Он не отказывался от мысли о мести, поэтому должен был хранить тайну.
– Я не так легко открываю душу, – молвил он, щуря глаза, как часто делал Бьенвеню, находясь в замешательстве. – К тому же, в данном случае это было бы бесполезно.
– Почему же?
– Потому что вы сами обо всем догадались.
– О чем догадалась?
– Что я уже не ребенок.
– О, вы считаете меня догадливее, чем я есть на самом деле.
Он отбил мяч на чужую половину площадки, чтобы выпутаться из затруднения, но с удивлением увидел, что мяч снова у него. Пришел черед проницательной Элианы отступить. Она поспешно пересекла комнату и снова принялась втыкать булавки в атлас платья, еще больше собирая складки на и без того тонкой талии. Он молча наблюдал издали за этим ее занятием, не зная, уйти или остаться. Нерешительность влечет неподвижность.
– Можете мне помочь? Или вы только на то и годны, чтобы переводить с латыни?
Не имея привычки поддаваться на провокации, он большими шагами пересек комнату, встал перед Элианой и с улыбкой осведомился, какой услуги она ожидает от семинариста, исключенного за серьезное нарушение дисциплины.
– Это зеркало для меня слишком высоко. Попробуйте снять его со стены и подержать передо мной.
– Вот так?
– Нет, пониже, пожалуйста! Вы такой высокий! Вот так, отлично!
С не подлежащей никакому оправданию жестокостью, за которую она сама потом просила прощения, Элиана без малейших угрызений совести превратила несчастного в своего пажа, не дав ему даже времени высушить кудри и снять пальто, хотя с него стекала на пол талая вода. Держа в вытянутых руках овальное зеркало, он волей-неволей стал участником всех этапов примерки, дополняя видимое воображаемым. Время от времени ему предназначалась легкая улыбка или гримаса в зеркале, сопровождаемая волнами духов, не таких сильных, как у Телонии, зато более коварных.
– Что вам больше нравится: талия повыше или пониже?
– Повыше.
– Так?
– Да, так.
– Ленточки на эту сторону?
– Да, так гораздо лучше.
Когда она увлеклась булавками и наклонилась так, что волосы упали на лицо, он вдруг заметил у нее на затылке капельки пота, а на худенькой белой шейке – маленькую розовую отметину, «аистиную лапку». Он прислонил зеркало к стене, чувствуя, как сердце сжимается от неведомой жалости.
– Наверное, вам надоело? – спросила Элиана, поднимая на него глаза.
– О, нет! – ответил он излишне быстро.
– Тогда что с вами? Вы побледнели!
– Прошу вас, забудьте, что я сказал. Я не собираюсь к этому возвращаться.
Она догадалась по тону его голоса, что чуть было не добилась признания, но осталась в неведении о главном. Увы, нужный момент миновал, и к нему вернулась несгибаемость.
– Не могли бы вы еще приподнять зеркало? Осталась другая сторона – и готово. У вас не затекли руки?
– Можете не торопиться, Элиана.
Бал
Благодаря управляющему, превзошедшему себя, бал состоялся в назначенный день и час. Не мне судить, был ли он успешным. Ведь со времени того праздника в горах минуло уже более полувека. Пары, танцевавшие под вышедшие из моды мелодии, давно распались, некоторые даже не простившись. Была война, потом подъем шестидесятых годов. На месте старой деревни поднялись большие здания курорта. Как-то утром в считанные минуты – сидевшие у стойки ближайшего бара не успели и рюмку опрокинуть – зал для деревенских торжеств снесли. Что может быть неприятнее для человека, приверженного истине (а я такой), чем невозможность проверить на месте правдивость его рассказа и вынужденное пользование предположениями!
С наступлением темноты из всех деревенских домов стали выходить по двое-трое важных персон в масках, шлемах, тиарах, доспехах, длинных цветастых плащах, с деревянными крестами и факелами. Среди них не оказалось ни Арлекина, ни Панталоне, ни горбуна Полишинеля, ни трубочиста. Зачем спускаться на нижние ступеньки иерархии, когда можно вознестись до царских, даже императорских высот? Весь день стоял мороз, поэтому их величества похлопывали себя по груди, чтобы согреться, и торопились широкими шагами к месту сбора, бранясь, как извозчики, кем они, собственно, в большинстве и служили в обычное время. Некоторые, наблюдая за шествием из окон, брюзжали, что танцевальный зал обвалится, не выдержав такого наплыва переодетых чудаков. Однако время шло, а их пророчество не сбывалось, поэтому они перестали накликать беду, напялили куртки и поспешили присоединиться к веселью.
Меньше чем за полчаса зал наполнился до отказа, поэтому пришлось из осторожности потушить печи, от которых маркиз бросало в пот, а генералам грозил апоплексический удар. Группа конквистадоров в султанах под командованием адмирала с подзорной трубой поймала Ганнибала Карфагенского, подняла его на крышке бака для кипячения белья и принудила произнести приветственную речь, которую все ждали, но которой никто не понял. То было знаменательное проявление местного красноречия. Старый воин в красной женской тунике и в лавровом венке провозгласил срывающимся голосом Бьенвеню, что этот бал знаменует начало «эра примирения» («Эры!» – подсказала Золушка из первого ряда), «электричество способствует всеобщему прогрессу» (и наоборот), в Коль-де-Варез появится в один прекрасный день «повесная» дорога, «вагончики которой будут доставлять воздушным путем слонов, которых ему остро не хватает». Конец цитаты. Аплодисменты и крики «ура!».
Закончив речь упомянутым славным видением, Ганнибал опустился вместе с крышкой на пол и подал сигнал веселиться, после чего началась полная неразбериха. Толпа в масках бросилась к широким буфетным столам, выставленным вдоль всей глухой стены, напротив эстрады с музыкантами, и ломящимся от мяса и пирожных. Эполеты прижимались к эполетам, копеечные диадемы карабкались на картонные треуголки в дружном натиске, сутолоке, штурме. То было завихрение шелковых шлейфов, столпотворение фрачных пар, манишек и манжет, бурление камзолов и петлиц. Вино реками лилось в прорези масок. Прелаты, презирая протокол, огромными ручищами в кружевах хватали колбасные изделия через головы декольтированных дам и торопились прочь, чтобы всласть полакомиться в сторонке. Никого не удивляло ни исчезновение ромовых баб под мантильями, ни султаны в туфлях без задников и в казакинах, уплетающие копченую селедку, не снимая бархатных полумасок.
Стихийно образовались первые пары танцующих, проявившие полное презрение к исторической хронологии. Мадам Помпадур стала партнершей Карла Великого, Кловис пригласил госпожу Ментонон, Клеопатра любезничала с папой Пием XI. Надо ли говорить, что Золушка, с трудом приподнимавшая свои кринолины и передвигавшаяся мелкими шажками, пользовалась большим успехом? Она приняла много предложений и отвергла вдвое больше, разбив не одно юное сердце тем, что все или почти все медленные танцы танцевала с седовласым сумасшедшим в тоге, устроившим для деревни этот бал.
Оркестр сыграл «Китайскую ночь», продолжил серией фокстротов и песенок Рея Вентуры, однако наибольший успех снискал «Кумпарситой» и «Ревностью» при активной поддержке Волкодава: тот, зажмурившись и отчаянно кривляясь, сжимал и растягивал на брюхе аккордеон, чтобы извлечь из его последнего вздоха все, что было у музыканта на сердце. Когда дошло до болеро, изощренное ухо могло разобрать под сентиментальные звуки шепот:
– Вас не удивляет, Элиана, что Эфраим до сих пор не пришел?
– Бал продлится всю ночь!
– Все равно, я беспокоюсь.
– Он же обещал вам прийти.
– Нет, я пойду взгляну, чем он занят.
Бьенвеню потребовалось несколько минут, чтобы пробиться сквозь толпу мушкетеров, нетерпеливо топтавшихся у танцевальной площадки. Когда он сменил античные сандалии на высокие сапоги, старая испанская королева в горчично-шафрановом атласе, с усмешкой и нелепым видом Бобетты, нашла под горой пальто его шубу и протянула ему светло-бежевую шапку. Облобызав ей в благодарность руку, Бьенвеню зашагал к Высокому дому.
Луна той ночью поднялась позади церкви и потому не была видна с дороги, однако ее холодный и неподвижный, словно газовый, свет лился с безоблачного неба на заснеженные крыши. Ледяной воздух обжигал горло, земля трещала под подошвами. Издали шатающийся фермер – а шатался он потому, что был пьян вдвойне, от выпитого вина и от красоты Элианы – увидел свет в окне комнаты Маленького Жана и ускорил шаг.
Главная дверь дома была отперта. Бьенвеню вошел в прихожую, повернул выключатель, потопал, стряхивая с обуви лед и заодно оповещая о своем приходе. Потом, чтобы еще потянуть время, зажег тонкую сигару и лишь после этого поднялся на второй этаж.
Заплаканный Эфраим сидел на краю своей кровати. Гуляка застыл в дверном проеме, не зная, что делать. В шапке на затылке, в иссиня-черной шубе, скрывавшей гротескное маскарадное одеяние, с горящей сигарой в пальцах он чувствовал себя недостойно, попросту глупо. Да что там, чудовищно! Ничего не смыслящим идиотом.
– Уже столько недель… – начал он неуверенно – и не посмел закончить фразу, что, мол, столько недель замечает, что мальчик грустит, не понимая причину. Впрочем, он не сомневался, что Маленький Жан закончит ее за него. Он смотрел, как тот утирает слезы тыльной стороной руки, и ждал.
– Вы на меня сердитесь, – проговорил Эфраим, поднимая голову.
– Сержусь? За что?
– Я с самого возвращения плохо себя веду.
– Вовсе нет.
– Я все время стараюсь скрыть свои чувства. Теперь я себя за это корю.
– Сначала я думал, что ты горюешь из-за того, что тебя отчислили.
– Об этом я даже больше не думаю…
Бьенвеню, придерживая рукой шапку, нетвердой походкой пересек комнату и остановился у окна. «Как жаль, – думал он, – что этот разговор так запоздал, мы потеряли столько времени…»
– После смерти Розалии я был, как ты сейчас. Но это ничего не дало.
– Я вам обязательно расскажу, но не сейчас. Еще слишком рано.
– Как хочешь.
Он отодвинул свободной рукой занавеску. Далеко в ночи он видел освещенный танцевальный зал, а за ним, гораздо дальше и выше – сияющий контур гор, неохватных и грозных, словно готовящихся раздавить деревенские домики и превращающих в безделицу все людские радости, все амбиции. Это зрелище напомнило Бьенвеню, как он сам закрывал по вечерам окно, а потом проверял, засыпает ли Маленький Жан. Год за годом этот предшествовавший сну ритуал оставался неизменен и ожидаем. Теперь это угасшее счастье казалось ему еще более далеким, чем переход Ганнибала через Альпы.
– Этот бал-маскарад я устроил ради тебя, – пробормотал он, отходя от окна и возобновляя скольжение по комнате, загроможденной воспоминаниями.
И, не смея сознаться, что ждал от этого праздника конца недоразумению между найденышем и собой, добавил тоном игрока, бросающего крапленую карту и знающего, что партнеры уличат его в жульничестве:
– Элиана очень сожалеет о твоем отсутствии. У нее так мало возможностей развлечься!
– Я же обещал вам, что приду! – возразил Эфраим. – Вот только оденусь.
Бьенвеню вернулся в танцевальный зал с более легким сердцем. Он бросил шубу на кресло, снова переобулся в сандалии, жадно выпил рюмку коньяка и, пользуясь тем, что оркестр играл нечто вроде фанданго, пригласил испанскую королеву отпраздновать в его объятиях коронацию, пусть корона и была картонной. Именно такие поступки рождают верность и легенды. Бобетта, пьяная от признательности, собрала в кулак всю свою волю, чтобы не потерять ритм и не забывать задирать до икр яркий атлас, узаконивавший ее монаршее достоинство.
– До чего же хорошо вы танцуете, мсье Жардр! Где вы так научились?
– В прежней жизни, Бобинетта, в прежней жизни…
Ему было трудно говорить, он нес невесть что, разыскивая взглядом Элиану, угодившую во власть к томному Наполеону. Разыскав, слегка кивнул в знак того, что задание выполнено. Адмирал тоже принял сигнал, посланный через плечо юнги. Волкодав, повинуясь предназначенному ему жесту, принялся за «Голубку».
Музыка играла без передышки: румба, марши, джайв, уанстеп, медленные вальсы, шаю, котильон. Музыкантам каждый час приносили охлажденное питье, и они, освежившись, бойко исполняли по заказу модные мелодии. Бьенвеню, мало что сохранивший от своего античного достоинства, не отходил от Элианы и был на седьмом небе. Для более доходчивого изложения своего проекта подвесной дороги Арман увлек юнгу в темный угол, подальше от взоров. Но праздник продолжался и без них: танцоры так хохотали, сжимая в объятиях партнерш, что их накладные бороды переставали прилегать к лицам, и в царе легко можно было признать скотника или кузнеца. Осада буфета прекратилась, но спиртное наливали у стойки, где Дровосек и его приятели, заведовавшие бутылками, утихомиривали любителей ссор без учета их заслуг и статуса. Однако к трем часам ночи, когда на карнавал пожаловала Смерть, перевоспитавшиеся хулиганы поспешили ей навстречу, встали почетным караулом и даже не отняли оружие, хотя это противоречило правилам мероприятия. Да, в самый глухой ночной час неспящим был явлен отвратительный череп кладбищенской стражницы в зловещем капюшоне и костлявые плечи под шелковым саваном. Она властно заскользила по залу, сея вокруг себя страх и пустоту. Провожая взглядом лезвие косы, ровно, без дрожи скользившее над полом, любой мог заключить, что Смерть местная, ведь в Коль-де-Варез это орудие держат не так, как в Кейра или в Пьемонте.
Музыка оборвалась. Маркизы лишились чувств в своих декольте. Фанфароны и кардиналы, не наделенные отвагой, ретировались к буфету. Ганнибал застыл, не снимая правой руки с талии Золушки. Один лишь Волкодав, видавший и не такое, крикнул поверх аккордеона, что эту подружку не звали и что ей лучше уйти подобру-поздорову, иначе – прошу прощения – он спустит ей штаны при всей почтенной публике.
Но Костлявую не так просто было посрамить: она медленно наступала по расчищенному залу, без устали орудуя косой и вращаясь вокруг собственной оси, как священный волчок или самозабвенный дервиш. Неизвестно, сколько длился этот безмолвный танец: все бессильно наблюдали за ним, никто не посмел вмешаться. Потом Смерть прервала свое кружение, задрала косу и начала медленный устрашающий танец, гибкий и легкий, как арабеска. Тут черные волки сумели выйти из оцепенения и выстроились позади Смерти гуськом. Коронованные особы, не желавшие подпирать стену или предстать малодушными, стали завершающими звеньями цепочки. Вскоре не меньше полусотни масок, возглавляемые призраком, зазмеились по залу, превращая танец смерти в фарандолу живых.
Волкодаву надо было действовать, иначе он, как говорится, потерял бы лицо. Он мог либо повторить свою угрозу и вступить в прямой конфликт с маской, либо погрузиться в свое искусство и тем самым выйти из замешательства. Он колебался, ибо две натуры, вступившие в его душе в спор, обладали убедительными аргументами. Пока он пребывал в нерешительности – хрупком состоянии, когда чаша весов способна склониться в ту или иную сторону от простого шевеления ресниц, Смерть, возглавлявшая кортеж, достигла эстрады. Контрабандист решил, что перед ним сильный противник. Испугать его это, разумеется, не могло. При нем был нож, и в бесчестном бою – а вести другие ему не доводилось – он никогда не терпел поражения.
Смерть наблюдала за никудышным соперником, переминаясь с ноги на ногу. Смеясь, наверное, под капюшоном пустой и немой усмешкой, она подняла руку в перчатке и сдвинула с места свою маску. Волкодав отпрянул от неожиданности.
– Откуда мне было знать?… – пролепетал он.
Смерть величественно приняла извинения и принесла свои, после чего отошла. Волкодав поправил ремни инструмента и заиграл медленную ритурнель – волшебную, невыносимо навязчивую, которую он сочинил, стоя на коленях в карцере, и никогда еще не исполнял на публике.
– Вы все знали, Элиана! – сказал Бьенвеню, утирая лоб полой тоги.
– Он взял с меня слово, что я буду молчать.
– Подумать только, когда-то он боялся дотронуться до волчьей шкуры, а теперь… Хотите, верьте, хотите, нет, но когда к нам приблизилась коса, я здорово перетрухнул.
Карнавальный эффект
Можно сказать, не боясь соврать – разве что с допустимой долей преувеличения, – что после того бала в Коль-де-Варез все стало по-другому. Если позволительно испытывать законную гордость за хорошо испеченный хлеб, безупречную линию крыши, вовремя убранный урожай или морозоустойчивость неубранного, то почему бы не гордиться пережитым вместе испытанием? Во всех семейных кланах восхваляли Жардра, называя его уже не «старым дурнем», как неделей раньше, и признавая за его управляющим организационные способности, достойные и более честолюбивых начинаний. К его проекту канатной дороги сразу появилось серьезное отношение. Раз уже есть электричество, почта, радио, автобус утром и вечером, то надо ли останавливаться на полпути?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Я не так легко открываю душу, – молвил он, щуря глаза, как часто делал Бьенвеню, находясь в замешательстве. – К тому же, в данном случае это было бы бесполезно.
– Почему же?
– Потому что вы сами обо всем догадались.
– О чем догадалась?
– Что я уже не ребенок.
– О, вы считаете меня догадливее, чем я есть на самом деле.
Он отбил мяч на чужую половину площадки, чтобы выпутаться из затруднения, но с удивлением увидел, что мяч снова у него. Пришел черед проницательной Элианы отступить. Она поспешно пересекла комнату и снова принялась втыкать булавки в атлас платья, еще больше собирая складки на и без того тонкой талии. Он молча наблюдал издали за этим ее занятием, не зная, уйти или остаться. Нерешительность влечет неподвижность.
– Можете мне помочь? Или вы только на то и годны, чтобы переводить с латыни?
Не имея привычки поддаваться на провокации, он большими шагами пересек комнату, встал перед Элианой и с улыбкой осведомился, какой услуги она ожидает от семинариста, исключенного за серьезное нарушение дисциплины.
– Это зеркало для меня слишком высоко. Попробуйте снять его со стены и подержать передо мной.
– Вот так?
– Нет, пониже, пожалуйста! Вы такой высокий! Вот так, отлично!
С не подлежащей никакому оправданию жестокостью, за которую она сама потом просила прощения, Элиана без малейших угрызений совести превратила несчастного в своего пажа, не дав ему даже времени высушить кудри и снять пальто, хотя с него стекала на пол талая вода. Держа в вытянутых руках овальное зеркало, он волей-неволей стал участником всех этапов примерки, дополняя видимое воображаемым. Время от времени ему предназначалась легкая улыбка или гримаса в зеркале, сопровождаемая волнами духов, не таких сильных, как у Телонии, зато более коварных.
– Что вам больше нравится: талия повыше или пониже?
– Повыше.
– Так?
– Да, так.
– Ленточки на эту сторону?
– Да, так гораздо лучше.
Когда она увлеклась булавками и наклонилась так, что волосы упали на лицо, он вдруг заметил у нее на затылке капельки пота, а на худенькой белой шейке – маленькую розовую отметину, «аистиную лапку». Он прислонил зеркало к стене, чувствуя, как сердце сжимается от неведомой жалости.
– Наверное, вам надоело? – спросила Элиана, поднимая на него глаза.
– О, нет! – ответил он излишне быстро.
– Тогда что с вами? Вы побледнели!
– Прошу вас, забудьте, что я сказал. Я не собираюсь к этому возвращаться.
Она догадалась по тону его голоса, что чуть было не добилась признания, но осталась в неведении о главном. Увы, нужный момент миновал, и к нему вернулась несгибаемость.
– Не могли бы вы еще приподнять зеркало? Осталась другая сторона – и готово. У вас не затекли руки?
– Можете не торопиться, Элиана.
Бал
Благодаря управляющему, превзошедшему себя, бал состоялся в назначенный день и час. Не мне судить, был ли он успешным. Ведь со времени того праздника в горах минуло уже более полувека. Пары, танцевавшие под вышедшие из моды мелодии, давно распались, некоторые даже не простившись. Была война, потом подъем шестидесятых годов. На месте старой деревни поднялись большие здания курорта. Как-то утром в считанные минуты – сидевшие у стойки ближайшего бара не успели и рюмку опрокинуть – зал для деревенских торжеств снесли. Что может быть неприятнее для человека, приверженного истине (а я такой), чем невозможность проверить на месте правдивость его рассказа и вынужденное пользование предположениями!
С наступлением темноты из всех деревенских домов стали выходить по двое-трое важных персон в масках, шлемах, тиарах, доспехах, длинных цветастых плащах, с деревянными крестами и факелами. Среди них не оказалось ни Арлекина, ни Панталоне, ни горбуна Полишинеля, ни трубочиста. Зачем спускаться на нижние ступеньки иерархии, когда можно вознестись до царских, даже императорских высот? Весь день стоял мороз, поэтому их величества похлопывали себя по груди, чтобы согреться, и торопились широкими шагами к месту сбора, бранясь, как извозчики, кем они, собственно, в большинстве и служили в обычное время. Некоторые, наблюдая за шествием из окон, брюзжали, что танцевальный зал обвалится, не выдержав такого наплыва переодетых чудаков. Однако время шло, а их пророчество не сбывалось, поэтому они перестали накликать беду, напялили куртки и поспешили присоединиться к веселью.
Меньше чем за полчаса зал наполнился до отказа, поэтому пришлось из осторожности потушить печи, от которых маркиз бросало в пот, а генералам грозил апоплексический удар. Группа конквистадоров в султанах под командованием адмирала с подзорной трубой поймала Ганнибала Карфагенского, подняла его на крышке бака для кипячения белья и принудила произнести приветственную речь, которую все ждали, но которой никто не понял. То было знаменательное проявление местного красноречия. Старый воин в красной женской тунике и в лавровом венке провозгласил срывающимся голосом Бьенвеню, что этот бал знаменует начало «эра примирения» («Эры!» – подсказала Золушка из первого ряда), «электричество способствует всеобщему прогрессу» (и наоборот), в Коль-де-Варез появится в один прекрасный день «повесная» дорога, «вагончики которой будут доставлять воздушным путем слонов, которых ему остро не хватает». Конец цитаты. Аплодисменты и крики «ура!».
Закончив речь упомянутым славным видением, Ганнибал опустился вместе с крышкой на пол и подал сигнал веселиться, после чего началась полная неразбериха. Толпа в масках бросилась к широким буфетным столам, выставленным вдоль всей глухой стены, напротив эстрады с музыкантами, и ломящимся от мяса и пирожных. Эполеты прижимались к эполетам, копеечные диадемы карабкались на картонные треуголки в дружном натиске, сутолоке, штурме. То было завихрение шелковых шлейфов, столпотворение фрачных пар, манишек и манжет, бурление камзолов и петлиц. Вино реками лилось в прорези масок. Прелаты, презирая протокол, огромными ручищами в кружевах хватали колбасные изделия через головы декольтированных дам и торопились прочь, чтобы всласть полакомиться в сторонке. Никого не удивляло ни исчезновение ромовых баб под мантильями, ни султаны в туфлях без задников и в казакинах, уплетающие копченую селедку, не снимая бархатных полумасок.
Стихийно образовались первые пары танцующих, проявившие полное презрение к исторической хронологии. Мадам Помпадур стала партнершей Карла Великого, Кловис пригласил госпожу Ментонон, Клеопатра любезничала с папой Пием XI. Надо ли говорить, что Золушка, с трудом приподнимавшая свои кринолины и передвигавшаяся мелкими шажками, пользовалась большим успехом? Она приняла много предложений и отвергла вдвое больше, разбив не одно юное сердце тем, что все или почти все медленные танцы танцевала с седовласым сумасшедшим в тоге, устроившим для деревни этот бал.
Оркестр сыграл «Китайскую ночь», продолжил серией фокстротов и песенок Рея Вентуры, однако наибольший успех снискал «Кумпарситой» и «Ревностью» при активной поддержке Волкодава: тот, зажмурившись и отчаянно кривляясь, сжимал и растягивал на брюхе аккордеон, чтобы извлечь из его последнего вздоха все, что было у музыканта на сердце. Когда дошло до болеро, изощренное ухо могло разобрать под сентиментальные звуки шепот:
– Вас не удивляет, Элиана, что Эфраим до сих пор не пришел?
– Бал продлится всю ночь!
– Все равно, я беспокоюсь.
– Он же обещал вам прийти.
– Нет, я пойду взгляну, чем он занят.
Бьенвеню потребовалось несколько минут, чтобы пробиться сквозь толпу мушкетеров, нетерпеливо топтавшихся у танцевальной площадки. Когда он сменил античные сандалии на высокие сапоги, старая испанская королева в горчично-шафрановом атласе, с усмешкой и нелепым видом Бобетты, нашла под горой пальто его шубу и протянула ему светло-бежевую шапку. Облобызав ей в благодарность руку, Бьенвеню зашагал к Высокому дому.
Луна той ночью поднялась позади церкви и потому не была видна с дороги, однако ее холодный и неподвижный, словно газовый, свет лился с безоблачного неба на заснеженные крыши. Ледяной воздух обжигал горло, земля трещала под подошвами. Издали шатающийся фермер – а шатался он потому, что был пьян вдвойне, от выпитого вина и от красоты Элианы – увидел свет в окне комнаты Маленького Жана и ускорил шаг.
Главная дверь дома была отперта. Бьенвеню вошел в прихожую, повернул выключатель, потопал, стряхивая с обуви лед и заодно оповещая о своем приходе. Потом, чтобы еще потянуть время, зажег тонкую сигару и лишь после этого поднялся на второй этаж.
Заплаканный Эфраим сидел на краю своей кровати. Гуляка застыл в дверном проеме, не зная, что делать. В шапке на затылке, в иссиня-черной шубе, скрывавшей гротескное маскарадное одеяние, с горящей сигарой в пальцах он чувствовал себя недостойно, попросту глупо. Да что там, чудовищно! Ничего не смыслящим идиотом.
– Уже столько недель… – начал он неуверенно – и не посмел закончить фразу, что, мол, столько недель замечает, что мальчик грустит, не понимая причину. Впрочем, он не сомневался, что Маленький Жан закончит ее за него. Он смотрел, как тот утирает слезы тыльной стороной руки, и ждал.
– Вы на меня сердитесь, – проговорил Эфраим, поднимая голову.
– Сержусь? За что?
– Я с самого возвращения плохо себя веду.
– Вовсе нет.
– Я все время стараюсь скрыть свои чувства. Теперь я себя за это корю.
– Сначала я думал, что ты горюешь из-за того, что тебя отчислили.
– Об этом я даже больше не думаю…
Бьенвеню, придерживая рукой шапку, нетвердой походкой пересек комнату и остановился у окна. «Как жаль, – думал он, – что этот разговор так запоздал, мы потеряли столько времени…»
– После смерти Розалии я был, как ты сейчас. Но это ничего не дало.
– Я вам обязательно расскажу, но не сейчас. Еще слишком рано.
– Как хочешь.
Он отодвинул свободной рукой занавеску. Далеко в ночи он видел освещенный танцевальный зал, а за ним, гораздо дальше и выше – сияющий контур гор, неохватных и грозных, словно готовящихся раздавить деревенские домики и превращающих в безделицу все людские радости, все амбиции. Это зрелище напомнило Бьенвеню, как он сам закрывал по вечерам окно, а потом проверял, засыпает ли Маленький Жан. Год за годом этот предшествовавший сну ритуал оставался неизменен и ожидаем. Теперь это угасшее счастье казалось ему еще более далеким, чем переход Ганнибала через Альпы.
– Этот бал-маскарад я устроил ради тебя, – пробормотал он, отходя от окна и возобновляя скольжение по комнате, загроможденной воспоминаниями.
И, не смея сознаться, что ждал от этого праздника конца недоразумению между найденышем и собой, добавил тоном игрока, бросающего крапленую карту и знающего, что партнеры уличат его в жульничестве:
– Элиана очень сожалеет о твоем отсутствии. У нее так мало возможностей развлечься!
– Я же обещал вам, что приду! – возразил Эфраим. – Вот только оденусь.
Бьенвеню вернулся в танцевальный зал с более легким сердцем. Он бросил шубу на кресло, снова переобулся в сандалии, жадно выпил рюмку коньяка и, пользуясь тем, что оркестр играл нечто вроде фанданго, пригласил испанскую королеву отпраздновать в его объятиях коронацию, пусть корона и была картонной. Именно такие поступки рождают верность и легенды. Бобетта, пьяная от признательности, собрала в кулак всю свою волю, чтобы не потерять ритм и не забывать задирать до икр яркий атлас, узаконивавший ее монаршее достоинство.
– До чего же хорошо вы танцуете, мсье Жардр! Где вы так научились?
– В прежней жизни, Бобинетта, в прежней жизни…
Ему было трудно говорить, он нес невесть что, разыскивая взглядом Элиану, угодившую во власть к томному Наполеону. Разыскав, слегка кивнул в знак того, что задание выполнено. Адмирал тоже принял сигнал, посланный через плечо юнги. Волкодав, повинуясь предназначенному ему жесту, принялся за «Голубку».
Музыка играла без передышки: румба, марши, джайв, уанстеп, медленные вальсы, шаю, котильон. Музыкантам каждый час приносили охлажденное питье, и они, освежившись, бойко исполняли по заказу модные мелодии. Бьенвеню, мало что сохранивший от своего античного достоинства, не отходил от Элианы и был на седьмом небе. Для более доходчивого изложения своего проекта подвесной дороги Арман увлек юнгу в темный угол, подальше от взоров. Но праздник продолжался и без них: танцоры так хохотали, сжимая в объятиях партнерш, что их накладные бороды переставали прилегать к лицам, и в царе легко можно было признать скотника или кузнеца. Осада буфета прекратилась, но спиртное наливали у стойки, где Дровосек и его приятели, заведовавшие бутылками, утихомиривали любителей ссор без учета их заслуг и статуса. Однако к трем часам ночи, когда на карнавал пожаловала Смерть, перевоспитавшиеся хулиганы поспешили ей навстречу, встали почетным караулом и даже не отняли оружие, хотя это противоречило правилам мероприятия. Да, в самый глухой ночной час неспящим был явлен отвратительный череп кладбищенской стражницы в зловещем капюшоне и костлявые плечи под шелковым саваном. Она властно заскользила по залу, сея вокруг себя страх и пустоту. Провожая взглядом лезвие косы, ровно, без дрожи скользившее над полом, любой мог заключить, что Смерть местная, ведь в Коль-де-Варез это орудие держат не так, как в Кейра или в Пьемонте.
Музыка оборвалась. Маркизы лишились чувств в своих декольте. Фанфароны и кардиналы, не наделенные отвагой, ретировались к буфету. Ганнибал застыл, не снимая правой руки с талии Золушки. Один лишь Волкодав, видавший и не такое, крикнул поверх аккордеона, что эту подружку не звали и что ей лучше уйти подобру-поздорову, иначе – прошу прощения – он спустит ей штаны при всей почтенной публике.
Но Костлявую не так просто было посрамить: она медленно наступала по расчищенному залу, без устали орудуя косой и вращаясь вокруг собственной оси, как священный волчок или самозабвенный дервиш. Неизвестно, сколько длился этот безмолвный танец: все бессильно наблюдали за ним, никто не посмел вмешаться. Потом Смерть прервала свое кружение, задрала косу и начала медленный устрашающий танец, гибкий и легкий, как арабеска. Тут черные волки сумели выйти из оцепенения и выстроились позади Смерти гуськом. Коронованные особы, не желавшие подпирать стену или предстать малодушными, стали завершающими звеньями цепочки. Вскоре не меньше полусотни масок, возглавляемые призраком, зазмеились по залу, превращая танец смерти в фарандолу живых.
Волкодаву надо было действовать, иначе он, как говорится, потерял бы лицо. Он мог либо повторить свою угрозу и вступить в прямой конфликт с маской, либо погрузиться в свое искусство и тем самым выйти из замешательства. Он колебался, ибо две натуры, вступившие в его душе в спор, обладали убедительными аргументами. Пока он пребывал в нерешительности – хрупком состоянии, когда чаша весов способна склониться в ту или иную сторону от простого шевеления ресниц, Смерть, возглавлявшая кортеж, достигла эстрады. Контрабандист решил, что перед ним сильный противник. Испугать его это, разумеется, не могло. При нем был нож, и в бесчестном бою – а вести другие ему не доводилось – он никогда не терпел поражения.
Смерть наблюдала за никудышным соперником, переминаясь с ноги на ногу. Смеясь, наверное, под капюшоном пустой и немой усмешкой, она подняла руку в перчатке и сдвинула с места свою маску. Волкодав отпрянул от неожиданности.
– Откуда мне было знать?… – пролепетал он.
Смерть величественно приняла извинения и принесла свои, после чего отошла. Волкодав поправил ремни инструмента и заиграл медленную ритурнель – волшебную, невыносимо навязчивую, которую он сочинил, стоя на коленях в карцере, и никогда еще не исполнял на публике.
– Вы все знали, Элиана! – сказал Бьенвеню, утирая лоб полой тоги.
– Он взял с меня слово, что я буду молчать.
– Подумать только, когда-то он боялся дотронуться до волчьей шкуры, а теперь… Хотите, верьте, хотите, нет, но когда к нам приблизилась коса, я здорово перетрухнул.
Карнавальный эффект
Можно сказать, не боясь соврать – разве что с допустимой долей преувеличения, – что после того бала в Коль-де-Варез все стало по-другому. Если позволительно испытывать законную гордость за хорошо испеченный хлеб, безупречную линию крыши, вовремя убранный урожай или морозоустойчивость неубранного, то почему бы не гордиться пережитым вместе испытанием? Во всех семейных кланах восхваляли Жардра, называя его уже не «старым дурнем», как неделей раньше, и признавая за его управляющим организационные способности, достойные и более честолюбивых начинаний. К его проекту канатной дороги сразу появилось серьезное отношение. Раз уже есть электричество, почта, радио, автобус утром и вечером, то надо ли останавливаться на полпути?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20