Лучше было не задерживаться на бульваре, а сразу отправиться к русской костюмерше.
Он прошел самыми тихими улочками, купил девять роз у знакомой цветочницы и позвонил в дверь Сони. Ему не открыли. Он положил мешок на порог, сверху пристроил букет, вышел на пустую улицу и легко перелез через стену в сад.
С первого же взгляда стало ясно, что дом опустел. На галерее не было кресла, исчезли манекены на роликах, ставни и двери были закрыты. Все свидетельствовало о запустении и забвении, только ивы по-прежнему сгибались под молодой листвой, а вокруг опор веранды бурно разрослись вьюны.
Он знал, что дверь кухни, выходившая на задний двор, не выдержит удара плечом. И верно, она оказалась незапертой и открылась с привычным скрипом. Он не ошибся: кухней не пользовались несколько недель, затхлый запах в коридоре подтверждал, что дом давно пустует. В гостиной не осталось мебели, за исключением старого дивана и сломанной швейной машины. Такая же пустота царила и в других комнатах, где остались на полу куски ткани, обрывки войлока, катушки ниток, иголки. Только в одной комнате сохранилась кое-какая мебель – та самая, которой пользовался он сам! Он узнал свою кровать, стол, лампу, несколько книг. К изнанке белого костюма на плечике была приколота записка:
Дорогой Нарцисс, я скроила и сшила эту вещь для вас, чтобы вы носили его и вспоминали своего друга, моего сына. Как вы знаете, белый цвет – один из цветов траура.
Я получаю от друзей из Германии недобрые вести. Вы не еврей, и вам, возможно, будет трудно меня понять. Но я приняла решение.
Сегодня вечером я буду в Марселе, чтобы через три дня отплыть оттуда в Америку. При первой возможности пришлю вам свой новый адрес.
Поэтому не прощаюсь, а говорю: ДО СВИДАНИЯ!
Ваша Соня.
Все утро следующего дня Эфраим наводил на могиле Телонии чистоту и сажал на ней цветы. Во второй половине дня ему захотелось увидеть кабачок речников, но заведение оказалось на замке. Неделю он расхаживал в белом облачении вокруг гостиницы, где был когда-то счастлив. Он не скрывал от себя, что это, скорее, суеверие, чем скорбь. На закате он возвращался к реке и садился у тех самых мостков, чтобы пробыть там до ночи. На другом берегу виднелись цыганские фургоны. Кони стояли под деревьями, ребятишки играли с палочками, пронзительно крича. По темной реке скользила красная рыбацкая лодка. Эфраим сидел у воды и не мешал своим мыслям плыть по течению.
Филин
В Коль-де-Варез он приехал глубокой ночью. Еще издали он увидел в спальне Бьенвеню свет и представил, как старик прислушивается с полузакрытыми глазами к звукам лета, сжимая в пальцах свою тонкую сигару. «Сейчас преподнесу ему сюрприз, – подумал он. – Посмотрим, по-прежнему ли у него тонкий слух». Он встал под окном и попытался изобразить уханье филина.
Лишь только он подал их старый сигнал, из темноты вышел старик Арман и с рыданием сжал его в объятиях.
– Вы не получили мою телеграмму?
– Нет!
– Ваш отец выстрелил себе в грудь.
Эфраим бросился на лестницу и чуть не сбил с ног старуху Бобетту, выходившую из комнаты Бьенвеню. Фермер лежал в глубине комнаты на своей большой кровати, вытянув руки вдоль тела, как солдат по стойке «смирно». Его голова была слегка приподнята на подушке, на груди горбилась повязка. Щеки ввалились, цвет лица был восковой, из полуоткрытого рта вырывалось неровное дыхание. Рядом с кроватью сидела Элиана.
– Раз вы приехали, я немного посплю, – прошептала она, вставая.
– Когда это произошло?
– Три дня назад.
– Почему его не отвезли в больницу?
– Он отказался.
В комнате стоял неприятный запах остывших сигарных окурков и чего-то крепкого и йодистого. Вокруг лампы крутилось насекомое. Эфраим опустился на край кресла, не зная, как быть. Почему он не вернулся в Коль-де-Варез раньше? Тогда все получилось бы совсем по-другому…
Минули нескончаемые минуты, а может, целых полчаса. Потом раненый застонал, пошевелил пальцами, приподнял правую руку и опустил ее на несколько сантиметров дальше. Насекомое еще раз ударилось о лампочку и упало на пол у кровати. Хрипение прекратилось.
– Это ты… ухал филином?
– Да.
– Прямо как… когда мы жили… в горах!
Голос его был всего лишь придушенным шепотом. Снова Эфраим подумал, что опоздал, что теперь уже ничего нельзя поделать, отец умрет. Он схватил его руку, испугался, какая она горячая и невесомая, и вспомнил, как когда-то, еще при Лиз, когда он слег с лихорадкой, Бьенвеню не отходил от него и часто брал его руку в свою.
– Вот что тебе надо… сделать… Маленький Жан…
– Я вас слушаю.
– Предложи Элиане выйти за тебя замуж. Не сегодня… через некоторое время…
– Хорошо.
– Я уже ей говорил… про тебя… как-то вечером… а она рассердилась.
– Я так и сделаю, обещаю.
Бьенвеню дышал с трудом, толчками, каждый вздох давался после нескольких попыток, словно струйка воздуха с трудом прокладывала себе путь к легким, но усилия страдальца ей помочь сводили на нет ее благодатное действие. Иногда эти содрогания сменялись внезапной неподвижностью, которая длилась, казалось, бесконечно, и это было страшнее всего.
– Ты здесь, Маленький Жан?
– Да.
– Ты вспоминаешь… горы?
– Конечно.
– Почему они… так далеко?
– Нет, они здесь, рядом. Мы ведь в Коль-де-Варез!
– Не эти горы… Другие… Где… эти…
– Кто?
– Слоны…
Последнее слово Эфраим, скорее, угадал, чем расслышал. Слоны! Значит, в агонии бедняге привиделись слоны, которых он никогда в жизни не видел. И, наверное, он с сожалением вспоминал июльский вечер, когда ребенок рассказал ему о переходе Ганнибала через Альпы. Эфраим наклонился к нему и спросил:
– Хотите, я отвезу вас туда, в другие горы?
– Разве они не слишком далеко… уже?
– Нет, не слишком. Они прямо перед вами.
– Тогда скорее… Не будем терять больше ни дня.
Думаю, Эфраиму не захотелось вспоминать курс античной истории. Но память постепенно наполнилась образами того, давнего лета. Теми же словами, с теми же подлинными и правдоподобными подробностями он рассказал, как раньше, о путешествии могучих животных, пришедших из Африки, о восхождении к перевалу изнуренных колонн, о безумии слонов на леднике, о последнем привале на убийственном северном ветру перед спуском в Италию…
То была последняя ночь старика Жардра в доме. Иногда Эфраим умолкал. Легкий вздох или дрожь пальца на простыне свидетельствовали, что его слушают, что рассказ надо продолжать, не беспокоиться, не останавливаться, не прерываться прежде того часа, когда прерваться придется.
И он продолжал, он говорил, позволял словам литься из уст, словно совершал приношение. Внезапно – речь в эту минуту шла о стадах, ринувшихся в разрыв туманной завесы, – Бьенвеню приподнялся в кровати и приоткрыл глаза. Его непроницаемое лицо исказила судорога.
– Видели бы вы его в снегу! Беги, сказал я Лиз…
Когда на следующий день приехал врач, чтобы засвидетельствовать смерть, Элиана и Арман сидели с белыми лицами в коридоре перед комнатой Бьенвеню. Из-за закрытой двери был слышен голос Эфраима, все еще описывавшего слонов, засыпанных снегом, скользящих по альпийскому льду, ревущих, душащих себя огромными цепями, падающих вместе с людьми-вожаками в пропасть. И там, вне времени, по ту сторону уже сказанных или еще не сказанных слов, возникал новый Карфаген, Рим лета Бьенвеню.
Глава 13
Мобилизация
Пятого сентября 1939 года Эфраим прибыл с траурной повязкой на рукаве в казарму Гапа. Коек для многих сотен призванных в один день не хватило, поэтому он ночевал в пристройке, на соломе, подложив под голову вместо подушки свой чемоданчик. На следующий день его приписали к 14-му батальону альпийских стрелков, что соответствовало его желанию.
Он был молчалив и нелюдим, уклонялся от разговоров и больше прежнего презирал дух воинского братства. Его невозможно было уличить в каких-либо пороках или причудах, но симпатичнее это его не делало. Пройдя первым трудное место и по необходимости дожидаясь спутников, он грустно поднимал свой черный бинокль и щурил голубые глаза, как делал когда-то Бьенвеню, на которого он с недавних пор стал походить. До Рождества он вызывался добровольцем во все лыжные разведывательные походы в горы с привалами в овчарнях и в высокогорных приютах при температуре 10–15 градусов мороза. В своих письмах Арману он ни на что не жаловался, разве что на слишком поздние отходы ко сну и на запаздывание газет.
Это было время небылиц и опровержений, которое Ролан Доржеле назвал уже в конце октября на первой странице «Грингуар» «странной войной». Состязание коммюнике. Иллюзии. Ложь. Пропаганда и беспочвенные прогнозы. Печать и радио подвергались цензуре, правилом стало сообщение, не поддающееся проверке. Звучали ничем не подкрепленные разглагольствования о рейдах на Лондон или Лион, о разгроме немцев под Варшавой, о торпедированном в Северном море американском теплоходе. Астрологи с восхитительным единодушием предсказывали, что сороковой год принесет Франции славу.
Правительство скупало у частных лиц из расчета пятнадцать франков за центнер старые жбаны, кастрюли, сетчатые кровати, ручные тележки, дырявые ведра и прочую металлическую дребедень, чтобы делать из нее патроны для пулеметов. Арман написал старшему капралу Бенито, что избавился от большого количества старых лемехов и вил. Эфраима не могли обмануть откровенные попытки управляющего поднять его боевой дух, однако почту из Коль-де-Варез он всегда открывал с сильно бьющимся сердцем. Обычно Арман знакомил его с местными новостями, а Элиана ограничивалась поспешной припиской внизу листка темно-синими чернилами – несколько нежных словечек.
Весной 1940 года 14-й батальон покинул временное расположение и разместился близ Экс-ле-Бен, где к нему присоединились бойцы Легиона из Ларзака. Слухи о северной экспедиции ходили давно, но захват вермахтом Дании и Норвегии 9 апреля ускорил события. Высшее франко-британское командование решило «перерезать стальную дорогу». Не прошло и недели, как Эфраим узнал, что отбывает в направлении, о котором ему запрещается упоминать.
Путешествие по железной дороге продолжалось тридцать восемь часов: поля, сады, лесные опушки, сменяющие одно другое чудеса Франции сельских колоколен – весенней, многоликой, обильной, полной соков незапамятных времен, не догадывающейся о своем завтра. Альпийским стрелкам не говорили, где их погрузят на суда. Но это должен был быть военный порт, поэтому выбор был невелик. На узком вокзальном перроне, в неразберихе прибытия, солдаты прочли на стеклянном фасаде слово «Брест». Через три дня, промаршировав под фанфары по городским улицам, весь батальон погрузился на белый пароход «Президент Думер».
Жаль, что Эфраим потерял дневник, где он вел хронику этого плавания: очень хотелось бы поведать о его первом впечатлении от океана. У него, сына гор, море не могло вызвать никаких детских воспоминаний. Может быть, оно ему снилось? Думаю, он знал его по «Одиссее», по «Труженикам моря», по старым английским романам, по сказке о Синдбаде. Но достаточно ли Гомера или Гюго, чтобы представить эту грозную стихию, ее грубый запах, необузданность, переливы зеркальных граней, мгновенно превращающихся в антрацит, способность успокаивать, манить и внушать страх, какой наряду с ней обладает только сон?
«Президент Думер» покинул рейд в сопровождении «Фландрии» и «Женне», тоже военных транспортов. Конвой эскортировали противолодочные катера. Эфраим делил каюту второго класса с тремя солдатами своего взвода. Он вышел на палубу, взглянуть, внушает ли доверие противовоздушная оборона. Его первая вахта начиналась в полночь, время у него было.
В Ирландском море английский самолет выпустил две красные ракеты, предупреждая, что поблизости находится подводная лодка. Вскоре раздались взрывы, от которых застонал весь корпус корабля. В это время Эфраим утолял голод в салоне, предназначенном для молебнов, и предположил, что идут учения с тренировочной пушечной стрельбой. Свою тарелку холодной лапши он доел не торопясь. Немного позже, при смене вахтенных, знакомый сержант рассказал, что конвой атаковала подводная лодка, но ее потопили противолодочные катера, забросав глубинными бомбами.
Следующим вечером, сразу после захода солнца, снова была тревога. Заныли сирены, объявлявшие подготовку к бою, в небо ударили прожекторы ПВО, стрелки сели к пулеметам. Но оказалось, что ошибся наблюдатель, спутавший Венеру, большую утреннюю звезду, с немецким самолетом. Обознаться может всякий.
Скапа-Флоу
Вопреки сообщению по радио о воздушной атаке на транспорты, первые дни похода были, скорее, спокойными. Когда у Эфраима выдавались свободные от службы минуты, он наслаждался сильными ощущениями, рождаемыми открытым морем. Сам он признавался гораздо позже, что это монотонное движение в северном направлении, сопровождаемое мерной качкой, оказалось целительным бальзамом для его погруженной в траур души. Думаю, метаморфоза происходила незаметно для него самого, потихоньку, подобно тому, как зарубцовывается рана. Что он замечал, быть может, с проницательностью выздоравливающего – так это оживание своих прежних чувств, появление энергии, которой у него до смерти Бьенвеню всегда было хоть отбавляй.
Как-то утром море, озаренное бледным апрельским солнцем, встретило его тяжелым покоем, ленивыми переливами, будуарной синевой. Конвой тянулся вдоль берегов Клайда с их туманными пейзажами; Эфраим полеживал на койке, изучал карту и дремал. Вдруг в глазке иллюминатора появился пологий склон с лужайкой, окруженной деревцами со светлой листвой, потом замок из красного кирпича, казавшийся с корабля игрушечным домиком; можно было предположить, что в нем насчитывается тридцать-сорок комнат с коврами, есть фехтовальный зал, гостиная для музицирования, танцевальный зал, окруженная этажами галерей библиотека и много этажей спален, а еще помещения для слуг, конюшни, бассейны, пруды, теннисные корты и самшитовые лабиринты…
Эфраим извлек из чехла бинокль, подробно изучил волшебную картину и обнаружил на фоне зелени молодую женщину в белых рейтузах и желтой куртке, выгуливавшую на манеже лошадь. Он покрутил колесико четкости и залюбовался гарцующей всадницей, в которой усмотрел сходство с Телонией.
Однако корабль делал пятнадцать узлов в час, и замок растаял вдали. Эфраим положил бинокль на грудь и закрыл глаза. Меня ждет фронт, думал он, возможно, через несколько дней меня убьют, а эта женщина ничего про меня не узнает. Для нее война – абстракция, невидимое облако, а реальность – дрожь конских боков, сжатых ее коленями, живой запах конской гривы и пота, стук копыт по сухой или мокрой земле. Возможно, реально для нее и лицо любимого, с которым она скоро встретится, – местного джентльмена, которого она обожает с раннего детства и который скоро станет для нее такой же реальностью, как эта лошадь, если только облако не приблизится и если война, перестав быть абстракцией, не отнимет у нее жениха.
Видение окончательно пропало из иллюминатора. Корабль плыл мимо темно-зеленых песчаных равнин, доходивших до самой воды. Потом от берега пришлось отойти, чтобы не сесть на мель. Следующей ночью, заступив на вахту, Эфраим вспомнил наездницу на манеже, не сразу поняв – а возможно, и сразу! – что наделяет ее чертами лица, глазами, живостью Элианы.
Заря еще только занималась, когда конвой, беспрестанно помигивая бортовыми огнями, сбавил ход при подходе к Скапа-Флоу. Впервые в истории французские суда пригласили на самый секретный рейд Британской империи. Сотня кораблей на якорях, вымпел флота метрополии. Трепет флагов на солнце. Сверкающие борта и башни, оживление на всех палубах, ощущение мощи и воодушевления при виде грозных крейсеров и миноносцев. Невзирая на частые тревоги, о которых свидетельствовали красные флажки на мачтах всех судов, прибывшие улавливали атмосферу радости. Дело было, видимо, в весне, сосредоточении огромной энергии на столь малом пространстве, в молодости моряков, лица которых выражали уверенность в своих правах и в скорой победе их страны.
Стоянка длилась три дня, но сходить на берег было запрещено. На рассвете четвертого дня на борт поднялись и приступили к маневрированию английские рулевые. Сдержанные или возбужденные, но неизменно вежливые, сочетающие беспечность денди с точностью бухгалтеров, они оставались изящной загадкой для французов, которым не нравилось это сочетание противоположных качеств. Эфраим подружился с одним из них, по имени Малком, разделявшим его пристрастие к поэзии Катулла и познакомившим его с Йитсом и Томасом Харди.
Переход через Гебридское море оказался нелегким. Под рев ветра на палубу обрушивались тяжкие валы. Пришлось накрыть пулеметы брезентом и надеть липкие плащи, от которых мокли колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Он прошел самыми тихими улочками, купил девять роз у знакомой цветочницы и позвонил в дверь Сони. Ему не открыли. Он положил мешок на порог, сверху пристроил букет, вышел на пустую улицу и легко перелез через стену в сад.
С первого же взгляда стало ясно, что дом опустел. На галерее не было кресла, исчезли манекены на роликах, ставни и двери были закрыты. Все свидетельствовало о запустении и забвении, только ивы по-прежнему сгибались под молодой листвой, а вокруг опор веранды бурно разрослись вьюны.
Он знал, что дверь кухни, выходившая на задний двор, не выдержит удара плечом. И верно, она оказалась незапертой и открылась с привычным скрипом. Он не ошибся: кухней не пользовались несколько недель, затхлый запах в коридоре подтверждал, что дом давно пустует. В гостиной не осталось мебели, за исключением старого дивана и сломанной швейной машины. Такая же пустота царила и в других комнатах, где остались на полу куски ткани, обрывки войлока, катушки ниток, иголки. Только в одной комнате сохранилась кое-какая мебель – та самая, которой пользовался он сам! Он узнал свою кровать, стол, лампу, несколько книг. К изнанке белого костюма на плечике была приколота записка:
Дорогой Нарцисс, я скроила и сшила эту вещь для вас, чтобы вы носили его и вспоминали своего друга, моего сына. Как вы знаете, белый цвет – один из цветов траура.
Я получаю от друзей из Германии недобрые вести. Вы не еврей, и вам, возможно, будет трудно меня понять. Но я приняла решение.
Сегодня вечером я буду в Марселе, чтобы через три дня отплыть оттуда в Америку. При первой возможности пришлю вам свой новый адрес.
Поэтому не прощаюсь, а говорю: ДО СВИДАНИЯ!
Ваша Соня.
Все утро следующего дня Эфраим наводил на могиле Телонии чистоту и сажал на ней цветы. Во второй половине дня ему захотелось увидеть кабачок речников, но заведение оказалось на замке. Неделю он расхаживал в белом облачении вокруг гостиницы, где был когда-то счастлив. Он не скрывал от себя, что это, скорее, суеверие, чем скорбь. На закате он возвращался к реке и садился у тех самых мостков, чтобы пробыть там до ночи. На другом берегу виднелись цыганские фургоны. Кони стояли под деревьями, ребятишки играли с палочками, пронзительно крича. По темной реке скользила красная рыбацкая лодка. Эфраим сидел у воды и не мешал своим мыслям плыть по течению.
Филин
В Коль-де-Варез он приехал глубокой ночью. Еще издали он увидел в спальне Бьенвеню свет и представил, как старик прислушивается с полузакрытыми глазами к звукам лета, сжимая в пальцах свою тонкую сигару. «Сейчас преподнесу ему сюрприз, – подумал он. – Посмотрим, по-прежнему ли у него тонкий слух». Он встал под окном и попытался изобразить уханье филина.
Лишь только он подал их старый сигнал, из темноты вышел старик Арман и с рыданием сжал его в объятиях.
– Вы не получили мою телеграмму?
– Нет!
– Ваш отец выстрелил себе в грудь.
Эфраим бросился на лестницу и чуть не сбил с ног старуху Бобетту, выходившую из комнаты Бьенвеню. Фермер лежал в глубине комнаты на своей большой кровати, вытянув руки вдоль тела, как солдат по стойке «смирно». Его голова была слегка приподнята на подушке, на груди горбилась повязка. Щеки ввалились, цвет лица был восковой, из полуоткрытого рта вырывалось неровное дыхание. Рядом с кроватью сидела Элиана.
– Раз вы приехали, я немного посплю, – прошептала она, вставая.
– Когда это произошло?
– Три дня назад.
– Почему его не отвезли в больницу?
– Он отказался.
В комнате стоял неприятный запах остывших сигарных окурков и чего-то крепкого и йодистого. Вокруг лампы крутилось насекомое. Эфраим опустился на край кресла, не зная, как быть. Почему он не вернулся в Коль-де-Варез раньше? Тогда все получилось бы совсем по-другому…
Минули нескончаемые минуты, а может, целых полчаса. Потом раненый застонал, пошевелил пальцами, приподнял правую руку и опустил ее на несколько сантиметров дальше. Насекомое еще раз ударилось о лампочку и упало на пол у кровати. Хрипение прекратилось.
– Это ты… ухал филином?
– Да.
– Прямо как… когда мы жили… в горах!
Голос его был всего лишь придушенным шепотом. Снова Эфраим подумал, что опоздал, что теперь уже ничего нельзя поделать, отец умрет. Он схватил его руку, испугался, какая она горячая и невесомая, и вспомнил, как когда-то, еще при Лиз, когда он слег с лихорадкой, Бьенвеню не отходил от него и часто брал его руку в свою.
– Вот что тебе надо… сделать… Маленький Жан…
– Я вас слушаю.
– Предложи Элиане выйти за тебя замуж. Не сегодня… через некоторое время…
– Хорошо.
– Я уже ей говорил… про тебя… как-то вечером… а она рассердилась.
– Я так и сделаю, обещаю.
Бьенвеню дышал с трудом, толчками, каждый вздох давался после нескольких попыток, словно струйка воздуха с трудом прокладывала себе путь к легким, но усилия страдальца ей помочь сводили на нет ее благодатное действие. Иногда эти содрогания сменялись внезапной неподвижностью, которая длилась, казалось, бесконечно, и это было страшнее всего.
– Ты здесь, Маленький Жан?
– Да.
– Ты вспоминаешь… горы?
– Конечно.
– Почему они… так далеко?
– Нет, они здесь, рядом. Мы ведь в Коль-де-Варез!
– Не эти горы… Другие… Где… эти…
– Кто?
– Слоны…
Последнее слово Эфраим, скорее, угадал, чем расслышал. Слоны! Значит, в агонии бедняге привиделись слоны, которых он никогда в жизни не видел. И, наверное, он с сожалением вспоминал июльский вечер, когда ребенок рассказал ему о переходе Ганнибала через Альпы. Эфраим наклонился к нему и спросил:
– Хотите, я отвезу вас туда, в другие горы?
– Разве они не слишком далеко… уже?
– Нет, не слишком. Они прямо перед вами.
– Тогда скорее… Не будем терять больше ни дня.
Думаю, Эфраиму не захотелось вспоминать курс античной истории. Но память постепенно наполнилась образами того, давнего лета. Теми же словами, с теми же подлинными и правдоподобными подробностями он рассказал, как раньше, о путешествии могучих животных, пришедших из Африки, о восхождении к перевалу изнуренных колонн, о безумии слонов на леднике, о последнем привале на убийственном северном ветру перед спуском в Италию…
То была последняя ночь старика Жардра в доме. Иногда Эфраим умолкал. Легкий вздох или дрожь пальца на простыне свидетельствовали, что его слушают, что рассказ надо продолжать, не беспокоиться, не останавливаться, не прерываться прежде того часа, когда прерваться придется.
И он продолжал, он говорил, позволял словам литься из уст, словно совершал приношение. Внезапно – речь в эту минуту шла о стадах, ринувшихся в разрыв туманной завесы, – Бьенвеню приподнялся в кровати и приоткрыл глаза. Его непроницаемое лицо исказила судорога.
– Видели бы вы его в снегу! Беги, сказал я Лиз…
Когда на следующий день приехал врач, чтобы засвидетельствовать смерть, Элиана и Арман сидели с белыми лицами в коридоре перед комнатой Бьенвеню. Из-за закрытой двери был слышен голос Эфраима, все еще описывавшего слонов, засыпанных снегом, скользящих по альпийскому льду, ревущих, душащих себя огромными цепями, падающих вместе с людьми-вожаками в пропасть. И там, вне времени, по ту сторону уже сказанных или еще не сказанных слов, возникал новый Карфаген, Рим лета Бьенвеню.
Глава 13
Мобилизация
Пятого сентября 1939 года Эфраим прибыл с траурной повязкой на рукаве в казарму Гапа. Коек для многих сотен призванных в один день не хватило, поэтому он ночевал в пристройке, на соломе, подложив под голову вместо подушки свой чемоданчик. На следующий день его приписали к 14-му батальону альпийских стрелков, что соответствовало его желанию.
Он был молчалив и нелюдим, уклонялся от разговоров и больше прежнего презирал дух воинского братства. Его невозможно было уличить в каких-либо пороках или причудах, но симпатичнее это его не делало. Пройдя первым трудное место и по необходимости дожидаясь спутников, он грустно поднимал свой черный бинокль и щурил голубые глаза, как делал когда-то Бьенвеню, на которого он с недавних пор стал походить. До Рождества он вызывался добровольцем во все лыжные разведывательные походы в горы с привалами в овчарнях и в высокогорных приютах при температуре 10–15 градусов мороза. В своих письмах Арману он ни на что не жаловался, разве что на слишком поздние отходы ко сну и на запаздывание газет.
Это было время небылиц и опровержений, которое Ролан Доржеле назвал уже в конце октября на первой странице «Грингуар» «странной войной». Состязание коммюнике. Иллюзии. Ложь. Пропаганда и беспочвенные прогнозы. Печать и радио подвергались цензуре, правилом стало сообщение, не поддающееся проверке. Звучали ничем не подкрепленные разглагольствования о рейдах на Лондон или Лион, о разгроме немцев под Варшавой, о торпедированном в Северном море американском теплоходе. Астрологи с восхитительным единодушием предсказывали, что сороковой год принесет Франции славу.
Правительство скупало у частных лиц из расчета пятнадцать франков за центнер старые жбаны, кастрюли, сетчатые кровати, ручные тележки, дырявые ведра и прочую металлическую дребедень, чтобы делать из нее патроны для пулеметов. Арман написал старшему капралу Бенито, что избавился от большого количества старых лемехов и вил. Эфраима не могли обмануть откровенные попытки управляющего поднять его боевой дух, однако почту из Коль-де-Варез он всегда открывал с сильно бьющимся сердцем. Обычно Арман знакомил его с местными новостями, а Элиана ограничивалась поспешной припиской внизу листка темно-синими чернилами – несколько нежных словечек.
Весной 1940 года 14-й батальон покинул временное расположение и разместился близ Экс-ле-Бен, где к нему присоединились бойцы Легиона из Ларзака. Слухи о северной экспедиции ходили давно, но захват вермахтом Дании и Норвегии 9 апреля ускорил события. Высшее франко-британское командование решило «перерезать стальную дорогу». Не прошло и недели, как Эфраим узнал, что отбывает в направлении, о котором ему запрещается упоминать.
Путешествие по железной дороге продолжалось тридцать восемь часов: поля, сады, лесные опушки, сменяющие одно другое чудеса Франции сельских колоколен – весенней, многоликой, обильной, полной соков незапамятных времен, не догадывающейся о своем завтра. Альпийским стрелкам не говорили, где их погрузят на суда. Но это должен был быть военный порт, поэтому выбор был невелик. На узком вокзальном перроне, в неразберихе прибытия, солдаты прочли на стеклянном фасаде слово «Брест». Через три дня, промаршировав под фанфары по городским улицам, весь батальон погрузился на белый пароход «Президент Думер».
Жаль, что Эфраим потерял дневник, где он вел хронику этого плавания: очень хотелось бы поведать о его первом впечатлении от океана. У него, сына гор, море не могло вызвать никаких детских воспоминаний. Может быть, оно ему снилось? Думаю, он знал его по «Одиссее», по «Труженикам моря», по старым английским романам, по сказке о Синдбаде. Но достаточно ли Гомера или Гюго, чтобы представить эту грозную стихию, ее грубый запах, необузданность, переливы зеркальных граней, мгновенно превращающихся в антрацит, способность успокаивать, манить и внушать страх, какой наряду с ней обладает только сон?
«Президент Думер» покинул рейд в сопровождении «Фландрии» и «Женне», тоже военных транспортов. Конвой эскортировали противолодочные катера. Эфраим делил каюту второго класса с тремя солдатами своего взвода. Он вышел на палубу, взглянуть, внушает ли доверие противовоздушная оборона. Его первая вахта начиналась в полночь, время у него было.
В Ирландском море английский самолет выпустил две красные ракеты, предупреждая, что поблизости находится подводная лодка. Вскоре раздались взрывы, от которых застонал весь корпус корабля. В это время Эфраим утолял голод в салоне, предназначенном для молебнов, и предположил, что идут учения с тренировочной пушечной стрельбой. Свою тарелку холодной лапши он доел не торопясь. Немного позже, при смене вахтенных, знакомый сержант рассказал, что конвой атаковала подводная лодка, но ее потопили противолодочные катера, забросав глубинными бомбами.
Следующим вечером, сразу после захода солнца, снова была тревога. Заныли сирены, объявлявшие подготовку к бою, в небо ударили прожекторы ПВО, стрелки сели к пулеметам. Но оказалось, что ошибся наблюдатель, спутавший Венеру, большую утреннюю звезду, с немецким самолетом. Обознаться может всякий.
Скапа-Флоу
Вопреки сообщению по радио о воздушной атаке на транспорты, первые дни похода были, скорее, спокойными. Когда у Эфраима выдавались свободные от службы минуты, он наслаждался сильными ощущениями, рождаемыми открытым морем. Сам он признавался гораздо позже, что это монотонное движение в северном направлении, сопровождаемое мерной качкой, оказалось целительным бальзамом для его погруженной в траур души. Думаю, метаморфоза происходила незаметно для него самого, потихоньку, подобно тому, как зарубцовывается рана. Что он замечал, быть может, с проницательностью выздоравливающего – так это оживание своих прежних чувств, появление энергии, которой у него до смерти Бьенвеню всегда было хоть отбавляй.
Как-то утром море, озаренное бледным апрельским солнцем, встретило его тяжелым покоем, ленивыми переливами, будуарной синевой. Конвой тянулся вдоль берегов Клайда с их туманными пейзажами; Эфраим полеживал на койке, изучал карту и дремал. Вдруг в глазке иллюминатора появился пологий склон с лужайкой, окруженной деревцами со светлой листвой, потом замок из красного кирпича, казавшийся с корабля игрушечным домиком; можно было предположить, что в нем насчитывается тридцать-сорок комнат с коврами, есть фехтовальный зал, гостиная для музицирования, танцевальный зал, окруженная этажами галерей библиотека и много этажей спален, а еще помещения для слуг, конюшни, бассейны, пруды, теннисные корты и самшитовые лабиринты…
Эфраим извлек из чехла бинокль, подробно изучил волшебную картину и обнаружил на фоне зелени молодую женщину в белых рейтузах и желтой куртке, выгуливавшую на манеже лошадь. Он покрутил колесико четкости и залюбовался гарцующей всадницей, в которой усмотрел сходство с Телонией.
Однако корабль делал пятнадцать узлов в час, и замок растаял вдали. Эфраим положил бинокль на грудь и закрыл глаза. Меня ждет фронт, думал он, возможно, через несколько дней меня убьют, а эта женщина ничего про меня не узнает. Для нее война – абстракция, невидимое облако, а реальность – дрожь конских боков, сжатых ее коленями, живой запах конской гривы и пота, стук копыт по сухой или мокрой земле. Возможно, реально для нее и лицо любимого, с которым она скоро встретится, – местного джентльмена, которого она обожает с раннего детства и который скоро станет для нее такой же реальностью, как эта лошадь, если только облако не приблизится и если война, перестав быть абстракцией, не отнимет у нее жениха.
Видение окончательно пропало из иллюминатора. Корабль плыл мимо темно-зеленых песчаных равнин, доходивших до самой воды. Потом от берега пришлось отойти, чтобы не сесть на мель. Следующей ночью, заступив на вахту, Эфраим вспомнил наездницу на манеже, не сразу поняв – а возможно, и сразу! – что наделяет ее чертами лица, глазами, живостью Элианы.
Заря еще только занималась, когда конвой, беспрестанно помигивая бортовыми огнями, сбавил ход при подходе к Скапа-Флоу. Впервые в истории французские суда пригласили на самый секретный рейд Британской империи. Сотня кораблей на якорях, вымпел флота метрополии. Трепет флагов на солнце. Сверкающие борта и башни, оживление на всех палубах, ощущение мощи и воодушевления при виде грозных крейсеров и миноносцев. Невзирая на частые тревоги, о которых свидетельствовали красные флажки на мачтах всех судов, прибывшие улавливали атмосферу радости. Дело было, видимо, в весне, сосредоточении огромной энергии на столь малом пространстве, в молодости моряков, лица которых выражали уверенность в своих правах и в скорой победе их страны.
Стоянка длилась три дня, но сходить на берег было запрещено. На рассвете четвертого дня на борт поднялись и приступили к маневрированию английские рулевые. Сдержанные или возбужденные, но неизменно вежливые, сочетающие беспечность денди с точностью бухгалтеров, они оставались изящной загадкой для французов, которым не нравилось это сочетание противоположных качеств. Эфраим подружился с одним из них, по имени Малком, разделявшим его пристрастие к поэзии Катулла и познакомившим его с Йитсом и Томасом Харди.
Переход через Гебридское море оказался нелегким. Под рев ветра на палубу обрушивались тяжкие валы. Пришлось накрыть пулеметы брезентом и надеть липкие плащи, от которых мокли колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20