем плане. «Ситроены», которые можно было увидеть в Аргентине в 1976-м, тоже были произведены во Франции, но походили на традиционную продукцию этой фирмы не больше, чем Росинант на Буцефала.
Начать хотя бы с кузова. В профиле нашего «ситроена» чувствовалось легкое сходство с обтекаемой формой классического «фольксвагена-жука»: к полукругу, в который вписаны салон и багажник, спереди прилеплен полукруг поменьше, внутри которого расположен двигатель. Но сходство было обманчиво. «Фольксваген» впечатляет своей прочностью и солидностью – сразу видно, немецкое качество, – наш же «ситроен» выглядел хлипким, как игрушка.
Все дело было в металле, из которого изготовлялся кузов. Врезавшись в заурядный забор, «жук» пробил бы его насквозь, а вот «ситроен» сложился бы, как меха аккордеона, – бери да наигрывай «La vie en rose». Крыша тоже была несолидная – из брезента. Не сравнивайте ее с раздвижными крышами европейских кабриолетов. Наша крыша держалась на крючках. При желании ее можно было отстегнуть и свернуть в рулон.
Легковесность металлического тела «ситроена» давала о себе знать во время движения. На крутых поворотах он резко кренился на правый или на левый бок. Будто не по дороге едешь, а по бурному морю плывешь. К счастью, двигатель не развивал высоких скоростей – почти все его лошадиные силы уходили на рев. А ревел он отменно, ничего не скажешь.
От описания салона я, пожалуй, воздержусь. Ограничусь лишь двумя подробностями. Во-первых, рычаг переключения передач имел совершенно уникальную конструкцию. Он не крепился к полу, как в большинстве машин того времени (в спортивных моделях) или к рулевой колонке (в «додже» или «шевроле»). Нет, этот железный стержень торчал из приборного щитка и был бы уместен в рубке звездолета из фильма «Внеземное пространство: план номер девять», но никак не в автомобиле. Во-вторых, сиденья на металлическом каркасе в буквальном смысле не давали пассажиру расслабиться. Если тебе не хотелось натереть мозоли на заднице или заработать тяжелый сколиоз, ты усаживался в неизменной позе так, чтобы складка между ягодицами была строго перпендикулярна спинке. Решившись прилечь на заднем сиденье, ты чувствовал себя факиром, почивающим на гвоздях; возможно, благодаря таким поездкам и зародился интерес Гнома к подвигам аскетов.
И напоследок – еще одна подробность, отражающая наши семейные вкусы. Наш «ситроен» был выкрашен в зеленый цвет с лимонным отливом, который в безоблачную погоду, если лучи солнца падали под определенным углом, мог ослепить самого закаленного водителя.
Не подумайте, однако, что в этом описании сквозит презрение к нашему стальному (или алюминиевому – разве теперь узнаешь?) коньку. То было благородное животное, верой и правдой служившее нам от первого до последнего часа. Даже его странности были нам только в радость: например, складная крыша позволяла подставлять щеки ветру и воображать себя в башне танка, мишенями которого становились встречные автомобили.
Все, что я напишу тут о «ситроене», будет написано с нежностью. Я не стану приукрашивать его недостатки, выдавая их за достоинства. Моим пером будет водить настоящая любовь – трезвое осознание важной роли, которую сыграла эта машина в моей жизни.
Хочется верить, что из наших злоключений я вынес хотя бы один урок: надо хранить верность тем, кто верен тебе.
13. На сцену выходит Гном
В «ситроене» нас с мамой ожидал Гном. Он смирно сидел на своем обычном месте, одетый в форму младшеклассника: белый халатик, броский клетчатый фартук. Его лоб до самых бровей закрывала длинная челка. Пока мы садились в машину, он и ухом не повел, словно нас рядом с ним еще не было. А может быть, он существовал в другом, параллельном времени – близком к нашему, но отстающем от него на один шаг.
Мне не хотелось его тревожить – так глубоко он ушел в себя. Спустя две секунды он едва не раскроил мне череп пеналом.
Если верить ученым, черная дыра – это такое темное пятно, которое засасывает в себя все, что попадется: любые материальные объекты, а также свет, радиоволны и все другие излучения. Этакий космический пылесос. Пока еще никому не удалось доказать, что черные дыры существуют на самом деле, но их реальность подтверждается убедительными аргументами – в том числе фактом существования Гнома, этого феноменального источника деструктивной энергии.
Гном уничтожал все, что оказывалось в пределах его досягаемости. Между тем от природы он вовсе не отличался резкостью жестов – просто все разваливалось от одного его прикосновения. Как бы осторожно он ни листал книгу, в руках у него оставались вырванные страницы. Стоило ему взять мою модель «спитфайра» и просто покружиться с ней по комнате, как от самолета начинали отлетать части: казалось, клей осыпался или пластмасса внезапно износилась. Хотя Гном все время смирно сидел рядом со мной, оружие и доспехи моих солдатиков из серии «Воины Средневековья» необъяснимо исчезали, и отыскать их было невозможно даже с помощью папы, мамы, рыболовного трала и счетчика Гейгера.
Словом, феномен был поразительный. Даже мама, склонная преуменьшать его масштаб, чтобы утраты не казались мне такими болезненными, наверняка ломала голову над его научным объяснением.
И однако, Гном был очень привязан к отдельным вещам и ритуалам, которые мнил неизменными. Он любил только ЭТИ простыни, только ЭТУ пижаму: за день все это следовало выстирать и высушить, чтобы вечером Гном мог спокойно лечь спать. Какао ему надо было готовить из коричневого порошка марки «Несквик» с молоком марки «Трес ниньяс» по особой технологии: молоко лить с определенной высоты и размешивать всего четыре раза, – разумеется, только в ЭТОЙ кружке с носиком.
Все это, по идее, создавало взрывоопасную обстановку, но мы с братом почему-то всегда ладили – образовывали прочное соединение, говоря языком химии. Например, пока у нас не появилась радиола, я звонил маминой двоюродной сестре Ане и просил ее поставить «Битлз». Она включала свой «Рансер», ставила диск-миньон с четырьмя песнями (по две на каждой стороне, «I Saw her Standing Here», «Chains», «Anna» и «Misery»), а мы с Гномом молча млели, прильнув к трубке вдвоем, отдавшись музыке, которая добиралась к нам по проводу с авениды Санта-Фе.
Когда пластинка кончалась, Гном первым кричал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27