Глава XV
В Неаполе, в квартире Лео, Анна варила кофе-эспрессо.
Лена стояла рядом с ней, уцепившись обеими ручонками за край раковины и стараясь держаться прямо.
Лео подстригал ей волосы.
Анна смотрела, как детские кудряшки падают на плиточный пол кухни.
– Еще короче, – требовала Лена.
– Ну куда же короче! – недоумевал ее отец.
– Да. Еще короче. До плеч. Как у Анны.
Лео вздохнул и принялся подкорачивать волосы дочки.
Мать решила назвать ее Магдаленой в память о Бахе. (Сам Леонард Радницки утверждал, что он прямой потомок Иоганна Радницки, состоявшего переписчиком нот при Гайдне. Иоганну не было еще и сорока лет, когда он скончался в Вене. Его нашли умершим от холода, январским утром 1790 года, в комнате, где он занимался переписыванием одной из партитур Гайдна.)
– А мой отец, – сказала Анна Хидден, – до заключения пакта с Германией жил в Румынии и работал в оркестре. Он учил меня музыке, пока не уехал от нас. С четырех до шести лет я просиживала с ним за фортепиано два-три часа в день. Помню, как мой младший братик кричал и плакал за дверью, зовя меня выйти и поиграть с ним. Он ненавидел музыку.
– А дальше?
– Лео, хотите кофе?
– Нет.
– А дальше… не помню, что было дальше. Когда он уехал, я, кажется, горевала чуть ли не целый год.
– Горевать целый год!
– Ну, по правде говоря, даже больше, чем год. Полтора или два. Вдобавок, как раз тогда умер Никола.
– А потом?
– А потом моя мать заметила, что я начала сочинять музыку; я все время сочиняла и могла целыми часами сидеть и записывать всякие мелодии, хоралы, и она стала поощрять меня в этом. Большой друг моего отца, известный концертирующий пианист, иногда приезжал в консерваторию Ренна. А иногда я ездила к нему в Париж.
– Кто это? – спросил Лео.
– Я вам не скажу.
– Кто это? – повторил Лео.
– Он по-прежнему живет в Милане и стал еще более знаменит, чем прежде. Но этот опыт кончился ужасно, по чисто человеческим мотивам…
– По каким?
– Не спрашивайте, Лео, я все равно не отвечу. Но я готова признать, что он был необыкновенным учителем. Как воспитатель – полный нуль. Как человек – тоже. Но педагог потрясающий. И блестящий пианист. В общем, потом я хлебнула горя с мужчинами.
– Это я знаю.
– Что вы хотите этим сказать?
– Об этом легко догадаться.
* * *
Доверить другому человеку свой сон – вот в чем состоит, может быть, единственная подлинная нескромность.
Разрешить кому-то смотреть, как ты спишь, испытываешь голод и грезишь во сне, потягиваешься и забываешься, – странный дар.
Непостижимый дар.
Сквозь опущенные веки она видела его глаза, они вздрагивали, они двигались под этой бледной, тонкой пленкой. Она видела всё. Видела, что он грезит. О чем он грезил? Странное дело: Анне грезилось, что ей нет места в его грезах.
Иногда он испускал вздохи во сне – совсем как его маленькая дочка.
Глубокие вздохи и у того и у другой, вздохи отречения.
* * *
Настал день. Никогда в жизни Анна не спала так долго, как рядом с этим человеком. Лео уже пошел мыться. Малышка стащила с нее простыню и стала разглядывать ее живот. Потом объявила: а у тебя нет настоящей пиписьки.
– Ну, кое-что есть, – ответила Анна, натягивая на себя простыню и пряча обнаженное тело.
Но маленькая Лена задрала ночную рубашку, оголила ноги и, указав на собственный животик, сказала: и у нее нет.
– И у тебя кое-что есть, – повторила Анна, обняла ее, и они обе задремали.
* * *
В течение всей весны Анна Хидден работала над сорока двумя эклогами (из семи сборников, по шесть пьес каждый, которые Ян Кршител Томашек выпустил в 1807–1823 годах).
– Ты вполне способна сократить их до семи, – сказал Жорж.
– Может быть, даже до трех. Знаешь, я сейчас делаю громадные успехи.
* * *
Дождь наконец прекратился.
Жорж вышел и поплелся по улице, с трудом передвигая ноги.
Еще не рассвело, хотя ночная тьма постепенно истаивала. В небе угасли почти все звезды. Было уже тепло.
Он поискал глазами микротакси. Но не нашел. Пришлось тащиться до виллы пешком.
Добравшись до виллы «Амалия», он постучал в окно.
И разбудил ее, бормоча свое имя за окном, постукивая в оконное стекло.
Она натянула шорты и пошла открывать.
Открыв, она закричала. Он был весь в крови.
– Что случилось?
– Не спрашивай, Анна-Элиана. Просто я слишком стар. Все они, эти молодые красавцы, считают меня слишком старым. И потешаются надо мной.
– Это ужасно! Надо звонить в полицию.
– Ни в коем случае. Если я вздумаю жаловаться, то окажусь мерзавцем в собственных глазах. Я сам виноват.
– Но нужно срочно что-то сделать.
– Нет. Они веселятся. И они правы. Пускай веселятся безнаказанно. Это было так забавно… Знала бы ты, столько мы выпили!..
Она отмыла кровь. Перевязала его. Напуганный морем, угнетенный незнанием итальянского, мучимый ревностью к малышке Магдалене, покрытый синяками и ссадинами, Жорж решил вернуться в Бургундию. Она проводила его в аэропорт Неаполя.

Часть третья
Глава I
Я дремал на солнышке, прислонясь спиной к борту маленькой яхты и отложив книгу. Погода стояла великолепная.
– Погляди, Шарль! Да погляди же! – закричала вдруг Жюльетта.
Я открыл глаза.
– Смотри!
Я вытянул шею, чтобы взглянуть поверх борта на море, но ничего не заметил.
– Неужели ты не видишь?
– Нет.
– Да посмотри же вон туда!
– Скажи хоть, на что я должен смотреть!
– О, господи, – простонала она.
Я встал во весь рост на палубе суденышка. И лишь тогда увидел колыхавшиеся на воде не то золотистые, не то седые волосы.
– Синьора! Синьора! – крикнула моя подруга.
– Может, она просто отдыхает на воде, – пробормотал я, вглядываясь в темнеющее на морской глади тело.
Но пловчиха – живая или мертвая – не отвечала на призывы Жюльетты.
Жюльетта встала к рулю, и яхта подошла ближе. Мы находились в открытом море, к востоку от Анакапри. Женщина по-прежнему не реагировала на оклики.
– Она не двигается. И глаза у нее закрыты. Давай!
– Разверни-ка яхту еще немного.
Я нырнул, вернее, спрыгнул в воду.
И осторожно подплыл к колыхавшемуся на воде телу.
– Синьора!
Она не открыла глаза, но ответила – по-французски, едва шевеля губами:
– Я больше не могу. У меня ужасная судорога.
Я ответил, также по-французски:
– Тогда не двигайтесь.
На это она прошептала, слегка раздраженно:
– Я уже давно лежу здесь и не двигаюсь. У меня глаза горят огнем.
Я подсунул руку ей под плечи. Поднырнул под нее. И так, держа ее тело на своей спине, медленно добрался до яхты.
– Позвоните в Неаполь, доктору Радницки, – попросила она после того, как мы втащили ее на борт.
Жюльетта набрала на своем мобильнике номер, который назвала ей женщина.
Она была страшно бледна. Сначала бессильно растянулась на досках палубы. Потом приподнялась на локте.
И наконец попыталась сесть. Я помог ей прислониться спиной к борту.
– Как вас зовут?
– Шарль Шенонь.
– Спасибо. Вы спасли мне жизнь.
– А как ваше имя? – спросил я ее.
– Анна Хидден.
– Вы музыкант?
– Да.
– Я вас знаю.
– Да и я вас знаю.
– Ах, вот как!
* * *
На краю набережной уже ждала «скорая помощь» и доктор Радницки.
Возле машины стояла маленькая девочка, она внимательно, но без всякого огорчения наблюдала за происходящим. Похоже, ей все это было просто интересно.
На террасе кафе перед прогулочным портом попивал эспрессо хозяин бюро проката фортепиано.
Напротив него сидел священник из приморской часовни, в сутане, и пил кока-колу прямо из бутылки.
В углу, слева от входа в кафе, возле газетного киоска, какой-то субъект с гладко выбритым, худым, морщинистым лицом курил, откинувшись к стене. Он выглядел почти стариком: лысая макушка, редкие светлые волоски над ушами, круглые очки в железной оправе, большие белесые глаза. И жиденький, почти беззвучный голос – это когда он говорил. Но говорил он так мало, что окружающие давно забыли, кто там сидит в закутке. Он выпускал дым изо рта маленькими облачками, потом снова долго затягивался сигаретой, полуприкрыв глаза. Ему предстояло умереть. Это был я.
* * *
– Простите меня! – воскликнула Анна.
Она резко встала из-за стола и покинула ресторан.
– Что это с ней? – спросил я доктора Радницки.
– Ничего страшного. Не беспокойтесь, – ответил тот.
– Как это «ничего»?
– Да что с ней все-таки? – настаивала Жюльетта.
– Ей просто пришла в голову какая-то музыкальная тема. Вам, Шарль, это должно быть понятно.
– Я никогда не сочинял музыку, – ответил я.
– И что же это значит? – спросила Жюльетта. – Куда она убежала? Неужели она так нас и бросит на весь вечер?
– Нет-нет. Просто сядет в нашу машину – там, у выхода, – запишет свою мысль, чтобы освободиться от нее, а потом придет обратно.
* * *
Зимой пиццерия на главной улице почти всегда пустовала. В глубине, за основным залом, находилось еще одно небольшое помещение, выходившее в сад; им пользовались главным образом, в августе. А зимой есть в нем не разрешалось, однако именно там я встретил, три дня спустя, Анну Хидден. Хозяйка заведения охотно согласилась подать нам туда чай и свои фирменные пирожные, при условии, что мы не будем курить. Тем не менее мы выкурили по одной или даже по паре сигареток, стоя и выпуская дым в приоткрытую форточку. Все полки в комнате были уставлены бутылками с местным оливковым маслом и лимонными сиропами. И еще здесь стояли два аквариума. В одном из них не было воды. Во втором копошились мелкие ракообразные и лихорадочно металась взад-вперед всякая рыбья мелюзга. Первый аквариум – тот, что без воды, – выглядел не так уж непривлекательно, по крайней мере в моих глазах: миниатюрная пустыня, серые камешки, спутанные засохшие водоросли, паутина, живые пауки. Его украшал тонкий бархатистый слой пыли. Мне очень нравился этот пустой стеклянный ящик. Он походил на пустыню смерти в фильме, который я предпочитаю реальному миру, ибо он говорит правду об этом мире: «Птицы».
Здесь же стоял и музыкальный автомат; на наше счастье, он был сломан.
Пока мы там полдничали, явилась Жюльетта. И, решив сразу расставить все точки над i, посвятила Анну в нашу совместную жизнь.
– Я его больше не люблю. Мы уже почти расстались. Мы спим в разных комнатах. Я сплю в своей собственной комнате.
– Мне кажется, не следует так говорить – «моя комната», «собственная комната», – заявила Анна непререкаемым тоном. – Человеку нужна отдельная комната, не имеющая ничего общего с домом. Отдельное место, в стороне от гигантского человеческого муравейника.
– И от человеческой алчности, – добавил я.
– Вот я и нашла такое место, – продолжала Анна. – Нашла свою отдельную комнату, длинную комнату, выходящую прямо на море. Хотите ее увидеть?
– Да, – мгновенно ответила Жюльетта.
– Тогда я покажу вам то, что нашла. И Анна встала.
– Минутку, я только допью свой кофе, – сказал я. – Кто хочет еще кофе?
Без кофе я просто жить не мог. Лишь после пяти-шести чашек мое сердце при мысли о жизни начинало биться сильней.
– Делай что хочешь, но позволь уж и нам делать то, чего мы желаем! – провозгласила Жюльетта.
– Мне еще чашечку кофе покрепче, – сказал я хозяйке, стоявшей на пороге.
Жюльетта заказала графин местного белого вина, встала, подошла к Анне.
И начала разглаживать обеими ладонями ее лицо.
– Вам необходимо отдохнуть. У вас такой вид, словно вы с того света явились, – сказала она.
– Всегда приятно услышать такое, – бросила Анна Хидден.
– Я не то хотела сказать. У вас такой вид, словно вы явились не из Италии, а откуда-то еще.
– Вот это похоже на правду.
Но молодая женщина все не унималась.
– Откуда же у вас такое лицо?
Анна отвела от себя ее руки. Жюльетта резким движением налила себе холодного белого вина, выпила два бокала подряд. Потом женщины вышли. Я пошел за ними следом, успев до этого проглотить еще три чашки кофе.
Один эспрессо.
Потом ристретто.
Потом сукчинто.
Такова была традиционная последовательность.
Мы поднялись по крутой тропе.
Я задремал в кресле.
Проснувшись, я обнаружил, что они сидят на надувном матрасе, оставленном на лужайке для Лены. Они провели там весь вечер, держась за руки и рассказывая друг дружке свою жизнь.
Глава II
Стены квартиры, которую я снимал на Траверса-Кампо, были тщательно выкрашены зятем владельца в красивый шелковисто-серый цвет. А панели, двери, ставни, стенные шкафы и радиаторы – в серый потемнее. Окна самой большой комнаты, с белыми вышитыми занавесями на серых подборах, смотрели на гору – когда ее не заволакивали облака. Жюльетта оккупировала комнату в глубине квартиры. В Италии она требовала, чтобы я звал ее Джулией, а иногда и Марией. Что ж, в таких райских местах все возможно. Она ведь была так молода и так хороша собой. А я сильно ее раздражал. Она находила, что это смертельно скучно – жить рядом с человеком, который непрерывно читает, а в качестве отдыха от чтения читает опять.
Звонок заставил меня вздрогнуть.
Я отложил книгу на стол.
Жюльетта, опередив меня, стремительно пронеслась к окну, распахнула его, облокотилась на белый деревянный подоконник. Она была еще не одета, но зато успела соорудить высокую прическу. Выглянув наружу, она с улыбкой повернулась ко мне.
– Это моя спасенная.
– Наша спасенная, – поправил я.
– Ну, я пошла.
– Куда это?
– Должна же я одеться!
Я вгляделся в лицо молодой женщины, с которой жил, которая меня ласкала. По правде говоря, мне никогда не удавалось разглядеть ее как следует – мешала тень, мешало солнце, мешал ее смех, мешала ее нагота, мешала ее живость, мешало ее существование, все мне мешало.
* * *
Я ввел Анну и Лео Радницки в местное высшее общество.
Это был период жгучей жары.
Это был период, когда Жюльетта бросила меня.
Устав от безделья, она – после того как Анна упросила Леонарда – полностью занялась маленькой Магдаленой Радницки. Иными словами, взяла на себя круглосуточный надзор за малышкой на все три месяца. И на все будущие триместры, когда девочка будет жить у отца.
* * *
По острову курсировали только трехколесные велотакси с деревянными навесиками, а также белые микротакси, более удобные, поскольку были закрыты со всех сторон, но и более редкие: едва задувал ветер или начинался дождь, как они куда-то бесследно исчезали. Княгиня Кропоткин, член нашего кружка, брала напрокат «фиат» в аэропорту Неаполя, переправляла его на катере и ездила по острову в этой маленькой машине.
Но она отказывалась возить нас.
Микротакси со скрипом взбиралось по узкой извилистой дороге, среди плантаций лимонных деревьев.
Мы ехали втроем в гости к другу, которого прозвали Жовьяль Сениль.
Тряска в машине только веселила нас.
– Купи воду в бутылках, если попадется по дороге!
Анна была одета в коричневые и черные цвета.
Жюльетта обожала желтые наряды.
Потом, с течением лета, они начали одеваться одинаково. Менялись платьями. Иными словами, Анна ежедневно обновляла свой гардероб. Она восторгалась всем, что носила Жюльетта, – с той лишь разницей, что сама предпочитала более темные тона, блеклые, изысканно-устаревшие, строгие, даже мрачные.
Широкие, бесформенные синие свитера. Длинные черные юбки. И все-таки обе они были очень красивы. Обе перестали красить волосы. И начали отращивать их, сохраняя естественный цвет.
Жюльетта была моложе Анны на двадцать лет.
Жюльетта отличалась скрытностью. В ответ на расспросы только пожимала широкими плечами.
Неуживчивая, абсолютно уверенная в себе, склонная к театральным эффектам.
Она была чуть выше Анны, не такая худая, не такая большеглазая; фигура танцовщицы, бесстрастная мина, спортивная осанка и тщательная эпиляция уподобляли ее античной статуе.
Стояла невыносимая жара.
* * *
Магдалена ела яйцо всмятку, и у нее выпал зуб. Правда, она непрерывно сосала леденцы. Анна Хидден должна была встретиться с Леонардом на острове, прямо у Армандо. Она с сожалением оставила Магдалену на Жюльетту. Сидя за кухонным столом, Магдалена пыталась всунуть в ротик (где было шесть зубов минус один) смоченный в яйце новый ломтик хлеба с маслом и солью, – она не ела его, а только слизывала масло и соль. Анне удалось поспеть на последний катер, идущий от Неаполя на Искью. Она поднялась к вилле «Амалия». Едва успела принять душ и переодеться. Когда она приехала, все уже ждали ее, с нетерпением слоняясь вокруг стола.
Армандо отклеивал и собирал афиши, изображавшие крупным планом лица политиков. Он долго обрабатывал их, рвал на части, перерисовывал. А потом устраивал экспозиции под названием «Гигантские лица душевнобольных».
На холме Искьи стоял куб из стекла и стали – современное строение, как понималось слово «современный» в восьмидесятых годах, – где любая точка в пространстве должна была просматриваться из всех других точек, где любой, даже самый легкий запах, например от тоненькой сигары, вмиг заполонял всю округу, где любой шепот звучал оглушительным эхом, как это бывает в готических соборах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18