– Ты хоть представляешь, какая это уйма денег? За сумму в десять раз меньше архиепископ Кунео приобрел недавно красивейшую на свете молодую чистокровную кобылицу цвета свежих сливок. Ее развевающаяся грива похожа на шелковые нити, переплетенные с нитями чистого золота. Взор ее разгоняет тучи. Архиепископ собирается преподнести ее своей новой сожительнице, поклявшейся сделать его папой римским. Ее конюшню день и ночь стерегут две сотни воинов с алебардами. Даже чихнувшему в ее присутствии грозит смертная казнь.
– Ну так приведи мне эту кобылицу, и мы будем квиты, – рассудил старик.
– В другое время эта шутка стоила бы тебе жизни, – ответил Белорот, занося над головой почтенного старца саблю (а на самом деле – серп). – Но мне хочется сохранить тебе жизнь. Сотвори чудо для меня одного – и я тебя отпущу. А то повсюду стану рассказывать, что ты болтун.
– Если бы ты вылизал мне сандалии, это уже было бы чудом! – проворчал вконец измученный Варез.
Разбойник рубанул своим оружием, и голова святого слетела с плеч. Одни говорят, что она ушла под землю прямо перед террасой Жардров, где и по сию пору можно любоваться дырой. Другие утверждают, что она трижды подпрыгнула, наметив при соприкосновениях с камнями будущие границы деревни. В действительности не было ни погружения, ни прыжков: голова угодила в сугроб и в нем застряла.
Убийца поспешил прочь с места преступления, прихватив с собой свидетельство одержанной победы. Свесившись на монгольский манер с лошади, он схватил окровавленную голову и бросил ее в суму у себя на поясе. В тот же самый миг поднялась буря. Длилась она девять раз по девять дней – вдвое дольше Потопа. И каждый день снегу падало в девять раз больше, чем накануне. Вот и подсчитайте, сколько его навалило. Все сообщники разбойника погибли от снегопадов, невзирая на одежды из волчьих шкур. Оружие их пропало, лошадей завалило. Вечером восемьдесят девятого дня разбойник, чудом протянувший столько времени, понял, что тоже подохнет с голоду, как оголодавшая ворона. Тогда открыл он свою поясную суму, облобызал лицо старца, ощупал уши, нос, щеки, сохранившие живое тепло. Голод его и безумие были таковы, что он с наслаждением впился зубами в плоть Блаженного.
И тотчас прекратилась буря. Рассеялись тучи. Над горами заголубело ярким колпаком ясное небо, луга зазеленели травой. Беларот заметил у своих ног змею из растопленного стекла, текущую среди цветов. Он собрал останки святого, обмыл его череп и кости в живой воде. Кровь превратилась в потоке в красные камни, кости засияли в воде, как звезды. Он высушил их на солнце и унес с собой. И отправился он в погоню за северным ветром.
Шагая, Беларот чувствовал, как к нему возвращаются силы. Это было первое счастье. Вторым счастьем было постукивание костей на дне сумы. Третье его счастье было ускользающим и скоротечным, как ветерок, с недавних пор обдувавший его виски.
Он шел весь день, и все три его счастья не притуплялись. Он выбросил свой серп в луговую траву и теперь скакал, приплясывал, кричал, жалел камни, неспособные ликовать вместе с ним. В полдень он увидел солнце в зените – пылающий стог. В час пополудни светило было уже краем колодца, на дне которого жарится поросенок. Потом небо уступило место колесу повозки, в которой трясся малютка Беларот, зажатый коленями матери. С наступлением вечерней прохлады огненный шар распался на золотые лужицы и исчез.
Ночью он оказался в месте, где позже был основан Коль-де-Варез. В свете луны он различил вдали неподвижного человека у скалы и направился к нему, вращая своей сумой, как пращой. Но человек оказался старым монахом.
– Как ты можешь быть живым, когда у меня в суме лежит твоя голова? – крикнул он.
– Разве ты не требовал от меня чуда? – холодно отвечал старик.
Беларот, отказываясь верить своим глазам, развязал лямки сумы, чтобы разоблачить самозванца. Рука его нашарила одни только горичавки, синие орхидеи, траву из оврагов и свистящий над ними ветер. И вся его радость вмиг улетучилась.
– Я оскорбил святого. Как искупить этот грех?
– Важнее другое: ты лишил меня хорошего мула. Приведи мне кобылицу архиепископа. Я буду ждать тебя здесь, сколько понадобится.
Легенда утверждает, что преступник добрался в поисках роскошной кобылы до самого Рима, но папа сгноил его в тюрьме. Потому в Коль-де-Варез и поныне проще найти плохого мула, чем хорошего христианина.

Глава 4
Страна мертвых
В Коль-де-Варез времена года сменяют друг друга без передышки. После восьми недель бурной весны по горам катится лето: оно дает о себе знать повсюду, даже в ущельях и на холодных северных склонах высоких хребтов. Днем, когда в лесу застывает свет, кажется, будто среди гор разлегся сказочный людоед, пузатый обжора с глазками-маками. Тогда торжествуют паралич и оцепенение, один и тот же рок склеивает крылья мухам и веки крестьянам. О том, что время не стоит на месте, напоминает только дрожь горячего воздуха над долинами, где ничто не шелохнется до самых сумерек.
Ах, лето, короткое лето в Коль-де-Варез! С заходом солнца оживают горы, отупению приходит конец. Маленькому Жану надо только навострить уши – и он слышит звуки привычного существования: беседу старика Жардра и Армана на террасе, колокольчик разносчика, бормотание Элианы, жонглирующей в одной из комнат хозяйскими шляпами и при этом напевающей:
Из страны в страну скитаться –
Смысл уж больно маленький.
Лучше дома оставаться,
Рядом с бабкой старенькой.
«Я видала, – говорит, –
Мир, где все идет на счет:
На посту солдат стоит,
Яйца курица несет».
Маленький Жан сидит в саду с книгой на коленях. Стоит ему услышать пение Элианы, как он забывает про чтение и закрывает глаза. Уже несколько дней он не злится на непрошеную гостью. Как ни странно, он уже позабыл, как его баловала старуха Лиз. Даже саму старуху Лиз позабыл. Только ночами, глядя в распахнутые ставни на луну и на линию гор, внимая их дыханию, он не никак не может уснуть. На что он надеется? Ждет призрака? Возможно, но совсем не обязательно. Он вздрагивает при каждом лисьем тявканье, при любом далеком крике, свидетельствующем, что звери без устали пожирают друг дружку. То и дело ему видится на лесной опушке женщина в серых одеждах, подающая ему странные знаки.
Грусть Эфраима заметна не одной Элиане. Арман беседует на эту тему с Бьенвеню, и тот мучается, пытаясь отыскать причину. В конце концов он задается вопросом, правильно ли поступил, когда повез кухарку в ее родную деревню, не захватив с собой ребенка. И зачем, вернувшись с похорон, он скрыл от мальчика смерть Лиз, создав впечатление, что она куда-то уехала? Верьте мне. Молчание не есть забвение. Слова, не произнесенные в нужный час, становятся зацепками на ткани памяти. Полагаю, в такие дырочки, как они ни малы, можно увидеть страну мертвых.
Сильный с выгодой всегда,
Счастье – подлецу награда,
А из наших глаз вода
Знай, катится водопадом.
Из страны в страну скитаться –
Смысл уж больно маленький.
Лучше дома оставаться,
Рядом с бабкой старенькой.
Как-то вечером, изучая перед сном житие Бригитты Ирландской, святой, прославившейся тем, что превратила воду в своей ванне в пиво, Эфраим слышит в коридоре шепот; за шепотом – тишина, потом снова шепот, шорох женского подола по стене. Уж не Лиз ли это, вернувшаяся из родной деревушки попрощаться с ребенком? Нет, это Элиана, он узнает ее шаги.
Он откладывает книгу и прислушивается, затаив дыхание. Снова те же звуки. То они слышны, то опять затихают. Он предполагает, что служанке понадобилось перед сном прибраться в коридоре. Но в любом случае это неспроста. Он забывает про ирландскую святую и ее чудесное пиво, приоткрывает дверь и настороженно ждет.
Его ожидание вознаграждается: через пять-шесть секунд звуки повторяются. Только они чуть другие, какие-то причудливые. Они проникают сквозь толстые стены, похожие на прерывистое дыхание, на тщетно скрываемый приступ удушья. Вдруг его приемному отцу нездоровится? Что, если он потерял сознание?
Эфраим отбрасывает колебания и торопится в спальню своего опекуна. Там не горит лампа, даже не зажжена свеча, но кровать стоит напротив окна, ставни распахнуты, и вся ясность ночи, теплой июльской ночи, низвергается на волосы и на голые плечи Элианы. Худышки-скромницы Элианы, восседающей на груди у Бьенвеню.
Водосток
В первый день нового учебного года ребенок узнает, что хлев, служивший прежде школой, летом сгорел. От скамеечки, с которой он раньше открывал мир, осталась одна железная окантовка. Теперь занятия будут проходить в столовой у кюре, за длинным дубовым столом, накрытым прочной материей. В глубине комнаты, рядом с накренившимися часами, стоит шкаф из красного дерева, а в нем – больше трех десятков ни разу ни открывавшихся книжных томов. Теперь я уже не смогу их назвать. Но знаю, что юный школяр будет брать их у хозяина один за другим и записывать в заведенную специально для этой цели толстую тетрадь незнакомые слова из этих книг, чтобы потом при необходимости воспользоваться ими. Слово «Грааль». Слово «затмение». Слово «визирь». А также «аллилуйя». Перебежчик. Одиссея. Выкуп. Гимн. Элегия. Прилагательное «мимолетный». Глагол «влюбляться». Еще – имена: Улисс, Орфей, Венера – зеленоглазая богиня, черная Персефона.
Теперь, когда скоростью чтения ребенок почти сравнялся с кюре, пусть водосточный желоб, служащий ученикам часами в дождливые дни, низвергает на улицу водопады воды – он все равно не отвернется от радуги, которую находит на каждой странице. И пусть февральский северный ветер грохочет ставнями о стены, пусть заставляет лиственницы сотрясаться, наподобие призраков, – никогда больше мир не будет ограничен тем, что видимо взору.
Выстроил я дворец
Из камней Вавилонских,
Чтобы там поселить тишину.
Средь живых изгородей
Устроил я гнездо иволги,
Чтобы там поселить тишину.
Так пройдут три года. Больше тысячи дней. И столько же ночей. Но это не беда. У школяра будет время по несколько раз прочесть все тридцать томов. Усвоить смысл всех словечек из тетрадки. И помечтать о словах, выражающих его чувства – о словах, которых, быть может, не существует вовсе.
Как ни тягостно кюре признавать эту истину, он не скрывает от себя самого, что ребенку больше нечему у него учиться. Ему нужны другие учителя. Но где их взять? В последний день учебного года, накануне лета, он наносит визит в Высокий дом, благодарит за рюмочку аперитива. Просьба его укладывается в два слова, ну, в четыре – он ведь заика. Бог знает, почему Бьенвеню не нравится его речь.
– Вы сами окрестили этого ребенка, и вы же воображаете теперь, что я его отпущу?
– Но провидение… провидение… – жалко бормочет кюре.
– Пока у меня есть голова на плечах, я не дам вам согласия, слышите?
– Слышу, слышу…
– А теперь сделайте одолжение, допивайте свою хину и убирайтесь!
Священник уходит, кивая головой, как старая изнуренная кляча. Однако он будет возобновлять свои попытки почти каждый вечер, рискуя пристраститься к крепкому вину, злоупотреблять которым грех. И в конце концов добьется того, чего просит у Святой Девы в молитвах. Нет, фермер не сошел с ума, в него не ударила молния. Просто ребенок нуждается в хороших учителях, поэтому с нового учебного года он поступит в семинарию, чтобы не возвращаться оттуда целых три года, отчего у бедняги фермера разовьется нервное расстройство. Провидение… Маленький Жан… Провидение…

Глава 5
Привилегии
Жан Нарцисс Эфраим Мари Бенито. Я повторяю эти его имена, ибо теперь он их лишится. В семинарии его станут звать Жаном-Мари, всякий раз напоминая, что крещением он посвящен Святой Деве.
О его годах ученичества и раздумий у меня, отъявленного лентяя, самые смутные сведения, что называется, из вторых рук. Мне представляется, что неотесанный паренек, жадный до новых впечатлений, принял без колебаний и протеста запахи воска, белья, остывшего ладана, старого золота и самшита, сопровождавшие его вступление в более утонченный мир. Полагаю, он счел за откровение блеск церковного мрамора, мерцание звезд, легкий шелест отглаженных риз. Вероятно, он поддался соблазну звучной латыни, звучавшей с амвона, древнегреческого и древнееврейского языков, в которых громыхали, как булыжники, плотские отзвуки столетий. Он согласился петь в хоре во весь голос, на что не осмелился бы в присутствии Бьенвеню, и очень скоро переписал в свою тетрадь все слова литургии. Евангелический. Хоровой обиход. Заклинание. Libera. De profundus. Он участвовал в процессиях и проповедях, сам тренировался в кратких обращениях к прихожанам. Но мне представляется, что сиянию потиров он предпочитал свечение мощей в темноте, как ставил выше возгласов и пророчеств никому не слышный шепот, витающий в безмолвии.
Ничто из того, что он доселе пережил, не подготовило его к дисциплине и суровости познания. Они поразили его, едва ли не унизили. Но все же он ни разу, наверное, не возмутился побудками ни свет ни заря, правилами и ограничениями, всем суровым бременем обязанностей, призванным подавить самые робкие желания, закалить дух. Зато ему открылись радости, неведомые мне: отличать подлинные неравносложенные от мнимых, рассуждать следом за блаженным Августином об истинной природе добра и зла.
Спустя несколько недель, а может, месяцев его внешнее преображение завершилось. Он научился говорить тихим голосом, обуздывать свои чувства и настроения, сносить оскорбления, не пытаясь защититься, сжигать свои грезы, как сухие дрова. На его физиономию зверька легла маска слащавости – но легла немного криво. Под покровом вежливости, добытой ценой принесения в жертву инстинктов, его наставники угадывали непрекращающееся горение. Один лишь отец Тард, его исповедник, прежде служивший миссионером на Мадагаскаре, догадывался, что вовсе не жажда знаний заставляет его подниматься раньше других и повторять урок.
Прежде он был гениальным ребенком гор. Теперь его достоинства признали более опытные судьи, и он извлекал из этого привилегии. Он уже не делил спальню с соучениками, а получил отдельную келью. Крохотная, с низким потолком, она зато выходила окнами в прямоугольный дворик, освещаемый послеполуденным солнцем. Подросток завел привычку удаляться туда, исполнив все свои повинности. Я задаюсь вопросом, о чем могла мечтать такая дикая еще душа, как его, вынашивавшая такие жестокие плоды, меж этих высоких, черных от времени стен.
Бадигундига
А Бьенвеню, состарившийся уже к сорока годам и теперь разменявший шестой десяток, что делает он после отъезда Эфраима? Какими картинами заполнены его долгие одинокие дни, воплощения пустоты, однообразия и скуки? В первую же осень он разбил на террасе шатер – маленькую палатку из грубой темно-зеленой ткани. Свой наблюдательный пост он нарек дозорной башней. Оттуда он наблюдает в свой бинокль, доставшийся от мертвеца, луга, стада, полет облаков – бесцельное занятие, как всякому известно. Когда с утра до ночи идет дождь и его шатер намокает, он бродит вокруг дома под пастушьим зонтом, дымя контрабандными сигарами. Но стоит развеяться дождевым тучам и вернуться суши, как говорят жители гор, он снова как ни в чем не бывало встает на свой пост.
Бдения в шатре делают фермера похожим на старого небритого солдата, посланного в дисциплинарных целях в дальний караул, хотя никому неизвестно, что он натворил. Он плохо спит, мало ест, забывает, о чем его просят и что он сам сделал, тянет с самыми срочными делами, вроде починки крыши амбара, провалившейся в грозу, или продажи коровьего гурта. Но больше всего управляющего удручает то, что Бьенвеню по полдня бездельничает, распевая бессмысленные куплеты:
Бадигундига
Бадигун
Бадигундига!
Гау! Гау! (дважды)
Бадигундига
Бадигун!
Дождливую осень сменяет снежная, унылая зима, тянущаяся до самой Святой недели, которая в этом году приходится на середину апреля. Бьенвеню часами не выходит из спальни, грея ноги над жаровней, в которой безмолвная Элиана исправно меняет угли. Всякий раз, когда служанка опускается для этого на колени, он вдыхает аромат цветов и ее белья и упрекает себя за то, что в свое время не попросил у девушки руки. Поняла ли она, о чем он сожалеет? Или она хитрее, чем кажется? Почти всегда перед уходом она быстро запускает пальцы в седые волосы фермера – так трогают снег, не проваливаясь в него. А легкая и теплая, быстро отдергиваемая рука – что вилы в сугробе.
Слухи
Полгода старый Жардр пребывает в одинаковом настроении: оно сумрачное, как небо у него над головой. Ни стремительное таяние льдов, от которого с самой Троицы горы зазвенели ручейками, ни оживание лесов, расцветших в считанные дни светлыми красками, ничего не могли поделать с его угрюмостью.
По деревне бродит слух, будто несчастного околдовала Лукреция, с которой он порой ведет ночами долгие беседы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20