. Думаю,- сыграю, а потом уже все равно...
- Ну и что?
- Что - что? Теперь противно в театр идти. Он же сам мне предложил Офелию-главный. А потом переманивает эту Яблонскую из Большого и, как будто меня нет в природе, поручает ей роль. Ну, что теперь ты скажешь? А все знают, что она его любовница... а еще говорил мне: я сделаю из тебя не хрестоматийную дурочку, плывущую с гирляндами по реке, а любовь, убитую убогим послушанием... Ну, скажи, Дим, что мне делать?-Лика выпростала руку и патетически воздела ее.
- Сделай роль и докажи, что ты не верблюд. Потребуй художественного совета!
- Ты же понимаешь, что это наив...- Она тяжко вздохнула.-Много ли ты доказал? Со своими амебами? Вышвырнули - и все.
Мы молчим, потому что я понимаю, что слова здесь почти бессмысленны. Мы молчим, и я начинаю задремывать.
Лика торкает меня пальцем:
- Конечно, ты молчишь.
Всхрапывая, я пробуждаюсь.
- Я просто сплю.
- Ну да - ты элементарно спишь.
Она обиженно умолкает, дергает на себя одеяло, поворачивается спиной. И засыпает, посвистывая, как мышь. Зато мне уже никак не удается уснуть, тем более что за стеной кто-то без конца гоняет пластинку:
Ах ты ноченька,
ночка темная,
ночь туманная...
Это поет Шаляпин.
Я думаю: человека уже давно нет, а его голос - именно его-с его тембром, модуляциями, страстью, мыслью - его голос, то есть совсем тот его голос отделяется or. пластинки и царит. Будто там, за стеною, сам Шаляпин живой.
Задремываю, но вдруг просыпаюсь, еще до конца не поняв, что же так толкнуло меня. Лика произносит, кажется, во сне "Не сердись, милый..." - и, утянув все одеяло, сворачивается куколкой и уже совсем спит.
А я лежу и смотрю, как раскачивается фонарь и летиг, посверкивая, зимний дождь.
Несколько дней спустя заявился Лео. (Лика была в театре). Как ни в чем не бывало, хохотнул, шлепнул меня по плечу:
- Привет, старик.-И сразу от порога ошарашил: - Значит, из этой амебной каши, говоришь, можно кое-что сварить? Озирис! Записал себя на патефон и можешь откидывать сандалии. А потом кто-то там в двадцать пятом веке завел-и... раз, два, три, четыре, пять-вышел зайчик погулять... Принесли его домой-оказался он живой...
Значит, дошло. Возвращение блудного сына не вызывало у меня буйного восторга. Может быть, я преувеличивал, но эта кошечка меня доконала. Я не мог одолеть неприязни.
Лео слоново потопал по комнате, остановился надо мной, дыша мне в лицо. Нарастало ощущение, что он хочет притиснуть меня и взять за горло.. А он, в упор глядя на меня телячьим взором, шутил, между прочим:
- Репродукционная универсальная мастерская по редубликации индивидумов: Алексеев и К°.- И как бы переходя на серьез: - Слушай, отец, ты сам-то понимаешь величие научного подвига, который я по праву готов разделить с тобой?-И по-бычьи мотая головой, будто его, как ярмо, душил крахмальный воротничок, элегантно выглядывающий из-под черного крупной вязки свитера:- Я думаю - ты простил мне минутный грех... неверия.. Ничего сверхреального - миллионы людей не верят в эту кошмарную затею. Им кажется более реальной вечная жизнь на небесах в виде эманации духа... почему я должен быть лучше их?.. Можешь взять меня на поруки... Ну?
Он читал неприязнь в моих глазах, и я ничего не мог изменить. Все это его хохмачество только бесило меня.
Я сказал ему, что вообще-то конструирование амеб в изменяющемся биополе вещь, очевидно, возможная, но пока мне не удалось повторить чуда видимо, случайно возник какой-то парадоксальный режим, а чтобы нащупать его вновь, может быть, потребуется несколько миллионов веков, как это и было уже однажды, когда на нашей матушке-земле все начиналось.
Он, видно, понял, что я хитрю, и заткнулся. Не желая остаться одураченным, он подмигнул мне с добродушной хктрецой сообщника и, помахав рукой, удалился, сказав:
- Итак, до завтра.
С этого дня Лео зачастил к нам,
Лика с видимым удовольствием принимала его, угощала своим черным кофе,-она была почему-то уверена, что все должны любить только черный кофе. Лео отвечал взаимностью,- он ни разу не забыл прихватить тортик лли коробочку наполеонов. Впрочем, съедал он их сам, потому что Лика не могла себе позволить такой роскоши, тем более на ночь.
Ведя светскую беседу, Лео не забывал закидывать УДОЧКИ,-Лика-то этого не замечала. Он вроде бы даже утешал меня: огорчаться не стоит, надо повторить опыты - на высоком математическом уровне.
Но не мог я помириться с ним, не мог.
И он в конце концов сорвался с благонамеренного тона. Это было без Лики. Она была на кухне.
- Брось, старик, не делай из мухи бегемота. Не злись. Мы же нужны друг другу - как два волнистых попугайчика. Не бросать же на полпути.
Я молчал, просто боясь сказать какую-нибудь банальность - вроде: не могу довериться человеку, с которым не пошел бы на смерть, в разведку, или что-нибудь подобное.
- Понял.- Лео стукнул ребром ладони по столу так, что затанцевали поставленные Ликой чашечки.- Ваньку валяешь. Скажи уж начистоту: запахло жареным, и ты решил сам снять сливки, без посторонних. Я понял все-я был не нужен!..- выкрикивал он истерично.
Кажется, в этот миг вошла Лика со своим дымящимся медным ковшом на длинной палке.
- Ребята, зачем ссориться... ну... правда... из-за ерунды? Как петухи... Все это, по-моему, как-то несерьезно.
Она стоял а с дымящимся кофейником и смотрела то на меня, то на него. Она так упорно это делала, что у меня даже появилось какое-то нехорошее чувство к ней. Но я сразу же подумал, что слишком многого хочу от нее.
В конце концов, все обыкновенно: так поступила бы любая хозяйка. Да она, в этом смысле, просто была права.
Я уж не помню, как тут было, только я оставил их пить кофе, а сам очутился на улице. И ощутил себя, когда дождь ушатом плеснул мне в лицо: виновной в этом оказалась скореженная набок водосточная труба.
Мне ничего не оставалось, как завернуть в ближайшую киношку. Из кино я вышел совершенно очумелый,-мне было странно, просто нелепо, видеть после знойного голубого Рима другой город, других людей, снующие в темноте снежинки.
Я вернулся домой поздно. Лео уже не было. Лика в халатике поколачивала пальчиками себе под глазами, капала на ладонь из грушеобразного флакончика масло, размазывала по лицу, роняла пальцы в тазик с водой и опять похлопывала себя по щекам.
Я молчал.
- Димчик, что случилось? Куда ты делся? Мы с Лео ходили тебя искать.
- Просто захотелось пройтись.
- Ты хоть бы сказал. Странный ты... Ты сердишься на него - что он скрыл якобы от тебя какие-то там опыты с кошкой? Но он не хотел преждевременно - пока нет достоверных результатов... Логично? По-моему, логично... Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Ответь.
- Что я могу ответить?
- Ты сам постоянно твердишь:, надо быть терпимее к странностям других,- мало ли? А сам ты? Ты нетерпим. Ты не замечаешь даже, как ты деспотичен при всей своей мягкотелости.
- Ты решила со мной поссориться?
- Пойми - мне неловко перед человеком.
- Чего ты хочешь?
- Он теленок. Он совершенный теленок. Мне все время хочется подтереть ему слюнки...
- Можешь думать, что хочешь,-я не могу и не-буду с ним работать.
- Ну, ты не прав.
- Вполне возможно... Пусть приходит, пьет кофе - я не возражаю. Я даже могу с ним сгонять партию в шахматы...
- Еще бы ты возразил!
Лика сделала яичную маску и легла на постель вверх лицом недвижимо. Она молчала несколько минут, потом сказала, почти не шевеля губами:
- Отаки это винство... Чевовек к тебе с духой... Даже если... Тоило асветить удаче, и ты...
- Замолчи, Лика.
- Авдываишься?
- Я сейчас уйду. Не знаю - совсем уйду.
- Ты потерял юмор,- приподнялась она. - Кажется, я скоро потеряю тебя.
- Ты ревнуешв?
- Глупая.-Я обнял ее, присев на постель.
- Ты меня размажешь.
Засыпая, она сказала:
- Не дыши мне, пожалуйста, в ухо.
"Засветила удача и"... Значит, Лео так преподнес все это? Ну, а я? Имел ли я право отставить его? Ну, усомнился человек- он не исключение. У него свой путь, свои планы. Хочет переждать? Да, в этом есть что-то не очень приятное,- и эта кошка в домашнем холодильнике... Не желает быть ступенькой для бессмертия других,- сам хочет?! А разве я тоже не хотел бы?.. Вообразить только состояние последних смертных в канун изобретения вечной молодости! Почему в самом деле не подумать, как бы и самому оказаться там, в обществе вечно юных,- перешагнув века. Ну ведь и я о том же-как спастись? За что же я сужу Лео?
Не сужу - не выношу. Его голос, его походку, его смех, его запах, даже его молчание. Хамство. Это скоморошество. Как она сказала? "Теленок". Да теленок! Великовозрастный теленок с потрясающим ребячьим негативизмом. Человек, защищенный начисто от чужой боли...
И будь у него семь пядей во лбу,- не хочу!
Отчеты по плановым Заданиям-я задержал. Главы диссертации оставались ненаписанными. И на доске объявлений уже более двух недель красовался выговор, подписанный нашим директором Иваном Федоровичем. Что ж, он был прав,-я его подвел.
Чаша, как говорится, была переполнена.
И вот в один из таких, взведенных, как курок, дней меня вызвал к себе Зайцев.
А было так.
Утром, только я вошел на институтский дворик - навстречу мне Констанца. Она шла, вернее как бы въезжала, словно Клеопатра на триумфальной колеснице, сдерживая на поводах шестерку собак, которые радостно лаяли и тянули ее.
Когда-то она была лаборанткой, и в ее обязанности входило разводить собак по лабораториям. Собаки, завидев ее, бросались целоваться. Вообще она была прирожденной собачницей, и, говорят, даже работала инструктором при собаководстве, натаскивала медалистов для военкомата. И теперь, став старшей научной сотрудницей, отбивала хлеб у лаборантки, которая должна была их водить. Откуда-то вывернулся Гаррик-кудлатый, в модных клешах:
- Привет, старушка, и как ты справляешься с такой оравой?
- Безусловное взаимопонимание на основе условных рефлексов. Просто люблю их.
Я ощутил мгновенный взгляд, скользнувший по мне, но будто его и не было. Войдя уже в парадную нашего корпуса, я приостановился: все-таки меня задевала эта ее непринужденность с Гарриком.
- Ты знаешь,- вдруг воскликнула она, пожалуй слишком экзальтированно: может быть, она чувствовала, что я слышу?-Вчера прихожу, а Степа-у Марины Мнишек в клетке. Два года тосковал - выл, скулил, глаз с нее не сводил... Наконец догадался: сам открыл свою задвижку, а потом-у нее в клетке. Смотрю,-батюшки, оба в коридоре, она ему морду на шею положила... Вот вам и условные рефлексы. Додумался ведь.
- Это, старушка, по Фрейду: сублимация.
- Рассказываю об этом чуде npoфeccopy Лысу, А он мне: "Я запрещаю вам говорить, что собаки что-то там думают. Это-не научно. Это-антропоморфизм..." Ну, посмотри на нпх. Какой же это антропоморфизм?..
Вдруг худущая, с проступившими ребрами, с перешибленной ногой сука, которую с чьей-то легкой руки звали Людовик, потянула "колесницу" на меня.
Констанца передала поводки прочих Гаррику, а сама пыталась сдержать Людовика.
Мне ничего не оставалось, как выйти из дверей, как будто я уже сбегал наверх и вернулся.
- Вадим Алексеевич! - В это время Людовик наскочил или, вернее, наскочила на меня и стала лизать мне руки; в растерянности я гладил ее, а Констанца сказала: -Как хорошо, что я вас встретила,-вас просил зайти Зайцев, сразу, как придете,-смотрела на меня нервно мерцающими глазами: Ну, напишите вы им эту несчастную главу, киньте кость. Вам же лучше,сказала это несуразное, махнула как-то странно своими разметавщимися косами и сильно потянула упиравшуюся суку.
Я поднялся к ученому секретарю.
Зайцев вышел из-за стола, протянул и оторвал от меня ладонь и предложил почти нежно:
- Присаживайся.
Сам зашел за высокую спинку старинного стула - будто за кафедру:
- Что же ты, браток, подводишь? Я ведь тебя рекомендовал.
Он смотрел своими ясными глазами, затененными громадными ресницами. Голова его лежала прямо на плечах (у него очень короткая шея), и он мне показался горбуном, подсматривающим из-за забора.
Мне стало неуютно в моем мягком кресле.
- Я-то ведь, если откровенно, думал из тебя наследника себе готовить. Ну что прикажешь делать? Пока была одни разговоры - ладно. Я сглаживал. Теперь вот у меня докладная.
- Донос,- буркнул я.
- Зачем же так,- поморщился он.- Докладная. Все вещи имеют свое имя и предназначение. И не думай, что Филин за тебя горой. Он хочет, чтобы о нем думали, что он добренький. Заигрывает.
Он вышел из-за своего укрытия и дубовато прошелся.
- Поставь себя на мое место. Ну?
- Я разорвал бы.
- Ну, знаешь! Некоторым вещам надо давать политическую оценку. Слишком много с тобой возимся, Вадим Алексеевич. До коей поры ты намерен сидеть между двумя стульями?
Он засопел, и полоска шеи, выглядывающая из-под воротничка, побагровела, и все лицо налилось кровью.
- Так! А тебе известно, что Семен Семенович болен? Подозрение на рак.
Получалось, будто именно я довел его до рака.
- Рак чего? - спросил я.
- Не рак, а подозрение на рак,
- Ну подозрение - на что?
- Что-что! Печени!
- Он в больнице?
- Пока дома... У тебя уже выговор есть! Имей в виду... Ну чего ты добиваешься, как полоумный? Полетит к дьяволу твоя диссертация... Ну хоть бы защитил... И мы рассчитывали на твою тему, думали включить в план научных работ института. Могу поручиться, что она не стала бы достоянием грызущей критики мышей. Пойми ты! Чучело гороховое!
Мне показалось, что у него задрожал подбородок, а глаза стали голубыми-голубыми.
- Рак печени? - Я вдруг увидел эту печень, охваченную пожаром, я увидел, как деформируются печеночные клетки Семена Семеновича, выпавшие из-под генетической гармонии, как они мутируют... И болью меня шарахнула мысль: а что, если? Если...
- А что, если? - сказал я, кажется, вслух.
- Что - если? - переспросил он подозрительно и погрозил мне пальцем: Никаких "если"... Мы тут посоветовались и решили дать тебе последнюю возможность, Ограничились понижением в должности. Будешь младшим научным сотрудником. Попотей. Много самостоятельности тебе дали,-он запыхтел, засопел, как еж.
- Спасибо за доверие. Можно идти?
- Идите.
Я повернулся по-военному, щелкнул каблуками и уже взялся за дверную ручку, когда он мне решил сказать еще нечто поучительное:
- Меня просто потрясает твой цинизм... Я вспоминаю одного циника из Андерсена Нексе. Перед тем как повеситься, он зажег канделябры, разделся и повесился у себя под окном голый!
Я до сих пор не понимаю, что он хотел этим сказать. Может быть, то, что он все же читает худлитературу?
Скрюченные морозцем листья струились по мостовой, уползали в подворотни. Я ходил по гулким, еще пустынным улицам. Я вышел из дому за три часа до работы, чтобы подумать. В ритме шагов сами собой возникали мысли, цепляясь одна за другую, уходили... И все о том же. Это была почти шизофрения. Что бы я ни делал, с кем бы ни говорил, о чем бы ни размышлял везде я видел и искал ее-Смерть, которую я должен убить, какРаскольников старуху-процентщицу.
На парадной одного из домов была прибита овальная медяшка, позеленевшая от времеяи. Там я разглядел дату- 1827 год-и по нижней кромке-"Санкт-Петербургское страховое общество".
Черт возьми, стоит домина и ничего ему не делается, а в нем, как в муравейнике, люди - живут и отходят. Стоит себе, застрахованный еще Санкт-Петербургской страховой компанией. А ведь именно камни, как все неживое, разрушаются неумолимо и безвозвратно - превращаясь в пыль и песок. И только живое противостоит этому неумолимому закону разрушения, потому что живое обладает удивительной способностью - каждое мгновение из хаоса творить гармонию. Эволюция увеличила потенциал живой материи,-у человека он во много раз больше, чем у амебы. Но почему он все же падает?
Амебе, с точки зрения стихийной природы, если угодно, даже нужна индивидуальная смерть - это самоедство,- чтобы ее ценой (отдав часть своего тела и, следовательно, энергии) начать новое строительство. Но человеческая смерть не имеет и такого смысла. На уровне человек она вообще, я был уверен, не имеет никакого смысла! Потомкам не нужна смерть отцов и пращуров - если, конечно, они не ждут наследства, не мечтают об освобождающемся чиновном стуле или месте премьера в театре, иди считают несправедливым, что бог не прибрал еще свекровь, бдительно храпящую за шкафом. Но ведь все эти застенчивые страсти дело преходящее. Не век же нам держаться за шкафы и стулья.
Амебы и человеки, человеки и амебы... Я думал о нашем (с Лео) методе задержки жизненного цикла у амеб.
Я уже отчетливо понимал, в чем наш промах. Во всяком случае, стала совершенно очевидна наша с Лео ошибка, когда мы пытались стимулировать жизнь до начала ее угасания. Она в этом не нуждалась! Это все равно, как если бы вздумали лечить аритмию сердца еще до того, как эта аритмия наступила...
Моя мысль перебросилась на Семена Семеновича и на его печень.
Вместо того чтобы отправиться на работу, я отправился в онкологический институт:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12