В общем, сейчас – это не то, что раньше.
– Вы слушаете Радио-Мафию!
И мы слушаем Радио-Мафию, саундтрек к нашим внутренним путешествиям. Может быть, этот нездешний пейзаж за окном – он здесь для того, чтобы усилить воздействие этой музыки, от «Дорзов» до психоделики шестидесятых в плохом исполнении некоей Дочки Дракулы. Эту песню я никогда раньше не слышал. Навороченный гитарный рифф, а потом… Дорога катится, словно сани неверной смерти. Снаружи – чужая реальность, но мы под защитой Радио-Мафии, и нам не страшно.
Серый, сумрачный день – как отражение нашего мрачного настроения: свирепая снежная буря с маниакальным упорством билась о лобовое стекло, которое стало похоже на экран ненастроенного телевизора, засыпанный белым трескучим «снегом». Видимость была нулевая, даже при включенном дальнем свете.
А это еще что за бред? Какой-то актер читает по-английски:
Когда нам вновь сойтись втроем
Под ливень, молнию и гром?
Когда мечей затихнет звон.
И будет бранный спор решен.
Когда зардеет небосклон.
Где место?
Степь в закатный час.
Там встреча с Макбетом ждет нас.
Иду, мурлыка!
Жабы зов – сейчас!
Добро и зло один обман –
Летим в сырой, гнилой туман.
Потом начинается бурное обсуждение, на финском, естественно – минут на двадцать, не меньше. Звук финской речи завораживает. Этот язык как бы сам по себе, он не похож ни на какие другие европейские языки – скандинавские, славянские, германские или романские, – привычные нашему слуху. Он отдает чем-то восточным, арабским. Финский панк-рок – откровенно слабый в исполнении, раздраженный, сердитый и резкий, но так и задумано. Эфир буквально забит этим шипастым панком и какими-то неизвестными гаражными группами шестидесятых. Меня жутко радует название одной панк-команды, «Сексапильный Рой Орбизон». Потом кто-то читает стихи на финском. Звучит совершенно нездешнее и как-то зловеще. И никакой рекламы. Похоже, дид-жей ставит, что ему нравится. Интересно, а еще кто-нибудь, кроме нас, слушает эту станцию?
Снова – стихи. Какое-то длинное финское стихотворение. Через три строфы повторяется строчка: «Какой ценой дается мудрость?» Потом вступает «Е Street Band» – мощные брюс-спрингстинские аккорды. Но поют почему-то на финском.
Что происходит? Сразу видно, что это не просто подделка «под», а очень серьезный и дорогой проект. Но зачем тратить деньги на перепевки Спрингстина на финском – для такой маленькой аудитории? Да, конечно, 25 000 дисков, проданных здесь, это почти то же самое, что миллион, проданный в Штатах, но чтобы окупить одну эту запись, которую мы сейчас слушаем, нужно продать как минимум миллион альбомов.
Это во мне говорит реалист от шоу-бизнеса.
Блядь! Ну, еб твою мать! Я не хочу сейчас думать ни о каком шоу-бизнесе! Я хочу думать о чем-то приятном, хорошем и светлом.
Ладно. Что у нас дальше? Саксофонное соло. Двойник Кларенса Клемонса. Сижу – критикую: вот здесь сам Кларенс сыграл бы так, а вот здесь – так. В общем, не самое замечательное исполнение. А потом… неужели… да, это уже настоящий Брюс. Поет по-английски, ну, или по нью-джерсийски, или по-каковски он там поет, когда не поет по-фински.
Я в полной растерянности. Это что, теория заговора наоборот? Вообще-то я не сторонник подобных теорий – мне кажется, люди выдумывают их специально, чтобы оправдать свою безответственность за все, что творится в мире. У меня есть своя теория на этот счет: если люди, которые громко кричат про теории заговора, перестанут курить траву, никаких заговоров не будет. Но сейчас у меня в голове словно сложилась картинка-паззл, последний фрагмент встал на место: финны не только выиграли Вторую мировую войну, о чем мы узнали за эти последние пару дней, но еще и изобрели панк-рок. Джонни Роттен – финн: абсолютно точно. Френк Синатра – финн: может быть. У Брюса Спрингстина мама – финка: скорее всего. Джим Моррисон не умер, он живет в Хельсинки. И что все это значит?
Подъезжаем к развилке. Z сверяется со своими картами Таро. Здесь нам надо свернуть налево, на Каригасниеми, что на границе с Норвегией. Гимпо хватается за ручной тормоз, выкручивает руль. Задние колеса скользят по льду, и вот мы на новой дороге.
Пейзаж меняется мгновенно: теперь это сплошная холмистая тундра, без единого деревца. Никаких фур, никаких признаков жизни. Дорога – прямая линия, уходящая за горизонт, – узкая и ухабистая. То спуск, то подъем. Я представляю себе, как мы смотримся сзади: машина то исчезает из виду, то вновь появляется, но с каждым разом все дальше и дальше. Ну, как в рекламе кока-колы или джинсов Levi's.
Гимпо раскурил тонкую сигару, зажал ее в зубах, стиснул задницу и агрессивно вдавил педаль газа в пол.
– А еще быстрее можешь? – пробурчал Билл, не выпуская изо рта дымящуюся сигару. Он обстругивал свой эрегированный член длинным охотничьим ножом, пыхтя от усердия и жадно прикладываясь к бутылке ковбойского виски. Гимпо насмешливо хмыкнул и надавил на педаль, так что посыпались искры. Он пошарил рукой у себя между ног, достал черный шарф, завязал себе глаза, убрал обе руки с руля и принялся яростно мастурбировать. Мы мчались вперед, как электрические самоубийцы в опасную ночь, и вели занимательную беседу о том, каким замечательным парнем был Адольф Гитлер. Нам приходилось кричать в полный голос, чтобы нас не заглушал рев мотора.
Гимпо гонит как сумасшедший. Мне страшно – как-то не хочется умирать посреди снежной тундры, во цвете лет, – но я гоню страхи прочь. Бесконечный сосновый лес был словно своеобразный защитный покров. А здесь, в голой тундре, мы себя чувствуем беззащитными и уязвимыми. Потрясающие акустические гитары, рокочущие барабаны и резонирующий, сильный голос, поющий на русском, наполняют «Эскорт», который теперь стал для нас целым миром. Другого нет. Великолепная песня: так могли бы звучать «U2». Эти парни вытворяют такое, о чем Боно с командой может только мечтать. The Edge может скупить все живые легенды блюза, но так ему никогда не сыграть. Мы с Z в потрясении. Нет, это действительно величайшее исполнение. И как, наверное, грустно и пакостно этим ребятам, которые делают настоящую музыку и знают, что им никогда не пробиться на настоящую сцену, никогда не собрать стадионы на Земле Свободы. Мощный и гулкий басовый рифф обрывает нас на полуслове. Мы с Z умолкаем и слушаем. А потом безо всякого перехода вступает голос: немного искусственный и манерный, но все равно завораживающий. «Каждый день – как воскресенье. / Каждый день – тихий и серый». Закрываю глаза. Вдалеке, на фоне серого неба, поднимается очень красивый ядерный гриб. Открываю глаза. Это был только сон, приснившийся мне однажды. Нас сейчас разорвет от избытка чувств. Вся наша заносчивость, вся уверенность в том, что ты что-то знаешь – их как будто смело ураганом звука. Это Морриссей в ударе. Когда он был лучшим из лучших. И мы не одиноки в своем потрясении: хмурое небо вдруг раскрывается, и луч света бьет прямо в вершину снежной горы, что белеет вдали. Наши души забыли про страх. «Армагеддон, приходи! Армагеддон, приходи!» Еще до конца песни небо очистилось, хмурые тучи рассеялись без следа. Тундра переливается и сверкает: тысяча оттенков розового, две тысячи – голубого, тридцать тысяч оттенков золота.
Полуденный выпуск новостей: Билл Клинтон победил на президентских выборах в США.
С высоты сияющих небес я смотрю на нашу крошечную машинку, что рвется вперед по дороге. По этой ленте, туго перетянувшей мир от горизонта до горизонта. Я шепчу коротенькое стихотворение – для нас, для троих волхвов, далеко-далеко внизу. Когда я родился, добрые феи подарили мне три желания. Но я пока не использовал ни одного. Сон нисходит неслышно.
Вроде бы отпустило, а то я уже испугался, что сейчас разревусь, как какая-нибудь сентиментальная девица. Гимпо чуть сбавил скорость. Погода, свирепая, словно викинг в боевом исступлении, тоже немного смягчилась: снежная буря прошла. Пушистые хлопья снега тихо кружились в воздухе. На горизонте забрезжил свет – нежные, пастельные проблески девственного рассвета. Умиротворенные и расслабленные, мы въехали в сновидения нового дня.
Просыпаюсь как раз посредине очередного лихого гимповского разворота на ручном тормозе. Мы въезжаем на автозаправку. Это что, уже город? Дома, деревья, другие машины, деревянные домики с небесно-синей и белой отделкой, белая деревянная церковь как будто тянется к синему небу. Интересно, какая у них тут конфессия?
У меня замерзли ноги. Солнце сияет вовсю. Кто-то пернул, но не признается. Сверяемся с картой: Каригасниеми. Вот мы и добрались до конца, до самого края туристической карты Финляндии. Мы не знаем, что там, за кордоном, куда убегает дорога. Дальнейшие планы? Поживем – увидим.
Кафе. Z надеется, что там будет лагер покрепче, чем неизменные 2 процента алкоголя. Но надеется он напрасно. Я надеюсь нормально пожрать, и тоже – напрасно. Гимпо хочется просто передохнуть. Заведение вроде как для дальнобойщиков, но никаких гор дымящегося пюре, жареной колбасы и тушеной капусты – ничего для души и желудка. Иностранный чай. Да, чай я люблю, но настоящий – листовой, заваренный в чайнике. А стеклянный кувшин с тепловатой водой на стойке и коробка с пакетиками всевозможных ароматизированных чаев явно искусственного происхождения ну никак меня не привлекают.
Мы изо всех сил бодримся и убеждаем себя, что не. стоит расстраиваться по таким пустякам. Снаружи ревет сноу-байк, проносится мимо. Странно, что нас до сих пор никто не остановил – пронзительный резкий свисток не возвестил об окончании игры, никто не крикнул: «Номер 57, уйдите с площадки! Ваше время вышло!» Мы же ведем себя просто по-свински, и нам все сходит с рук. Неужели так бывает? Какую спичку мы вытянули: длинную или короткую? Сноу-байк едет обратно. Что я там говорил о санях и собачьих упряжках? Какие сани, ребята?! Мне уже видится, как мы несемся на Полюс на снеговых мотоциклах, моторы ревут, ветер хлещет в лицо… Это будет красиво. И мощно. У меня чуть эрекция не случилась, когда я все это себе представил.
Эта козюля в левой ноздре, она меня заколебала. Украдкой оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что никто на меня не смотрит, и снова пытаюсь ее достать. Ни фига. Утешаюсь козявкой из правой ноздри: она не такая упрямая, выковыривается легко. Снова оглядываюсь, потихонечку подношу палец ко рту и слизываю свежевыловленную козюлю. Она солоноватая, плохо жуется – и все равно это не то.
Сырный рулет, кекс с изюмом, четыре чашки чая. Мы покидаем уютную забегаловку, выходим на улицу и окунаемся, как в бассейн, в холодный хрустящий воздух. Переходим дорогу. Там большой магазин сноу-байков. Мы уже представляем себе все эти «Хонды», «Ямахи» и «Митцубиси» – безусловно, японцы лидируют на этом рынке. Магазин закрыт. Рядом – маленький супермаркет. Нам нужна карта северной Норвегии. В супермаркете такой нет. Закупаем провизию: сигареты, жвачку и леденцы. Пытаемся поменять деньги: обмена валюты нет. Садимся в машину, едем.
Граница – прямо на выезде из города. Они даже и не взглянули на наши паспорта, не говоря уж о том, чтобы их проштамповать. Ну, еб твою мать. Какой смысл мотаться по заграницам с британским паспортом, если ленивые пограничники даже не ставят в него печатей экзотических стран и не раздевают тебя догола в поисках контрабандных коконов шелковичного червя?! В общем, въезжаем в Норвегию по высокому мосту над скалистым ущельем (национальный парк Анарйокка). Пейзаж меняется сразу: участки пахотной земли, укрытые снегом, в защищенных от ветра долинах, фермерские хозяйства, все жилые дома – либо желтые, либо бледно-розовые. То ли мне это привиделось, то ли что… но между Финляндией и Норвегией существует большая культурная разница в подходе к выбору цвета домов в сельской местности… Радио-Мафия потихонечку затухает и, кажется, скоро отрубится, но мы все-таки успеваем дослушать интервью с Синди Стерео, на английском. Мы с Z предаемся циничным фантазиям насчет початой бутылки водки, припрятанной в сумке у Синди, насчет ее неудачной карьеры и некоего мужика, который сломал ей жизнь, насчет ее туров по каким-то глухим провинциям с представлением альбома, который давно уже вышел и канул в Лету, раскритикован, списан со складов и никогда не будет переиздаваться.
Синди делает то же, что и все «мы»: мы даем интервью, в которых каждое слово – хорошо отрепетированная показуха; мы выдумываем всякие небылицы и вдохновенно врем, что нам наконец удалось найти свое место в жизни и что наше творчество – это действительно что-то стоящее, настоящее и выстраданное, что-то, за что мы боролись всю жизнь, и вот добились, чего хотели; может быть, раньше мы и ходили кривыми дорожками, но теперь мчимся на всех парусах прямым курсом; мы люди разумные, рассудительные, озабоченные проблемами общечеловеческого масштаба – в общем, даже «нормальные» люди.
Ложь, сплошная ложь. У каждого человека есть все задатки, чтобы стать настоящим художником или артистом – для этого вовсе не обязательно иметь изумительный певческий голос, или уметь обращаться со словом, или хорошо рисовать. Достаточно просто прожить жизнь красиво и правильно. Но те из нас, в ком свербит эта неодолимая тяга копаться в залежах крови и золота, что называются творчеством, мы зарываемся с головой и подрываем но ходу пласты души, которые не дают нам, людям, сходить с ума; мы бросаемся из крайности в крайность – от могучего сверхчеловека (не супермена Кларка Кента, а именно сверхчеловека Ницше) до твари дрожащей, потакающей всем своим слабостям и открытой навстречу любому погибельному дурману, лишь бы он создавал иллюзию надежности и безопасности в сотрясаемой бурями жизни, – мы ищем утешения в китче или в косметике, в алкоголе или в аскетизме, в шоколаде или в религии, в сексе или в садизме… Или все это – просто иллюзии, игра воспаленного воображения артиста: легенда об утонченной художественной натуре, оправдание собственной несостоятельности, когда нам не хватает душевных сил противостоять серым будням обыденности?
Синди, по радио, очень мило рассказывает про свое детство, о городе, где она выросла, о музыкантах, принимавших участие в записи ее альбома, о своем следующем проекте. Синди, диджею на это насрать и уважаемым радиослушателям – тоже; нам с Z не насрать, потому что мы знаем, что могли бы сейчас оказаться на твоем месте. Ты лишь заполняешь эфирное время, пустое пространство СМИ, которое надо хоть чем-нибудь заполнять: все эти местные радиостанции, музыкальные журнальчики, телепрограммы, планы по выпуску аудиозаписей. С каждым днем в них все больше и больше бессмысленной информации. Нет, не поймите меня неправильно, я не имею в виду, что есть некий глобальный заговор по умерщвлению наших мозгов…
– Блядь, Билл, забей. Лучше сиди и смотри на пейзаж за окном, впивай величие Севера. – Внутренний голос.
Как он там назывался, самый главный хит Синди? Мы с Z беседуем на отвлеченные темы. Разговор совершенно обычный. Например, мы с ним спорим, кто самый великий из поэтов-романтиков – из двух Уильямов. Я выступаю за Вордсворта; он – за Блейка. Спорим достаточно рьяно, но не достаточно убедительно. Похоже, мы просто хотим поднять нашу общую любовь к поэзии над ее затасканным, поистершимся образом. С тем же успехом мы могли бы вести дебаты по вопросу, кто был величайшим боксером в тяжелом весе перед Второй мировой войной.
Z зачитывает наизусть большие отрывки из «Бракосочетания Неба и Ада» и «Книги Уризена», а потом, безо всякого перехода, вдруг затягивает тонким девчоночьим голоском:
Я брел, как облачко весною
Бла-бла-бла-бла-бла
Бла-бла-бла-бла-бла
Нарциссов желтых целый рой.
– Билл, здесь даже спорить не о чем. Блейк – поэзия для мужчин, Вордсворт – для маленьких девочек.
Я не глотаю наживку и возвращаюсь к своим запискам. Сейчас я попробую объяснить, что такое Вордсворт для меня и почему он – величайший.
Не поймите меня неправильно – я люблю Блейка; меня от него пробирает озноб. Его абстрактные описания бездны повергают меня в благоговейный ужас. Но вот в чем беда: я в него не врубаюсь – вроде бы проникаюсь его настроением, но сюжет от меня ускользает. На самом деле, я не люблю спорить с Z о Блейке, потому что с Z вообще невозможно спорить и еще потому, что Z искренне полагает, что они с Блейком во многом похожи. Ну, хотя бы в подходе к творчеству. Z тоже черпает вдохновение в своем воспаленном, безудержном воображении; а я в отличие от него – в красоте, данной нам в ощущения. Когда наступает апрель, и я спотыкаюсь о клумбу цветущих примул, разнежившихся на солнце, все мое существо устремляется к тайне в сердце Творения. Брейк критиковал Вордсворта за то, что тот уделяет слишком много внимания деталям внешнего мира вообще и природы в частности, в ущерб миру внутреннему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– Вы слушаете Радио-Мафию!
И мы слушаем Радио-Мафию, саундтрек к нашим внутренним путешествиям. Может быть, этот нездешний пейзаж за окном – он здесь для того, чтобы усилить воздействие этой музыки, от «Дорзов» до психоделики шестидесятых в плохом исполнении некоей Дочки Дракулы. Эту песню я никогда раньше не слышал. Навороченный гитарный рифф, а потом… Дорога катится, словно сани неверной смерти. Снаружи – чужая реальность, но мы под защитой Радио-Мафии, и нам не страшно.
Серый, сумрачный день – как отражение нашего мрачного настроения: свирепая снежная буря с маниакальным упорством билась о лобовое стекло, которое стало похоже на экран ненастроенного телевизора, засыпанный белым трескучим «снегом». Видимость была нулевая, даже при включенном дальнем свете.
А это еще что за бред? Какой-то актер читает по-английски:
Когда нам вновь сойтись втроем
Под ливень, молнию и гром?
Когда мечей затихнет звон.
И будет бранный спор решен.
Когда зардеет небосклон.
Где место?
Степь в закатный час.
Там встреча с Макбетом ждет нас.
Иду, мурлыка!
Жабы зов – сейчас!
Добро и зло один обман –
Летим в сырой, гнилой туман.
Потом начинается бурное обсуждение, на финском, естественно – минут на двадцать, не меньше. Звук финской речи завораживает. Этот язык как бы сам по себе, он не похож ни на какие другие европейские языки – скандинавские, славянские, германские или романские, – привычные нашему слуху. Он отдает чем-то восточным, арабским. Финский панк-рок – откровенно слабый в исполнении, раздраженный, сердитый и резкий, но так и задумано. Эфир буквально забит этим шипастым панком и какими-то неизвестными гаражными группами шестидесятых. Меня жутко радует название одной панк-команды, «Сексапильный Рой Орбизон». Потом кто-то читает стихи на финском. Звучит совершенно нездешнее и как-то зловеще. И никакой рекламы. Похоже, дид-жей ставит, что ему нравится. Интересно, а еще кто-нибудь, кроме нас, слушает эту станцию?
Снова – стихи. Какое-то длинное финское стихотворение. Через три строфы повторяется строчка: «Какой ценой дается мудрость?» Потом вступает «Е Street Band» – мощные брюс-спрингстинские аккорды. Но поют почему-то на финском.
Что происходит? Сразу видно, что это не просто подделка «под», а очень серьезный и дорогой проект. Но зачем тратить деньги на перепевки Спрингстина на финском – для такой маленькой аудитории? Да, конечно, 25 000 дисков, проданных здесь, это почти то же самое, что миллион, проданный в Штатах, но чтобы окупить одну эту запись, которую мы сейчас слушаем, нужно продать как минимум миллион альбомов.
Это во мне говорит реалист от шоу-бизнеса.
Блядь! Ну, еб твою мать! Я не хочу сейчас думать ни о каком шоу-бизнесе! Я хочу думать о чем-то приятном, хорошем и светлом.
Ладно. Что у нас дальше? Саксофонное соло. Двойник Кларенса Клемонса. Сижу – критикую: вот здесь сам Кларенс сыграл бы так, а вот здесь – так. В общем, не самое замечательное исполнение. А потом… неужели… да, это уже настоящий Брюс. Поет по-английски, ну, или по нью-джерсийски, или по-каковски он там поет, когда не поет по-фински.
Я в полной растерянности. Это что, теория заговора наоборот? Вообще-то я не сторонник подобных теорий – мне кажется, люди выдумывают их специально, чтобы оправдать свою безответственность за все, что творится в мире. У меня есть своя теория на этот счет: если люди, которые громко кричат про теории заговора, перестанут курить траву, никаких заговоров не будет. Но сейчас у меня в голове словно сложилась картинка-паззл, последний фрагмент встал на место: финны не только выиграли Вторую мировую войну, о чем мы узнали за эти последние пару дней, но еще и изобрели панк-рок. Джонни Роттен – финн: абсолютно точно. Френк Синатра – финн: может быть. У Брюса Спрингстина мама – финка: скорее всего. Джим Моррисон не умер, он живет в Хельсинки. И что все это значит?
Подъезжаем к развилке. Z сверяется со своими картами Таро. Здесь нам надо свернуть налево, на Каригасниеми, что на границе с Норвегией. Гимпо хватается за ручной тормоз, выкручивает руль. Задние колеса скользят по льду, и вот мы на новой дороге.
Пейзаж меняется мгновенно: теперь это сплошная холмистая тундра, без единого деревца. Никаких фур, никаких признаков жизни. Дорога – прямая линия, уходящая за горизонт, – узкая и ухабистая. То спуск, то подъем. Я представляю себе, как мы смотримся сзади: машина то исчезает из виду, то вновь появляется, но с каждым разом все дальше и дальше. Ну, как в рекламе кока-колы или джинсов Levi's.
Гимпо раскурил тонкую сигару, зажал ее в зубах, стиснул задницу и агрессивно вдавил педаль газа в пол.
– А еще быстрее можешь? – пробурчал Билл, не выпуская изо рта дымящуюся сигару. Он обстругивал свой эрегированный член длинным охотничьим ножом, пыхтя от усердия и жадно прикладываясь к бутылке ковбойского виски. Гимпо насмешливо хмыкнул и надавил на педаль, так что посыпались искры. Он пошарил рукой у себя между ног, достал черный шарф, завязал себе глаза, убрал обе руки с руля и принялся яростно мастурбировать. Мы мчались вперед, как электрические самоубийцы в опасную ночь, и вели занимательную беседу о том, каким замечательным парнем был Адольф Гитлер. Нам приходилось кричать в полный голос, чтобы нас не заглушал рев мотора.
Гимпо гонит как сумасшедший. Мне страшно – как-то не хочется умирать посреди снежной тундры, во цвете лет, – но я гоню страхи прочь. Бесконечный сосновый лес был словно своеобразный защитный покров. А здесь, в голой тундре, мы себя чувствуем беззащитными и уязвимыми. Потрясающие акустические гитары, рокочущие барабаны и резонирующий, сильный голос, поющий на русском, наполняют «Эскорт», который теперь стал для нас целым миром. Другого нет. Великолепная песня: так могли бы звучать «U2». Эти парни вытворяют такое, о чем Боно с командой может только мечтать. The Edge может скупить все живые легенды блюза, но так ему никогда не сыграть. Мы с Z в потрясении. Нет, это действительно величайшее исполнение. И как, наверное, грустно и пакостно этим ребятам, которые делают настоящую музыку и знают, что им никогда не пробиться на настоящую сцену, никогда не собрать стадионы на Земле Свободы. Мощный и гулкий басовый рифф обрывает нас на полуслове. Мы с Z умолкаем и слушаем. А потом безо всякого перехода вступает голос: немного искусственный и манерный, но все равно завораживающий. «Каждый день – как воскресенье. / Каждый день – тихий и серый». Закрываю глаза. Вдалеке, на фоне серого неба, поднимается очень красивый ядерный гриб. Открываю глаза. Это был только сон, приснившийся мне однажды. Нас сейчас разорвет от избытка чувств. Вся наша заносчивость, вся уверенность в том, что ты что-то знаешь – их как будто смело ураганом звука. Это Морриссей в ударе. Когда он был лучшим из лучших. И мы не одиноки в своем потрясении: хмурое небо вдруг раскрывается, и луч света бьет прямо в вершину снежной горы, что белеет вдали. Наши души забыли про страх. «Армагеддон, приходи! Армагеддон, приходи!» Еще до конца песни небо очистилось, хмурые тучи рассеялись без следа. Тундра переливается и сверкает: тысяча оттенков розового, две тысячи – голубого, тридцать тысяч оттенков золота.
Полуденный выпуск новостей: Билл Клинтон победил на президентских выборах в США.
С высоты сияющих небес я смотрю на нашу крошечную машинку, что рвется вперед по дороге. По этой ленте, туго перетянувшей мир от горизонта до горизонта. Я шепчу коротенькое стихотворение – для нас, для троих волхвов, далеко-далеко внизу. Когда я родился, добрые феи подарили мне три желания. Но я пока не использовал ни одного. Сон нисходит неслышно.
Вроде бы отпустило, а то я уже испугался, что сейчас разревусь, как какая-нибудь сентиментальная девица. Гимпо чуть сбавил скорость. Погода, свирепая, словно викинг в боевом исступлении, тоже немного смягчилась: снежная буря прошла. Пушистые хлопья снега тихо кружились в воздухе. На горизонте забрезжил свет – нежные, пастельные проблески девственного рассвета. Умиротворенные и расслабленные, мы въехали в сновидения нового дня.
Просыпаюсь как раз посредине очередного лихого гимповского разворота на ручном тормозе. Мы въезжаем на автозаправку. Это что, уже город? Дома, деревья, другие машины, деревянные домики с небесно-синей и белой отделкой, белая деревянная церковь как будто тянется к синему небу. Интересно, какая у них тут конфессия?
У меня замерзли ноги. Солнце сияет вовсю. Кто-то пернул, но не признается. Сверяемся с картой: Каригасниеми. Вот мы и добрались до конца, до самого края туристической карты Финляндии. Мы не знаем, что там, за кордоном, куда убегает дорога. Дальнейшие планы? Поживем – увидим.
Кафе. Z надеется, что там будет лагер покрепче, чем неизменные 2 процента алкоголя. Но надеется он напрасно. Я надеюсь нормально пожрать, и тоже – напрасно. Гимпо хочется просто передохнуть. Заведение вроде как для дальнобойщиков, но никаких гор дымящегося пюре, жареной колбасы и тушеной капусты – ничего для души и желудка. Иностранный чай. Да, чай я люблю, но настоящий – листовой, заваренный в чайнике. А стеклянный кувшин с тепловатой водой на стойке и коробка с пакетиками всевозможных ароматизированных чаев явно искусственного происхождения ну никак меня не привлекают.
Мы изо всех сил бодримся и убеждаем себя, что не. стоит расстраиваться по таким пустякам. Снаружи ревет сноу-байк, проносится мимо. Странно, что нас до сих пор никто не остановил – пронзительный резкий свисток не возвестил об окончании игры, никто не крикнул: «Номер 57, уйдите с площадки! Ваше время вышло!» Мы же ведем себя просто по-свински, и нам все сходит с рук. Неужели так бывает? Какую спичку мы вытянули: длинную или короткую? Сноу-байк едет обратно. Что я там говорил о санях и собачьих упряжках? Какие сани, ребята?! Мне уже видится, как мы несемся на Полюс на снеговых мотоциклах, моторы ревут, ветер хлещет в лицо… Это будет красиво. И мощно. У меня чуть эрекция не случилась, когда я все это себе представил.
Эта козюля в левой ноздре, она меня заколебала. Украдкой оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что никто на меня не смотрит, и снова пытаюсь ее достать. Ни фига. Утешаюсь козявкой из правой ноздри: она не такая упрямая, выковыривается легко. Снова оглядываюсь, потихонечку подношу палец ко рту и слизываю свежевыловленную козюлю. Она солоноватая, плохо жуется – и все равно это не то.
Сырный рулет, кекс с изюмом, четыре чашки чая. Мы покидаем уютную забегаловку, выходим на улицу и окунаемся, как в бассейн, в холодный хрустящий воздух. Переходим дорогу. Там большой магазин сноу-байков. Мы уже представляем себе все эти «Хонды», «Ямахи» и «Митцубиси» – безусловно, японцы лидируют на этом рынке. Магазин закрыт. Рядом – маленький супермаркет. Нам нужна карта северной Норвегии. В супермаркете такой нет. Закупаем провизию: сигареты, жвачку и леденцы. Пытаемся поменять деньги: обмена валюты нет. Садимся в машину, едем.
Граница – прямо на выезде из города. Они даже и не взглянули на наши паспорта, не говоря уж о том, чтобы их проштамповать. Ну, еб твою мать. Какой смысл мотаться по заграницам с британским паспортом, если ленивые пограничники даже не ставят в него печатей экзотических стран и не раздевают тебя догола в поисках контрабандных коконов шелковичного червя?! В общем, въезжаем в Норвегию по высокому мосту над скалистым ущельем (национальный парк Анарйокка). Пейзаж меняется сразу: участки пахотной земли, укрытые снегом, в защищенных от ветра долинах, фермерские хозяйства, все жилые дома – либо желтые, либо бледно-розовые. То ли мне это привиделось, то ли что… но между Финляндией и Норвегией существует большая культурная разница в подходе к выбору цвета домов в сельской местности… Радио-Мафия потихонечку затухает и, кажется, скоро отрубится, но мы все-таки успеваем дослушать интервью с Синди Стерео, на английском. Мы с Z предаемся циничным фантазиям насчет початой бутылки водки, припрятанной в сумке у Синди, насчет ее неудачной карьеры и некоего мужика, который сломал ей жизнь, насчет ее туров по каким-то глухим провинциям с представлением альбома, который давно уже вышел и канул в Лету, раскритикован, списан со складов и никогда не будет переиздаваться.
Синди делает то же, что и все «мы»: мы даем интервью, в которых каждое слово – хорошо отрепетированная показуха; мы выдумываем всякие небылицы и вдохновенно врем, что нам наконец удалось найти свое место в жизни и что наше творчество – это действительно что-то стоящее, настоящее и выстраданное, что-то, за что мы боролись всю жизнь, и вот добились, чего хотели; может быть, раньше мы и ходили кривыми дорожками, но теперь мчимся на всех парусах прямым курсом; мы люди разумные, рассудительные, озабоченные проблемами общечеловеческого масштаба – в общем, даже «нормальные» люди.
Ложь, сплошная ложь. У каждого человека есть все задатки, чтобы стать настоящим художником или артистом – для этого вовсе не обязательно иметь изумительный певческий голос, или уметь обращаться со словом, или хорошо рисовать. Достаточно просто прожить жизнь красиво и правильно. Но те из нас, в ком свербит эта неодолимая тяга копаться в залежах крови и золота, что называются творчеством, мы зарываемся с головой и подрываем но ходу пласты души, которые не дают нам, людям, сходить с ума; мы бросаемся из крайности в крайность – от могучего сверхчеловека (не супермена Кларка Кента, а именно сверхчеловека Ницше) до твари дрожащей, потакающей всем своим слабостям и открытой навстречу любому погибельному дурману, лишь бы он создавал иллюзию надежности и безопасности в сотрясаемой бурями жизни, – мы ищем утешения в китче или в косметике, в алкоголе или в аскетизме, в шоколаде или в религии, в сексе или в садизме… Или все это – просто иллюзии, игра воспаленного воображения артиста: легенда об утонченной художественной натуре, оправдание собственной несостоятельности, когда нам не хватает душевных сил противостоять серым будням обыденности?
Синди, по радио, очень мило рассказывает про свое детство, о городе, где она выросла, о музыкантах, принимавших участие в записи ее альбома, о своем следующем проекте. Синди, диджею на это насрать и уважаемым радиослушателям – тоже; нам с Z не насрать, потому что мы знаем, что могли бы сейчас оказаться на твоем месте. Ты лишь заполняешь эфирное время, пустое пространство СМИ, которое надо хоть чем-нибудь заполнять: все эти местные радиостанции, музыкальные журнальчики, телепрограммы, планы по выпуску аудиозаписей. С каждым днем в них все больше и больше бессмысленной информации. Нет, не поймите меня неправильно, я не имею в виду, что есть некий глобальный заговор по умерщвлению наших мозгов…
– Блядь, Билл, забей. Лучше сиди и смотри на пейзаж за окном, впивай величие Севера. – Внутренний голос.
Как он там назывался, самый главный хит Синди? Мы с Z беседуем на отвлеченные темы. Разговор совершенно обычный. Например, мы с ним спорим, кто самый великий из поэтов-романтиков – из двух Уильямов. Я выступаю за Вордсворта; он – за Блейка. Спорим достаточно рьяно, но не достаточно убедительно. Похоже, мы просто хотим поднять нашу общую любовь к поэзии над ее затасканным, поистершимся образом. С тем же успехом мы могли бы вести дебаты по вопросу, кто был величайшим боксером в тяжелом весе перед Второй мировой войной.
Z зачитывает наизусть большие отрывки из «Бракосочетания Неба и Ада» и «Книги Уризена», а потом, безо всякого перехода, вдруг затягивает тонким девчоночьим голоском:
Я брел, как облачко весною
Бла-бла-бла-бла-бла
Бла-бла-бла-бла-бла
Нарциссов желтых целый рой.
– Билл, здесь даже спорить не о чем. Блейк – поэзия для мужчин, Вордсворт – для маленьких девочек.
Я не глотаю наживку и возвращаюсь к своим запискам. Сейчас я попробую объяснить, что такое Вордсворт для меня и почему он – величайший.
Не поймите меня неправильно – я люблю Блейка; меня от него пробирает озноб. Его абстрактные описания бездны повергают меня в благоговейный ужас. Но вот в чем беда: я в него не врубаюсь – вроде бы проникаюсь его настроением, но сюжет от меня ускользает. На самом деле, я не люблю спорить с Z о Блейке, потому что с Z вообще невозможно спорить и еще потому, что Z искренне полагает, что они с Блейком во многом похожи. Ну, хотя бы в подходе к творчеству. Z тоже черпает вдохновение в своем воспаленном, безудержном воображении; а я в отличие от него – в красоте, данной нам в ощущения. Когда наступает апрель, и я спотыкаюсь о клумбу цветущих примул, разнежившихся на солнце, все мое существо устремляется к тайне в сердце Творения. Брейк критиковал Вордсворта за то, что тот уделяет слишком много внимания деталям внешнего мира вообще и природы в частности, в ущерб миру внутреннему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39