– Мы хотим включить радио. Сейчас будет радио-бинго.
Я мысленно застонал, когда понял, что он имеет в виду: северные саги, долгие, нудные и нескладные вирши о крутых мужиках, что похваляются друг перед другом своими подвигами; пьяные басни о вечно бухих воителях с явными психопатическими наклонностями – какие они распрекрасные, хитроумные, доблестные ушлёпки. Хорошо еще, саги Рагнара оказались относительно короткими, а то я бы точно рехнулся. Рагнар поднялся на ноги, пошатнулся, но все-таки устоял – и велел принести мед поэзии. Двое байкеров притащили огромный глиняный таз, до краев полный эля. Пинт пятнадцать, не меньше. Рагнар осушил его одним глотком и начал свое поэтическое сказание.
– Я, Рагнар, – он ударил себя кулаком в грудь, – круче всех мужиков! – Он выплюнул сгусток какой-то гадости и продолжил:
Всякий из Сыновей, кто захочет оспорить мою крутизну,
Познакомится с верным моим Мозгобоем, ревущей пилой.
Он потряс кулаком и продолжил:
Когда был я младенцем, сосал материнскую грудь,
Обе груди я матушке напрочь отгрыз.
А в два года родного отца зарубил топором.
Сыновья Рогатого бога почтительно зааплодировали.
Когда мне сравнялось три года, мой член стал длиннее и толще,
Чем у любого из взрослых мужей.
Я отымел во все дыры родную сестру и насрал в рожу дьяволу,
Я ничего не боялся.
От моего пердежа все коровы на поле валились замертво.
Я могу перепить всех богов. Тор по сравнению со мной – слабак.
В сражении я лучший и в ебле я лучший,
В здеже и дрочилове – нет мне равных.
Однажды сразился я с Одином, старым болваном,
Все три его рога легко запихал ему в зад.
Рагнар смачно рыгнул и потерял нить.
– Включайте, конечно. – Гимпо.
– Ну да, – продолжил Рагнар, – как-то раз, когда мы совершили набег на Йоркшир, я отодрал 8000 женщин и заправил в зад 2000 мужикам, не считая овец и…
Парень, который обратился к нам по-английски, поднимается, вырубает телевизор и включает маленький радиоприемник на полке между двумя нашими столиками. Он невысокого роста, на лицо вполне симпатичный. Высокие скулы, усы, блеск в глазах, манера держаться немного нахальная, но не высокомерная. Обычно девушки таких любят: относятся к ним с материнской заботой и в то же время находят их очень даже сексуальными – собственно, этого им и надо (парням, я имею в виду). Он подходит к бару, говорит что-то барменше, и та смеется. Достает из-под стойки пачку ярко раскрашенных карточек размером восемь на шесть дюймов и отдает их парню.
Я все пытаюсь понять, что такое радио-бинго, и тут Гимпо говорит:
– А можно мы тоже сыграем?
– Да, конечно, – отвечает парень. – Мы сядем к вам за столик, и я покажу, что надо делать. – Они с приятелем пересаживаются к нам. Барменша тоже присоединяется. Она переносит со стойки телефон и ставит его на край стола. Мы сидим с одной стороны стола, они – с другой, напротив нас.
Большинство, я так думаю, знает правила бинго, так что я не буду ничего объяснять. Радио-бинго – это самое обыкновенное бинго, только по радио. Диктор зачитывает номера по-норвежски, наш новый друг переводит их на английский, и если номер есть у кого-то на карточке, он зачеркивает его крестиком. Если у кого-то из радиослушателей выходит полностью зачеркнутый ряд, он звонит в студию, все его поздравляют, зрители в студии ликуют, и игра продолжается.
Он продолжал в том же духе еще часа три. Причем я привел самый лучший фрагмент. Дальше был вообще мрак.
Бинго – штука донельзя скучная, в плане вклада в культуру – вообще никакая, но вот я сижу и играю в бинго, 4 ноября 1992 года, без пяти девять вечера. Очень скоро мы с Z и Гимпо начинаем узнавать норвежские цифры и зачеркиваем номера еще до того, как их переводят на английский.
Голос у ведущего очень даже бодрый. Похоже, он человек веселый. Когда в студию звонят люди, у которых зачеркнут весь ряд, он что-то им говорит, и они смеются. Мы тоже смеемся. Игра продолжается. Z спрашивает у наших новых друзей, они когда-нибудь выигрывали или нет?
– Нет. На Магеройе никто никогда не выигрывал. Играет весь остров. Каждую среду. Но никто никогда не выигрывал.
Наконец, поэтический раж иссяк. Вдохновение повыдохлось. Рагнар повернулся ко мне. Его глаза полыхали, словно лесной пожар. Словно горящий высотный дом.
– Это вершина мира, – сказал он очень серьезно. От него исходила энергия грубой мужской силы. Его трясло, как мухоловку при наплыве мух. Время застыло.
– Бинго! – кричит Гимпо.
Девушка снимает трубку и набирает номер. По радио слышно, как она разговаривает с ведущим. Слышно, как Z бормочет:
– Вот, бля, везучий!
Гимпо, как выясняется, выиграл что-то около трехсот фунтов – на обеспеченную старость, конечно, не хватит, но это хороший знак. Игра позабыта. Кстати, мы даже не знаем, как зовут наших новых друзей.
Да, надо бы познакомиться. Нахального парня с усами зовут Ларс, симпатичную девушку-барменшу – Тунец. А как звали второго парня, я забыл. Ларс предлагает такой вариант: Гимпо возьмет деньги из кассы, а Тунец потом получит его выигрыш. Тунец не против. Она ставит всем пиво за счет заведения. Я спрашиваю у Ларса, чем он занимается – обычная вежливость или божественное вмешательство?
– Ха-ха-ха, – смеется он. – Я смотритель маяка.
– А где твой маяк? – интересуется Z.
– На скале! – смеется Ларс.
– Дайте мне ваш завет, – мертвая тишина, – и обрящете Океан Мудрости!
– Да, но где эта скала? – Z.
– Мой маяк – самый северный в мире.
– То есть это Маяк на Вершине Мира?! – уточняет Z.
Мы с Z глядим друг на друга: мы уже знаем, что это – то самое. Далекие звезды выстраиваются рядами вдоль дрожащих межзвездных лей-линий; Иоанн Богослов въезжает в прикол; Мильтон прозревает, а Бетховен в первый раз слышит завершающие аккорды своей Девятой Симфонии.
Я отдал ему икону Элвиса. Я знал, что это только начало. Мы прошли через Ад и уцелели, смеясь.
Да, божественное вмешательство. MTV идет в жопу. Вот оно: сатори. Мы пришли, куда нужно. Мы нашли, что искали. По крайней мере, нашли человека – хранителя Элвиса. Z отправляет Гимпо в мотель, чтобы он принес икону Короля. Нас с Z лихорадит. Наши мысли и голоса взрываются, как фейерверки над лужайками Белого дома 4 июля. Этот маяк на вершине мира – самый северный в мире, – он и есть тот самый Полюс, к которому мы так стремились. Гордый маяк на скале, прямой и могучий, словно восставший фаллос, он пробивает ночную тьму лучом света. Пусть все карты утеряны, пусть паруса нашей шхуны изорваны в клочья, пусть море бурлит штормовыми волнами и кишит злобными левиафанами – этот луч сильного, чистого света пробивается сквозь черноту и омывает побитый штормами корабль. Он отмечает ту точку в безбрежном бушующем океане, где мы находимся в данный момент, он освещает скрытые опасности, он дает нам надежду, но в то же время и предупреждает, чтобы мы не подходили к нему слишком близко. Да, теперь я готов выйти один на один с Сатаной и сорвать с него маску его величавого блеска. Z говорит, что он знал, что его карты не врут.
Кажется, я отключился.
Хочется написать что-нибудь проникновенное и радостное, наподобие хвалебных гимнов викторианских поэтов. Душа поет и ликует:
Восславим Господа всем миром,
Радуйтесь, радуйтесь, радуйтесь все.
Восславим Господа по всей земле.
Тебе, благой Отец, честь и хвала!
– Один! – проревел Рагнар. – Князь Ада, Царь над миром материи! – Он раскатисто пернул, зловонно и громко, и повалился, словно подрубленный дуб, на залитый блевотиной пол.
Глава одиннадцатая
По ленте Мебиуса, перекручивая бесконечность
(Богоявление номер два)
Гимпо возвращается. Z разворачивает футболку с Боном Скоттом и открывает воистину великолепный лик Элвиса. Каждая пластмассовая жемчужина на инкрустированной раме переливается тысячью оттенков бледно-розового, зеленого и голубого. Ларс – это видно – тронут и потрясен. Он просит Тунец подержать Элвиса в баре, под стойкой, до завтра (завтра за ним прилетит вертолет береговой охраны, чтобы отвести его на маяк). Ларс обещает повесить икону на почетное место в кухне, над обеденным столом, где сейчас висит календарь Пирелли.
Я опять открываю блокнот и пишу в промежутках между приступами безудержного ликования, когда я вскакиваю на стул и распеваю любимые гимны из «Хвалебных гимнов Всевышнему (песнопения древности и современности)». Берегись, Сатана! Мы идем! Мы, волхвы! И мы заберем наши души назад! Ну, или умрем…
Ларс рассказывает нам легенды этих северных островов. Фрухольменфир, точные координаты 71°06 северной широты и 24°00 восточной долготы, «остров госпожи», куда однажды сослали любовницу Датского короля, оклеветанную злопыхателями. Я все аккуратно записываю за Ларсом, хотя и не знаю зачем.
– Она бросилась в море, – говорит Ларс.
Потом он отбирает у меня блокнот, пишет там свое имя с фамилией и адрес и передает блокнот Тунец и тому, второму парню – мол, вы тоже давайте, пишите. Оказывается, «Тунец» пишется как «Тоунесс». Мне даже немного обидно. Но я все равно буду писать – Тунец. Мне так больше нравится. Звучит, как имя какого-нибудь дружелюбного дельфина. Мы с Z с умилением глядим на Гимпо: если б не он, ничего этого не случилось бы. Ведь именно Гимпо напросился играть в радиобинго. Он сразу понял, что это важно. Нет: абсолютно необходимо.
Мы звоним, вызываем такси. Кое-как втискиваемся в машину, все вшестером. Едем в город. Таксист управляет машиной исключительно с помощью ручника, плавно вписываясь в повороты. Я вижу, что Гимпо весьма впечатлен этим стилем вождения. Надо сказать, меня это пугает. Я вообще без понятия, куда мы едем и что собираемся делать. Наверное, надо бы описать мир снаружи – дома, улицы и погоду, – но меня как-то ломает.
Кафе «На углу» призывно мигает неоном. Поднимаемся по лестнице. Дымно, накурено. Грохочет музыкальный автомат. Русские моряки пьют-гуляют. Подсаживаемся за столик к шумной компании. Лучшие друзья Ларса. Теперь нас около дюжины. Причем все – мужики. Тунец – единственная девчонка на всю компанию. Наш талисман. Похоже, парня у нее нет, она сама по себе, и чем дальше, тем она кажется привлекательнее и симпатичнее – с каждой новой порцией лагера. Гимпо падает на пол и отжимается. Пусть.
Иду в сортир, вдруг приспичило. На самом деле, я прямо сейчас сижу на толчке, джинсы спущены до лодыжек, килт – на полу, на голых коленях – блокнот. Двое русских матросов заходят поссать. Один из них колотит в дверь моей кабинки и что-то кричит.
– Вы говорите по-английски? – кричу в ответ.
– А, английский, ха-ха-ха. Ты – английский, – с махровым русским акцентом.
Мое говно жутко воняет.
У меня в голове как будто носились ревущие мессершмиты и чинуки. Похоже, мои мозги подрядились работать педалью басового барабана у ударника из «Megadeth». Древнее электричество. 300-фунтовые пчелы-убийцы жужжали, сдавливая мне синапсы. Глаза горели. Я крепко зажмурился и надавил на глаза кулаками. Мои стоны были как озвучка к фильму ужасов.
Сквозь густой плотный туман я различал какие-то жуткие механизмы, как в мастерской Франкенштейна: стальные серые трубы, что шипели и брызгались ядом Ван дер Граафа; стеклянные сферы с прозрачным огнем внутри; толстые черные кабели, что свисали со сводчатого потолка наподобие зловещих лиан. Я бы не удивился, если бы в мерцании стробоскопов вдруг возник некий готический электро-Тарзан. Безумные стрелки на циферблатах дрожали, переключатели щелкали сами собой, ток в проводах бился, как будто в припадке. Пространство каменной комнаты было затянуто алым дымом, пронизанным трескучими искрами.
Возвращаюсь в бар. Ларс стоит на столе, в руке – кружка лагера. Он что-то громко поет по-норвежски. Наверное, я уже говорил, и не раз, что я ненавижу лагер – но лагер течет рекой, и этот поток уже не остановишь. Кружка за кружкой – появляются на столе, словно по волшебству. Не выпить – значит обидеть радушных хозяев.
Я лежал на соломенном тюфяке в окружении пустых пивных банок и бутылок из-под водки. Билл и Гимпо забились в угол и чего-то там бормотали. Гимпо выкрикивал ключевые слова из северного бинго-шоу. Похоже, он временно помешался.
– Два утенка, ха-ха. «Kelly's Eye». Одиннадцать ножек… ха-ха! Слепое сорок!
Я не обращал на него внимания. Гимпо, он вообще странный. По жизни. А уж посреди этих арктических аномалий… Бог знает, что там творилось в его галлюциногенной реальности. Я принялся трясти бутылки и банки – не осталось ли где глоточка. Нет, не осталось.
– Skol!
– Skol!
– Skol!
Парень рядом со мной (на самом деле, ему уже точно за сорок, так что «парень», наверное, не совсем верное слово) хочет общаться, задает вопросы; рассказывает, как он ездил в Англию, говорит, что он – рьяный болельщик «Манчестер Юнайтед»; что он был на финальном матче Кубка Англии в 1977-м, когда «Юнайтед» побил «Ливерпуль» 2:1; что он стал болеть за «МЮ» еще мальчишкой, после той страшной трагедии в мюнхенском аэропорту; он взахлеб говорит про великий «Юнайтед», про «мальчиков Басби», Дэниса Лоу, Бобби Чарльтона, Нобби Слайтса и Джорджа Беста, который был уже позже. Я не спрашиваю, что он думает про Райана Гиггса, их новую звезду где-то с 1992 года. Мы говорим про далеких жен, разбитые сердца и «Moody Blues», его любимую группу на все времена. Мы говорим про рыбалку, и как он свозит меня на его «потайные» озера ловить форель – если я снова приеду весной. Он говорит, что его зовут Олден, и сообщает, что «Глазго Рейнджерс» только что выиграл у «Лидс Юнайтед» (2:0) в ответном матче на Кубок европейских чемпионов. Он смотрел прямой репортаж по спутниковому телевидению. Олден работает шеф-поваром на маленькой авиабазе ВВС США в Хаммерфесте, а сейчас у него долгосрочный отпуск в связи с травмой плеча.
Да, сколько излишней, ненужной и совершенно бессмысленной информации мы поглощаем в такие вот пьяные вечера в малознакомых компаниях! Z где-то там – на дальнем конце стола. В какой-то момент он подзывает нас с Гимпо, чтобы мы изобразили наш доблестный речитатив «Элвис – на Полюс!». Из-за количества потребленного лагера у меня что-то сделалось с памятью, так что я напрочь не помню, удалось ли нам произвести впечатление на новых знакомых – но, кажется, одобрительные возгласы все же были. Наши дзенские палки пошли по рукам для более близкого ознакомления, и я заметил, что палка Z, изукрашенная замысловатым узором, по-прежнему вызывает наибольший восторг среди непосвященных и что это по-прежнему будит во мне очень не-дзенское чувство зависти. Вот урод.
Эти ребята, с которыми мы сейчас пьем, – самые обыкновенные парни, «нормальные люди», которые покупают одежду в центральном универмаге, местном аналоге «Marks amp;Spencer»'a. К нам подсаживаются какие-то русские. Один из них говорит по-английски. Они из Мурманска. Ларс опять вскакивает на стол и читает стихи. Да, наверное, стихи. Его голос периодически скатывается на раскатистый рык, он бурно жестикулирует, гортанные звуки клокочут у него в горле. Стихотворение хотя и длинное, но, по-моему, очень веселое. Судя по тому, как все остальные смеются и издают одобрительный рев после каждой строфы. Олден объясняет, что Ларс, когда сидит в одиночестве у себя на маяке, сочиняет стихи – вернее, саги. Эпические сказания о событиях их скучных будней. Понятное дело, события слегка приукрашены, но так в этом-то вся и соль.
Кто-то из русских встает и бьет кулаком по столу. Его звучный голос грохочет, заглушая музыку из автомата. Он тоже читает стихи: что-то ритмичное, жесткое, яростное. Похоже, в этих ледовых полярных морях обитает некая свирепая, дикая муза. Он опускается обратно на стул. Народ стучит кружками по столу и кричит:
– Браво! Браво!
Ларс оборачивается ко мне:
– Давай, Билл, теперь твоя очередь. Почитай нам что-нибудь из твоего. Вставай на стол. Мы хотим настоящей шотландской поэзии.
И что мне делать?! Все, что я написал (даже если я что-то вспомню), оно как-то совсем не подходит для подобных публичных чтений.
– Билл, ты должен нам что-нибудь прочитать! Обязательно! Если ты ничего не прочтешь, мы обидимся! Вы наши гости! А слово хозяев – закон!
Смотрю на Z, ловлю его взгляд. Он улыбается. Его улыбка говорит: «Давай, Билл. Загрузи их по самые пончикряки!» Я встаю, выпрямившись в полный рост, и объявляю, что прочитаю не свои стихи, а Роберта Бернса – слов, надо думать, никто не поймет, но это правильные слова для таких вот разгульных ночей:
Когда на город ляжет тень
И кончится базарный день,
И продавцы бегут, задвинув
Засовом двери магазинов,
И нас кивком сосед зовет
Стряхнуть ярмо дневных забот, –
Тогда у полной бочки эля,
Вполне счастливые от хмеля,
Мы не считаем верст, канав,
Мостков, опасных переправ
До нашего родного крова,
Где ждет жена, храня сурово
Свой гнев, как пламя очага,
Чтоб мужа встретить, как врага.
Это все, что я помню из «Тэма О'Шентера». В свое время я честно пытался выучить его наизусть целиком – именно, чтобы выпендриваться вот в таких пьяных компаниях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39