Это снилось мне несколько раз. Каждый раз, просыпаясь, я чувствовал себя дураком. С чего вдруг футболке «Ривера» меня душить, если я за «Ривер» болею?
Были и другие знамения, предвещавшие беду, но это – самое зловещее. Ужас поселился прямо у меня дома, в ящике шкафа, улегся между гольфами и носками, аккуратно сложенный, пахнущий свежим бельем.
Я даже не спросил папу, от чего умер дядя Родольфо. Все и так было ясно: в тридцать лет от старости не умирают.
4. Тревога патриарха
Наша школа носила имя Леандро Н. Алема. Этот сеньор укоризненно глядел на нас с потемневшего холста всякий раз, когда мы входили в кабинет директора, чтобы выслушать себе приговор. Располагалась школа в здании, выстроенном сто лет назад на перекрестке улиц Йербаль и Фрай-Каэтано, под боком у площади Флорес, в сердце одного из старейших районов Буэнос-Айреса. Два этажа, внутренний двор со стеклянной крышей. Истертые ступени мраморной лестницы наглядно демонстрировали, сколько поколений начало здесь свое восхождение к Знанию.
Школа была муниципальная – то есть ее двери были гостеприимно распахнуты для всех желающих. Любой, кто вносил чисто номинальную ежемесячную плату, мог занять место в классе (учились, кстати, в две смены), получать завтрак и заниматься в спортивных секциях. За эту почти символическую плату мы знакомились с устройством нашего родного языка и с устройством языка Вселенной – я имею в виду математику; узнавали, в какой точке земного шара мы проживаем и что увидим, если отправимся на юг или север, запад или восток; что там пульсирует у нас под ногами, в огненном центре Земли, и что простирается над головами; а еще перед нашими неискушенными взорами разворачивалась вся панорама истории человеческого рода, венцом которого на тот момент (не знаю уж, к счастью или к несчастью для планеты) было наше поколение.
В этих классных комнатах с высокими потолками и скрипучими полами я впервые услышал прозу Кортасара (учительница читала нам вслух) и впервые взял в руки «Революционный план операций» Мариано Морено. В этих классах я открыл для себя, что человеческий организм – идеальная фабрика; однажды здесь у меня сладко екнуло сердце, когда я нашел изящное решение математической задачи.
Наш класс так и просился на плакат, пропагандирующий дружбу между народами. Бройтман был еврей. Темнокожий Талавера – внук африканцев. Чинен – китаец. У Вальдеррея сохранился испанский акцент его предков. И даже те, в чьих жилах, как у меня, текла более заурядная смесь испанских, итальянских и креольских кровей, заметно разнились между собой. Среди нас были дети из интеллигентных семей вроде моей и сыновья чернорабочих. Одни семьи – например, моя – имели собственные дома. Другие квартировали у родителей или снимали жилье. Одни ученики, как я. изучали иностранные языки и посещали спортивные секции, другие помогали родителям в мастерских по ремонту радиоаппаратуры и гоняли резиновый мяч на пустыре.
Но в стенах школы эти различия полностью стирались. Многие из моих закадычных друзей (к примеру, Гиди, уже тогда прекрасно разбиравшийся в электронике, или Мансилья – он был еще чернее Талаверы, а проживал в Рамос-Мехии – то есть, в моем восприятии, у черта на куличках, еще дальше Камчатки) жили совсем не так, как я и мои близкие. И однако, все мы отлично ладили.
Утром мы ходили в белых форменных халатах, а после обеда переодевались в серые, на переменах пили мате и, расталкивая друг друга, бросались к привратнику, который приносил на небесно-голубом пластмассовом подносе наши любимые булочки. Нас роднила школьная форма, а также свойственные нашему возрасту любопытство и энергичность, отодвигавшие все различия на задний план.
Уравнивало нас и то, что никто ничего не знал о почтенном Леандро Н. Алеме, в чью честь называлась школа. Лицом этот патриарх был похож на Мелвилла: борода, хмуро сдвинутые брови… Наверно, ему надоело торчать на плоском холсте в директорском кабинете, и он многозначительно указывал рукой на что-то за пределами рамы. Проще всего было бы предположить, что Алем указывает в будущее или на путь, который нам следует избрать. Но встревоженное выражение, которое придал его чертам живописец, заставляло предположить, что Алем хочет сказать: «Не туда глядите», – намекает, что смотреть надо не на него, а на того, кто грядет за ним. За всем этим стояла какая-то тайна, о которой картина умалчивала. А значит, в ней было что-то зловещее.
За все то время, пока я посещал эту школу, никто из учителей не заговаривал с нами о Леандро Алеме. Спустя много лет, уже на Камчатке, я узнал, что Алем выступал против консервативного режима в защиту всеобщего избирательного права, что он участвовал в вооруженном восстании и был за это брошен в тюрьму, но в конце концов стал свидетелем торжества своих идей. Возможно, нам не рассказывали об Алеме, чтобы умолчать о печальной правде: он покончил с собой. Самоубийство победителя бросает тень на его дело: что, если бы апостол Петр в Риме времен Нерона перерезал себе вены или Эйнштейн отравился бы, уже добравшись из нацистской Германии в Америку?
В общем, я не настолько наивен, чтобы считать случайным название школы, привечавшей меня целых шесть лет – вплоть до того утра, когда я покинул класс посреди урока и больше туда не вернулся.
5. Научно-популярное отступление
В то апрельское утро сеньорита Барбеито задернула шторы и показала нам учебный фильм. Изображение было выцветшее, закадровый текст читал сиплый диктор с мексиканским акцентом; и однако, фильм настойчиво внушал нам, что жизнь – великая тайна; мол, клетки, объединяясь, образуют ткани, а ткани объединяются в органы, а органы – в организмы, представляющие собой нечто большее, чем сумма их составных элементов.
Сидел я за первой партой (что меня крайне огорчало, как уже упоминалось выше), чуть ли не уткнувшись носом в экран. Первые несколько минут я следил за фильмом. Уяснил, что Земля образовалась четыре с половиной миллиарда лет назад и вначале представляла собой огненный шар. Уяснил, что понадобилось еще полмиллиарда лет, чтобы возникли первые горные породы. Уяснил, что двести миллионов лет подряд шел дождь, – ого, ни фига себе ливень! – благодаря чему у нас появились океаны. Затем мексиканец замогильным голосом заговорил об эволюции видов, и мне показалось, что он что-то пропустил – где же рассказ о том, как на необитаемой Земле появилась жизнь? Я рассудил, что, скорее всего, кусок фильма сперли, – потому-то мексиканец и толкует о тайне; когда я снова попытался сосредоточиться, нить была упущена, и больше ничего я в фильме не понял.
Над тайной жизни я бьюсь до сих пор. Кое о чем я расспросил маму, и она рассказала мне о Вирхове и Дарвине. Еще в 1855 году Вирхов говорил: «Omnis cellula e cellula» – всякая клетка происходит от другой клетки. Следовательно, жизнь – что-то наподобие цепочки. Первое звено этой цепи, вновь уверился я, не могло быть чем-то ерундовым. Мама также заполнила пробел в летописи мексиканца, объяснив мне, что первые бактериальные клетки появились на Земле три с половиной миллиарда лет тому назад в неглубоких океанах, которые остались от самого затяжного в истории ливня.
Еще кое в чем я удостоверился, уже живя на Камчатке, среди действующих вулканов и серных испарений. Например, я открыл для себя, что мы состоим из таких же атомов, как и камни (вот только странно, что мы такие непрочные). Узнал, что Луи Пастер – тот самый, который изобрел прививки от бешенства – экспериментальным путем доказал: жизнь не могла самозародиться в атмосфере Земли – для этого наш воздух чересчур богат кислородом. (Вот те на! Все невероятнее и невероятнее!) А затем, к своему облегчению, я выяснил: по мнению некоторых ученых, в начале времен земная атмосфера вообще не содержала кислорода, а если и содержала, то самую чуточку.
Иногда мне кажется: все, что нам нужно знать в этой жизни, изложено в учебнике биологии. Вы только посмотрите, как среагировали бактерии на массированный выброс кислорода в атмосферу Земли. До того момента (наступившего, по моим подсчетам, два миллиарда лет тому назад) кислород был ядом для всего живого. Бактерии выживали только потому, что кислород соединялся с металлами. Когда металлы насытились кислородом до предела и больше не могли его поглощать, в воздухе увеличилась концентрация токсичного газа, и множество видов в одночасье вымерло. Кислород едва не задушил всю жизнь на планете. И тогда бактерии сами себя преобразили. Приспособились к новым условиям эффективно и с блеском: изобрели систему обмена веществ, использующую тот же самый газ, который дотоле был смертельным ядом. Вместо того чтобы умереть от кислорода, научились им дышать. То, что их убивало, стало поддерживать в них жизнь!
Возможно, вам-то все равно – ну да, жизнь способна оборачивать катастрофы себе на пользу, и что с того? Но в моей биографии это обстоятельство сыграло важную роль – поверьте покамест на слово.
6. Фантастическое путешествие
На шестой минуте фильма я уже не думал ни о клетках, ни о тайнах, ни о молекулах; меня увлекла новая игра. Оказывается, если уставиться в определенную точку экрана и расфокусировать взгляд, изображение становится трехмерным: психоделика для начинающих, в общем. Засмотревшись на шарики и загогулины, трепещущие в клеточных тканях, я вдруг обнаружил, что края экрана расплываются, и словно бы свалился в магму.
Поначалу мне было весело. Я будто оказался внутри фильма «Фантастическое путешествие», где корабль, уменьшенный до размеров микроба, плывет по кровеносным сосудам морской свинки. Но вскоре голова закружилась. Если бы я вовремя не вынырнул из этого живого бульона, меня бы стошнило.
Я завертелся на стуле, ища отдохновение для уставших глаз. В полумраке Маццоконе, недотерпев до большой перемены, жевал сэндвич; Гиди дремал, Бройтман играл с фигуркой Термоядерного Человека (заставлял его бежать медленно-медленно, как при съемке рапидом, а потом скакать кузнечиком). Бертуччо стоял ко мне спиной. Верный себе, он вскочил с места и затеял спор с сеньоритой Барбеито. Уверял, что ни за какие коврижки не поверит, будто когда-то мы в виде одиноких клеток плавали в море, а потом, со временем, клетки вдруг взяли и превратились в нас.
7. На сцену выходит Бертуччо
Бертуччо был моим лучшим другом. Бертуччо – хотите верьте, хотите нет – в десять лет читал «Беккета» Ануя и утверждал, что хочет стать драматургом. Я прочел «Гамлета», потому что не хотел отстать от друга и потому что «Гамлет» у нас дома был, а «Беккета» не было. В «Гамлете» я ничего не понял, но сочинил по его мотивам собственную пьесу и собирался сыграть ее с ребятами в широком проходе между внутренним двориком и кухней, – он вполне сошел бы за сцену, если передвинуть мамину стиральную машину.
Но я-то все это проделывал, потому что хотел казаться повзрослее, а Бертуччо – потому что хотел стать Художником. В книгах Бертуччо вычитал, что Художник смотрит на общество критическим взглядом, ничего не принимая на веру. С тех пор Бертуччо ничего не принимал на веру и обо всем затевал споры: отчего ученический билет стоит столько, сколько стоит, как логически объяснить, что утром школьники носят белые халаты, а после обеда – серые, и можно ли верить в историю о Френче, Берути и кокардах. (Как они наперед догадались, что Бельграно нарисует белый с голубым флаг? Неужели они были ясновидящие?)
Из-за Бертуччо мы то и дело влипали во всякие истории. Как-то пошли мы с ним на «Золото» (остросюжетный художественный фильм, дети до четырнадцати лет не допускаются). В кассе у нас потребовали документы. Бертуччо сказал, что ему еще нет четырнадцати, но роман он прочел и ничего непристойного или неподходящего для своего возраста не обнаружил, и добавил, что никто не имеет права решать, достаточно ли он, Бертуччо, созрел для просмотра фильма, – нечего тут разводить предрассудки; когда кассир осмелился возразить, Бертуччо разбил его в пух и прах: «А между прочим, глубокоуважаемый сеньор, я уже прочел «Беккета», «Экзорциста» и кое-какие места из «Любовника леди Чаттерлей», такое о себе не каждый взрослый может сказать… Что, не верите?»
В таких случаях решение находил я. Когда Бертуччо наспорился до хрипоты, а терпение кассира истощилось, мы поднялись по мраморной лестнице кинотеатра «Ривера Индарте» на второй этаж и спрятались в туалете. Дождались начала сеанса, и, когда билетер вошел в зал с фонариком, провожая до места опоздавшего зрителя, мы прокрались вслед и спрятались за драпировками. Первые пятнадцать минут мы пропустили, но фильм все-таки увидели.
«Золото» гроша ломаного не стоило. Даже ни одной голой женщины не показали.
8. Принцип необходимости
В то утро Бертуччо взглянул критическим взглядом на основные постулаты биологии и затеял спор с сеньоритой Барбеито, а я тем временем стал искать карандаш и чистый листок, чтобы поиграть в «Висельника». Учительница, тяжело вздохнув, начала растолковывать Бертуччо, что, конечно же, существует научный принцип, который все объясняет: как клетка делится надвое и объединяется с другими, чтобы развивать у себя более сложные функции, как она покидает свою родную водную стихию, и, эволюционируя, обретает особую окраску, и черпает энергию из новых источников, и отращивает ноги, и переселяется в другую местность, и становится прямоходящим существом. Мац-цоконе загрустил, потому что на обед у него уже ничего не осталось, а у Гиди изо рта выползла струйка слюны и протянулась по подбородку, а Бройтман сказал мне, что его солдатик стоит шесть миллионов долларов, а я подумал, как здорово было бы, если бы меня стошнило по-настоящему, на экран, бац – брызги во все стороны; а сеньорита тем временем говорила: этот принцип, Бертуччо, объясняющий, почему все организмы приспосабливаются к новым условиям, называется принципом необходимости.
Но Бертуччо не позволял вешать себе лапшу на уши. Я дернул его за штаны.
– Чего тебе? – спросил он.
– Давай в «Висельника» поиграем.
Бертуччо всерьез задумался над моей идеей: философские диспуты – они и подождать могут. Я поторопился объявить, что имена собственные тоже будем загадывать (у меня было припасено одно беспроигрышное с несколькими «к»). Бертуччо согласился при условии, что первый ход – за ним. Он загадал слово из одиннадцати букв и принялся рисовать эшафот.
– «А», – сказал я.
Бертуччо начал заполнять пустые квадраты. В его слове было пять «а».
– Спятил? – удивился я.
– Погоди, сам увидишь, – сказал он.
– «Е», – сказал я. Бертуччо нарисовал мне голову.
– «И», – сказал я. Бертуччо пририсовал к голове шею.
– «О», – сказал я. Бертуччо нарисовал одну руку.
– «У», – сказал я. Бертуччо нарисовал вторую. «Ни фига себе словечко», – подумал я. Злосчастная «с» добавила мне туловище, а самоубийственная «т» поставила на край пропасти.
Тут скрипнула дверь, и вошла мама.
Изо всей этой истории о живых клетках я кое-что вынес. Сейчас скажу: мы меняемся, когда нам больше ничего не остается.
9. Женщина-Скала
Маму мы прозвали Женщина-Скала. Пошло это от комикса Стэна Ли «Фантастическая четверка» про четверых супергероев. У одного из них, по имени The Thing – Штука, все тело каменное. Его образ нас и вдохновил. Маме не очень-то нравилось, что мы уподобляем ее какому-то лысому кривоногому дядьке, но она понимала: за этой кличкой стоит наше благоговение перед ее властью. В общем, прозвище ее вполне устраивало, но лишь из наших с Гномом уст. Когда Женщиной-Скалой ее называл папа – а он бессовестно злоупотреблял этим прозвищем, – в доме словно включалась система «Сенсераунд»: ну, знаете, это когда сидишь в кинотеатре, смотришь фильм и в сцене землетрясения твое кресло начинает дрожать.
Для нас мама всегда была блондинкой, хотя на старых фотографиях видно, что волосы у нее светлели постепенно. Она была миниатюрная и энергичная и в этом смысле ничуть не походила на супергероя Штуку. Когда я был маленький, она увлекалась кроссвордами и кино. На тумбочке у нее стояла фотография Монтгомери Клифта тех времен, когда его красивое лицо еще не было изуродовано в автокатастрофе. А еще мама была фанаткой Лайзы Минелли. По утрам будила нас песнями из «Кабаре». Пела мама хорошо, все тексты знала наизусть – от начального «Willkommen, bienvenue, welcome» до «Aufwiedersehen, a bient?t» перед финальным ударом в литавры. С учетом таких маминых вкусов мне полагалось бы вырасти гомосексуалистом, но, видно, не судьба: из семян, зароненных в нас в детстве, редко всходит то, что ожидалось.
В моих глазах она была красавицей. Все мальчики убеждены в красоте своих матерей, но я могу привести весомый аргумент: у моей мамы была Обезоруживающая Улыбка, суперспособность, за которую Стэн Ли заплатил бы большие деньги. Каждый раз, когда она сама знала, что не права (например, если я пытался стребовать подаренные мне на день рождения деньги, которые она выпросила взаймы), она применяла Обезоруживающую Улыбку, и в груди у меня что-то таяло, а вся охота скандалить пропадала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Были и другие знамения, предвещавшие беду, но это – самое зловещее. Ужас поселился прямо у меня дома, в ящике шкафа, улегся между гольфами и носками, аккуратно сложенный, пахнущий свежим бельем.
Я даже не спросил папу, от чего умер дядя Родольфо. Все и так было ясно: в тридцать лет от старости не умирают.
4. Тревога патриарха
Наша школа носила имя Леандро Н. Алема. Этот сеньор укоризненно глядел на нас с потемневшего холста всякий раз, когда мы входили в кабинет директора, чтобы выслушать себе приговор. Располагалась школа в здании, выстроенном сто лет назад на перекрестке улиц Йербаль и Фрай-Каэтано, под боком у площади Флорес, в сердце одного из старейших районов Буэнос-Айреса. Два этажа, внутренний двор со стеклянной крышей. Истертые ступени мраморной лестницы наглядно демонстрировали, сколько поколений начало здесь свое восхождение к Знанию.
Школа была муниципальная – то есть ее двери были гостеприимно распахнуты для всех желающих. Любой, кто вносил чисто номинальную ежемесячную плату, мог занять место в классе (учились, кстати, в две смены), получать завтрак и заниматься в спортивных секциях. За эту почти символическую плату мы знакомились с устройством нашего родного языка и с устройством языка Вселенной – я имею в виду математику; узнавали, в какой точке земного шара мы проживаем и что увидим, если отправимся на юг или север, запад или восток; что там пульсирует у нас под ногами, в огненном центре Земли, и что простирается над головами; а еще перед нашими неискушенными взорами разворачивалась вся панорама истории человеческого рода, венцом которого на тот момент (не знаю уж, к счастью или к несчастью для планеты) было наше поколение.
В этих классных комнатах с высокими потолками и скрипучими полами я впервые услышал прозу Кортасара (учительница читала нам вслух) и впервые взял в руки «Революционный план операций» Мариано Морено. В этих классах я открыл для себя, что человеческий организм – идеальная фабрика; однажды здесь у меня сладко екнуло сердце, когда я нашел изящное решение математической задачи.
Наш класс так и просился на плакат, пропагандирующий дружбу между народами. Бройтман был еврей. Темнокожий Талавера – внук африканцев. Чинен – китаец. У Вальдеррея сохранился испанский акцент его предков. И даже те, в чьих жилах, как у меня, текла более заурядная смесь испанских, итальянских и креольских кровей, заметно разнились между собой. Среди нас были дети из интеллигентных семей вроде моей и сыновья чернорабочих. Одни семьи – например, моя – имели собственные дома. Другие квартировали у родителей или снимали жилье. Одни ученики, как я. изучали иностранные языки и посещали спортивные секции, другие помогали родителям в мастерских по ремонту радиоаппаратуры и гоняли резиновый мяч на пустыре.
Но в стенах школы эти различия полностью стирались. Многие из моих закадычных друзей (к примеру, Гиди, уже тогда прекрасно разбиравшийся в электронике, или Мансилья – он был еще чернее Талаверы, а проживал в Рамос-Мехии – то есть, в моем восприятии, у черта на куличках, еще дальше Камчатки) жили совсем не так, как я и мои близкие. И однако, все мы отлично ладили.
Утром мы ходили в белых форменных халатах, а после обеда переодевались в серые, на переменах пили мате и, расталкивая друг друга, бросались к привратнику, который приносил на небесно-голубом пластмассовом подносе наши любимые булочки. Нас роднила школьная форма, а также свойственные нашему возрасту любопытство и энергичность, отодвигавшие все различия на задний план.
Уравнивало нас и то, что никто ничего не знал о почтенном Леандро Н. Алеме, в чью честь называлась школа. Лицом этот патриарх был похож на Мелвилла: борода, хмуро сдвинутые брови… Наверно, ему надоело торчать на плоском холсте в директорском кабинете, и он многозначительно указывал рукой на что-то за пределами рамы. Проще всего было бы предположить, что Алем указывает в будущее или на путь, который нам следует избрать. Но встревоженное выражение, которое придал его чертам живописец, заставляло предположить, что Алем хочет сказать: «Не туда глядите», – намекает, что смотреть надо не на него, а на того, кто грядет за ним. За всем этим стояла какая-то тайна, о которой картина умалчивала. А значит, в ней было что-то зловещее.
За все то время, пока я посещал эту школу, никто из учителей не заговаривал с нами о Леандро Алеме. Спустя много лет, уже на Камчатке, я узнал, что Алем выступал против консервативного режима в защиту всеобщего избирательного права, что он участвовал в вооруженном восстании и был за это брошен в тюрьму, но в конце концов стал свидетелем торжества своих идей. Возможно, нам не рассказывали об Алеме, чтобы умолчать о печальной правде: он покончил с собой. Самоубийство победителя бросает тень на его дело: что, если бы апостол Петр в Риме времен Нерона перерезал себе вены или Эйнштейн отравился бы, уже добравшись из нацистской Германии в Америку?
В общем, я не настолько наивен, чтобы считать случайным название школы, привечавшей меня целых шесть лет – вплоть до того утра, когда я покинул класс посреди урока и больше туда не вернулся.
5. Научно-популярное отступление
В то апрельское утро сеньорита Барбеито задернула шторы и показала нам учебный фильм. Изображение было выцветшее, закадровый текст читал сиплый диктор с мексиканским акцентом; и однако, фильм настойчиво внушал нам, что жизнь – великая тайна; мол, клетки, объединяясь, образуют ткани, а ткани объединяются в органы, а органы – в организмы, представляющие собой нечто большее, чем сумма их составных элементов.
Сидел я за первой партой (что меня крайне огорчало, как уже упоминалось выше), чуть ли не уткнувшись носом в экран. Первые несколько минут я следил за фильмом. Уяснил, что Земля образовалась четыре с половиной миллиарда лет назад и вначале представляла собой огненный шар. Уяснил, что понадобилось еще полмиллиарда лет, чтобы возникли первые горные породы. Уяснил, что двести миллионов лет подряд шел дождь, – ого, ни фига себе ливень! – благодаря чему у нас появились океаны. Затем мексиканец замогильным голосом заговорил об эволюции видов, и мне показалось, что он что-то пропустил – где же рассказ о том, как на необитаемой Земле появилась жизнь? Я рассудил, что, скорее всего, кусок фильма сперли, – потому-то мексиканец и толкует о тайне; когда я снова попытался сосредоточиться, нить была упущена, и больше ничего я в фильме не понял.
Над тайной жизни я бьюсь до сих пор. Кое о чем я расспросил маму, и она рассказала мне о Вирхове и Дарвине. Еще в 1855 году Вирхов говорил: «Omnis cellula e cellula» – всякая клетка происходит от другой клетки. Следовательно, жизнь – что-то наподобие цепочки. Первое звено этой цепи, вновь уверился я, не могло быть чем-то ерундовым. Мама также заполнила пробел в летописи мексиканца, объяснив мне, что первые бактериальные клетки появились на Земле три с половиной миллиарда лет тому назад в неглубоких океанах, которые остались от самого затяжного в истории ливня.
Еще кое в чем я удостоверился, уже живя на Камчатке, среди действующих вулканов и серных испарений. Например, я открыл для себя, что мы состоим из таких же атомов, как и камни (вот только странно, что мы такие непрочные). Узнал, что Луи Пастер – тот самый, который изобрел прививки от бешенства – экспериментальным путем доказал: жизнь не могла самозародиться в атмосфере Земли – для этого наш воздух чересчур богат кислородом. (Вот те на! Все невероятнее и невероятнее!) А затем, к своему облегчению, я выяснил: по мнению некоторых ученых, в начале времен земная атмосфера вообще не содержала кислорода, а если и содержала, то самую чуточку.
Иногда мне кажется: все, что нам нужно знать в этой жизни, изложено в учебнике биологии. Вы только посмотрите, как среагировали бактерии на массированный выброс кислорода в атмосферу Земли. До того момента (наступившего, по моим подсчетам, два миллиарда лет тому назад) кислород был ядом для всего живого. Бактерии выживали только потому, что кислород соединялся с металлами. Когда металлы насытились кислородом до предела и больше не могли его поглощать, в воздухе увеличилась концентрация токсичного газа, и множество видов в одночасье вымерло. Кислород едва не задушил всю жизнь на планете. И тогда бактерии сами себя преобразили. Приспособились к новым условиям эффективно и с блеском: изобрели систему обмена веществ, использующую тот же самый газ, который дотоле был смертельным ядом. Вместо того чтобы умереть от кислорода, научились им дышать. То, что их убивало, стало поддерживать в них жизнь!
Возможно, вам-то все равно – ну да, жизнь способна оборачивать катастрофы себе на пользу, и что с того? Но в моей биографии это обстоятельство сыграло важную роль – поверьте покамест на слово.
6. Фантастическое путешествие
На шестой минуте фильма я уже не думал ни о клетках, ни о тайнах, ни о молекулах; меня увлекла новая игра. Оказывается, если уставиться в определенную точку экрана и расфокусировать взгляд, изображение становится трехмерным: психоделика для начинающих, в общем. Засмотревшись на шарики и загогулины, трепещущие в клеточных тканях, я вдруг обнаружил, что края экрана расплываются, и словно бы свалился в магму.
Поначалу мне было весело. Я будто оказался внутри фильма «Фантастическое путешествие», где корабль, уменьшенный до размеров микроба, плывет по кровеносным сосудам морской свинки. Но вскоре голова закружилась. Если бы я вовремя не вынырнул из этого живого бульона, меня бы стошнило.
Я завертелся на стуле, ища отдохновение для уставших глаз. В полумраке Маццоконе, недотерпев до большой перемены, жевал сэндвич; Гиди дремал, Бройтман играл с фигуркой Термоядерного Человека (заставлял его бежать медленно-медленно, как при съемке рапидом, а потом скакать кузнечиком). Бертуччо стоял ко мне спиной. Верный себе, он вскочил с места и затеял спор с сеньоритой Барбеито. Уверял, что ни за какие коврижки не поверит, будто когда-то мы в виде одиноких клеток плавали в море, а потом, со временем, клетки вдруг взяли и превратились в нас.
7. На сцену выходит Бертуччо
Бертуччо был моим лучшим другом. Бертуччо – хотите верьте, хотите нет – в десять лет читал «Беккета» Ануя и утверждал, что хочет стать драматургом. Я прочел «Гамлета», потому что не хотел отстать от друга и потому что «Гамлет» у нас дома был, а «Беккета» не было. В «Гамлете» я ничего не понял, но сочинил по его мотивам собственную пьесу и собирался сыграть ее с ребятами в широком проходе между внутренним двориком и кухней, – он вполне сошел бы за сцену, если передвинуть мамину стиральную машину.
Но я-то все это проделывал, потому что хотел казаться повзрослее, а Бертуччо – потому что хотел стать Художником. В книгах Бертуччо вычитал, что Художник смотрит на общество критическим взглядом, ничего не принимая на веру. С тех пор Бертуччо ничего не принимал на веру и обо всем затевал споры: отчего ученический билет стоит столько, сколько стоит, как логически объяснить, что утром школьники носят белые халаты, а после обеда – серые, и можно ли верить в историю о Френче, Берути и кокардах. (Как они наперед догадались, что Бельграно нарисует белый с голубым флаг? Неужели они были ясновидящие?)
Из-за Бертуччо мы то и дело влипали во всякие истории. Как-то пошли мы с ним на «Золото» (остросюжетный художественный фильм, дети до четырнадцати лет не допускаются). В кассе у нас потребовали документы. Бертуччо сказал, что ему еще нет четырнадцати, но роман он прочел и ничего непристойного или неподходящего для своего возраста не обнаружил, и добавил, что никто не имеет права решать, достаточно ли он, Бертуччо, созрел для просмотра фильма, – нечего тут разводить предрассудки; когда кассир осмелился возразить, Бертуччо разбил его в пух и прах: «А между прочим, глубокоуважаемый сеньор, я уже прочел «Беккета», «Экзорциста» и кое-какие места из «Любовника леди Чаттерлей», такое о себе не каждый взрослый может сказать… Что, не верите?»
В таких случаях решение находил я. Когда Бертуччо наспорился до хрипоты, а терпение кассира истощилось, мы поднялись по мраморной лестнице кинотеатра «Ривера Индарте» на второй этаж и спрятались в туалете. Дождались начала сеанса, и, когда билетер вошел в зал с фонариком, провожая до места опоздавшего зрителя, мы прокрались вслед и спрятались за драпировками. Первые пятнадцать минут мы пропустили, но фильм все-таки увидели.
«Золото» гроша ломаного не стоило. Даже ни одной голой женщины не показали.
8. Принцип необходимости
В то утро Бертуччо взглянул критическим взглядом на основные постулаты биологии и затеял спор с сеньоритой Барбеито, а я тем временем стал искать карандаш и чистый листок, чтобы поиграть в «Висельника». Учительница, тяжело вздохнув, начала растолковывать Бертуччо, что, конечно же, существует научный принцип, который все объясняет: как клетка делится надвое и объединяется с другими, чтобы развивать у себя более сложные функции, как она покидает свою родную водную стихию, и, эволюционируя, обретает особую окраску, и черпает энергию из новых источников, и отращивает ноги, и переселяется в другую местность, и становится прямоходящим существом. Мац-цоконе загрустил, потому что на обед у него уже ничего не осталось, а у Гиди изо рта выползла струйка слюны и протянулась по подбородку, а Бройтман сказал мне, что его солдатик стоит шесть миллионов долларов, а я подумал, как здорово было бы, если бы меня стошнило по-настоящему, на экран, бац – брызги во все стороны; а сеньорита тем временем говорила: этот принцип, Бертуччо, объясняющий, почему все организмы приспосабливаются к новым условиям, называется принципом необходимости.
Но Бертуччо не позволял вешать себе лапшу на уши. Я дернул его за штаны.
– Чего тебе? – спросил он.
– Давай в «Висельника» поиграем.
Бертуччо всерьез задумался над моей идеей: философские диспуты – они и подождать могут. Я поторопился объявить, что имена собственные тоже будем загадывать (у меня было припасено одно беспроигрышное с несколькими «к»). Бертуччо согласился при условии, что первый ход – за ним. Он загадал слово из одиннадцати букв и принялся рисовать эшафот.
– «А», – сказал я.
Бертуччо начал заполнять пустые квадраты. В его слове было пять «а».
– Спятил? – удивился я.
– Погоди, сам увидишь, – сказал он.
– «Е», – сказал я. Бертуччо нарисовал мне голову.
– «И», – сказал я. Бертуччо пририсовал к голове шею.
– «О», – сказал я. Бертуччо нарисовал одну руку.
– «У», – сказал я. Бертуччо нарисовал вторую. «Ни фига себе словечко», – подумал я. Злосчастная «с» добавила мне туловище, а самоубийственная «т» поставила на край пропасти.
Тут скрипнула дверь, и вошла мама.
Изо всей этой истории о живых клетках я кое-что вынес. Сейчас скажу: мы меняемся, когда нам больше ничего не остается.
9. Женщина-Скала
Маму мы прозвали Женщина-Скала. Пошло это от комикса Стэна Ли «Фантастическая четверка» про четверых супергероев. У одного из них, по имени The Thing – Штука, все тело каменное. Его образ нас и вдохновил. Маме не очень-то нравилось, что мы уподобляем ее какому-то лысому кривоногому дядьке, но она понимала: за этой кличкой стоит наше благоговение перед ее властью. В общем, прозвище ее вполне устраивало, но лишь из наших с Гномом уст. Когда Женщиной-Скалой ее называл папа – а он бессовестно злоупотреблял этим прозвищем, – в доме словно включалась система «Сенсераунд»: ну, знаете, это когда сидишь в кинотеатре, смотришь фильм и в сцене землетрясения твое кресло начинает дрожать.
Для нас мама всегда была блондинкой, хотя на старых фотографиях видно, что волосы у нее светлели постепенно. Она была миниатюрная и энергичная и в этом смысле ничуть не походила на супергероя Штуку. Когда я был маленький, она увлекалась кроссвордами и кино. На тумбочке у нее стояла фотография Монтгомери Клифта тех времен, когда его красивое лицо еще не было изуродовано в автокатастрофе. А еще мама была фанаткой Лайзы Минелли. По утрам будила нас песнями из «Кабаре». Пела мама хорошо, все тексты знала наизусть – от начального «Willkommen, bienvenue, welcome» до «Aufwiedersehen, a bient?t» перед финальным ударом в литавры. С учетом таких маминых вкусов мне полагалось бы вырасти гомосексуалистом, но, видно, не судьба: из семян, зароненных в нас в детстве, редко всходит то, что ожидалось.
В моих глазах она была красавицей. Все мальчики убеждены в красоте своих матерей, но я могу привести весомый аргумент: у моей мамы была Обезоруживающая Улыбка, суперспособность, за которую Стэн Ли заплатил бы большие деньги. Каждый раз, когда она сама знала, что не права (например, если я пытался стребовать подаренные мне на день рождения деньги, которые она выпросила взаймы), она применяла Обезоруживающую Улыбку, и в груди у меня что-то таяло, а вся охота скандалить пропадала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27