Упавшее дерево полощет свои лохмы в мутных стоках.
У прогнивших деревянных ворот на скамейке судачат пожилые женщины. Ребятишки купают собаку, привязав ее на длинную веревку. Пахнет затхлой водой, тиной и чем-то давним, простым, как детство. Идет косенькая улочка. Она упирается в ворота городского кладбища. Из-за кирпичной ограды торчит зеленая луковичка церкви. Крест сияет в первом луче солнца. Деревянные домишки глубоко вросли в землю, между рам уложен на зиму гoдовалый мох и костяника.
На одном из подоконников, за пыльным стеклом, вскинул руки и задрал нос Буратино. Он смотрит удивленно на мелькающие ноги прохожих, будто просит: возьмите меня отсюда.
У кладбищенской ограды рядком сидят старухи. На рогожках перед ними разложены еловые ветки, бумажные цветы, ленты из стружки. И пахнет елью, свежей стружкой и жирным черноземом.
И вот ворота. На мраморной доске: "Преображенское кладбище. Управление предприятий коммунального обслуживания Н-ского исполкома народных депутатов". А после уведомления, с какого и по какой час это предприятие коммунального обслуживания открыто,- подробный перечень, чего здесь делать нельзя. А именно: ломать деревья, копать червей, кататься на велосипедах, прогуливать собак и прочее и прочее.
Дим вошел в ворота и первое, что увидел-собаку.
Она бежала не так, как бегают псы, имеющие свой законный номерок удостоверение личности,- а как-то неверно, то и дело шныряя в сторону, как пьяная, и обнюхивала кресты. Это была явно бездомная собака и потому не подпадала под параграф.
За железной решеткой проржавевшего склепа, прошитого ветками ольхи, сгрудились пожилые мужчины.
С молчаливым упорством-они лупили костяшками домино по мраморной плите: такого использования кладбищенских помещений не сумели предусмотреть даже в управлении коммунального обслуживания.
Возле церковки рядком стояли раскрытые гробы. Высохшие старушки лежали плоско в обрамлении бумажных кружев. А с козырька крылечка на них непроницаемо я холодно смотрел Спаситель. Молодой поп в черной рясе, потрескивающей в плечах, вышел из дверей с блюдечком и кисточкой. Скороговоркой бормоча что-то, с профессиональным автоматизмом макал кисточку и мазал старушек по лбу. На паперти стоял и с недоброжелательным пристрастием смотрел на Дима странный человек-короткорукий, коротконогий, в поповском подряснике. Лицо этого Саваофа было обрамлено окладистой бородой, и седые волосы загибались от шеи. В кулачке куцо согнутой руки он держал авоську - там были яйца, плавленые сырки, печенье. Выходя из церкви, бабки совали ему монетки и еду. Он деловито задирал подол подрясника, лез в кармач брюк за кошельком, а то развязывал авоську и складывал туда подношения. Делая все это, он посматривал на Дима.
Дим пошел по главной аллее - мимо громоздящихся, налезающих друг на друга склепов. "Купец второй гильдии, почетный гражданин города... Вдова купца второй гильдии... Тайный советник... Его высокопревосходительство..." На мраморном пирамидальном постаменте золотой вязью было выведено: "Придите ко мне все нуждающиеся и обремененные, и я успокою вас. Архимандрит Михаил".
А в углублении постамента - стеклянная банка с этикеткой "Соленые огурцы", из которой торчал жиденький букетик высохших маргариток.
Чем выше в гору, тем именитее и богаче были памятники - склепы, часовни. Ангелы смерти простирали свои крыла и скорбно сводили брови. Здесь было ближе к богу, а главное - суше. Книзу шли кварталы победнее. А совсем в низине пестрели голубые и крашенные "серебряной" краской заборчики и торчали деревянные кресты с нацепленными на их шею удавками еловых венков с давно осыпавшейся хвоей.
Дим свернул в одну из улочек, которая вела вниз. Даты на крестах все ближе подступали к сегодняшнему дню.
Сначала его удивило, что не было могил хотя бы пятидесятилетней давности. Потом Дим понял: в этих кварталах сменилось уже не одно поколение мертвецов.
От надписей на камнях и крестах веяло безумством отчаяния.
"Ветер, ветер, не шуми,
Нашу Нику не буди..."
"Спи, Алик, до воскресения из мертвых".
Из этих строк глядела наивная и древняя, как мир, надежда: а, может быть...
Дальше внимание Дима привлекла огромная зеленая клетка. Она была похожа на те, в которых держат попугаев,- только большая.
В клетке был человек. Каменщик. Он обрабатывал гранитный постамент под мраморной головкой вихрастого тонкошеего мальчика с пионерским галстуком. Посреди клетки на крестовине высился остов облетевшей елки. С ее сухих веточек свисали остатки золотого дождя и рыбки из папье-маше.
Дим кашлянул.
- Чем знаменит этот мальчуган?
- В Красном Бору на мине подорвался. Недавно совсем.
- А при чем здесь рождественская ель?
- Рехнулись, видать, с горя родители. Полковника сынок. Много лет ждали ребеночка. И вот... дождались.- Каменщик оторвался от долота, внимательно посмотрел на Дима:-Послушай, одолжи полтинник? За мной не пропадет.
И получив отрицательный ответ, опять зацокал по граниту, как будто Дима здесь уже не было.
Вдали, как призраки, вставали прозрачные хлорвиниловые накидки на крестах и венках.
Теперь Дим шел медленно, пристально вглядываясь в надписи на надгробиях.
В одной из оградок Дим увидел старуху. Она сгребла со стола в провизионную сумку все, что там было. Защелкнула сумку, смахнула со стола рукавом крошки и, поджав губы, так, что рот провалился, сверляще посмотрела на Дима. Взяла метелку и стала подметать, крича на воробьев: "Кышь, мазурики!"
- Развелось тут,- обернулась она к Диму.- Вчерась-от родительский день был... А много ли усопшему надо? Внимание.- Она твердым жестом переставила сумку и опять принялась подметать.
Из боковой аллеи вдруг вывернулся, как будто выкатился на колесиках, тот коротконогий человек с ликом Саваофа и с авоськой. Теперь в глазах его стыло любопытство, а лицо светилось елеем подобострастья.
- Прошу снисхождения, любезный.
Дим остановился.
- Я наблюдал дерзновенный ваш взгляд, обращенный ко Спасителю. Это не в диковинку теперь. И почувствовал я в вас достойного противника.
- Противника чего?
- Ну, всего этого,- человечек повел коротышкой округ,- божеского. Взгляд у вас бесовский - разноречивый,- погрозился пальцем.- Дозвольте полюбопытствовать, чем вызвано ваше посещение кладбищенской обители?.. Я не настаиваю... Только я здесь, можно сказать, свой человек. Присядем, если не спешите? - Саваоф вскарабкался на скамейку.
Дим сел напротив. Их разделяла чья-то осевшая могила.
- Так вот: мы земля, пепел. Сгорим, и нет нас. Из земли - в землю.
- Не согласен. Что касается меня - я не из земли, я из плоти и духа.
- Ишь вы,- заартачился Саваоф.- А все же пребудем мы на земле краткий миг. Более продолжительно наше пребывание здесь, на кладбище. А когда звук трубы архангела возвестит о пришествии Сына человеческого...
- И что тогда?..
- Все пробудятся.... И останутся те, кто достоин.
- А... значит, вы тоже хотите выкрутиться? Человечек вздохнул, поерзал по скамейке.
- Один - ноль в вашу пользу. Я не держусь за каждую букву писания. Здесь важна надежда, перед лицом которой люди очищаются. Скажу вам: каждый человек безвозвратно потерян в себе самом. И ему ничего не остается, как идти к богу,- будь он идея, или, как пишут философы, эманация, либо-вообще ничто... Вселенной-то, согласно науке, двенадцать миллиардов лет. А что было до? Теперьто она расширяется, а настанет срок-опять сожмется в голубиное яйцо. А человек-то, понявший это,- каково ему? Любой зверь счастливее нас... Вот оно как... Чем чувствительнее разум, тем сильнее страдание и боль. Ибо страдание растет вместе с осознанием его. И потому человечество жаждет одного, если прямо смотреть в глаза истине,полного отсутствия страданий, небытия, нирваны... Сомневаетесь? А алкоголизм, наркомания, поиски всяких других суррогатов забвения, коими является любовь и опосредствованно - искусство? Появление наше на свет сопровождается плачем, течение жизни всегда трагично, только впереди нам всегда якобы светит счастье. Тем более трагичен ее исход. На всем этом нельзя не увидеть печать предопределения. Сеять заблуждение, что мы здесь - для счастья,безнравственно. Этот обман родит неразрешимые противоречия, и только истина неделима и есть одна правда, от которой не увернетесь: смерть-главная цель жизни.
- Чего же тогда долго думать,- трик-трак, и привет родителям.
- Не скажите: надо избыть то, что предначертано. К смерти надо готовить себя.
- И вы всерьез верите в бессмертие души?
- Верю. Не знаю, есть ли оно. Но верю. Это дает мне покой...
- И пополняет ваш кошелек... - Глаза Дима блеснули зелеными огоньками.
Теперь он шел берегом затянутой ряской речушки, густо пахло Крапивой.
С желтеющих берез, порхая в солнце, падали листья, деревья обнажались. Сквозь их чернеющие ветвящиеся остовы нежно голубело небо. Пауки летали на паутине отважно, как парашютисты.
Чуть наискось, на могильном холмике, укрепленном дерном, но уже осевшем, торчала фанерная пирамидка с никелированной планкой:
"Алексеев Вадим Алексеевич"... 19..,- 198.,."
Дим поднялся и стал над холмиком.
Ковырнул носком дерн.
Вглубь, вширь, вверх простирался город смерти. Она беспардонно владела всеми этими акрами земли, арендуя их у бога. Она получала дивиденды. Стригла купоны. Она хозяйничала здесь!
Молча, почти не дыша, стоял он над своей могилой, Шелестели венки бумажных цветов.
И вдруг током ударила боль:
"Там в яме-Я! Кости... скелет!.."
Он попятился, споткнулся и, вскочив, побежал.
Выходя с кладбища, неподалеку от кирпичных ворот, Дим увидел девушку-художницу. Отстраняясь от мольберта и прищуривая глаз, она вдохновенно писала провал в кладбищенской ограде, ангела, облетевшие ветви берез.
Дим вышел на людную улицу. В нос ударил маслянистый запах завода, бензиновый перегар. Грохотали трамваи. Все как-то сразу переменилось.
Точка. Лика чужая. Что ж, можно понять. Ведь не лишать же себя жизни только оттого, что умер другой,- кто бы он ни был и как бы дорог он ни был. Как жены средневековых князей.
Да, но могла же она позвать его сразу? Но что значит - сразу? Может быть, они расстались с ней, разошлись за несколько лет до его смерти? Хотя и это ее не оправдывает.
Лучик сознания смутно заскользил в прошлое.
Я стоял перед зеркалом, точнее перед плоскостью огромного параллелепипеда, наполненного биоплазмой,стоял на специальной скамеечке, как дети в ателье "фотомомент". Розовато-сиреневая масса, переливающаяся опалом, дымчато стыла в прозрачной кристаллообразной призме.
Сквозь коллоид полыхнул когерентный луч - выстрелил сквозь биоплазму, охватив меня. Было мгновенное чувство, что я воспарил куда-то и упал с высоты. Коллоид весь просквозился желтовато-перламутровой дифракционной решетки, в которой теперь застыл "Я", как в судне.
Тотчас же автоматически включилась записывающая аппаратура. Коллоид дымчато озарился снующим в нем лучиком, отбрасываемым возбужденным кристаллом двуокиси теллура,- лучик считывал рябь дифракционной решетки...
Крутился медный диск, и алмазный резец старательно выстругивал на нем замысловатую строчку моего "Я". "Крык",- хрустнуло что-то.
Все озарилось фиолетово-желтым сиянием, и резкий звонок предупредил, что резец поставил последнюю точку. Теперь оставалось на той же пластинке (впрочем, можно было бы и на другой - в целях конспирации) записать волну опорного луча, и стереоголограмму можно посылать в эфир - хоть на Луну, разумеется, если предварительно забросить туда контейнер с биоплазмой.
И вот я навек замурован в этой, такой патефонной с виду, пластинке!
С чувством почти суеверия я включил опорный луч, чтобы удостовериться в четкости голограммы.
В параллелепипеде возник сквозящий студенистый призрак. По телу прошли мурашки, и я даже слегка икнул, и вдруг почувствовал: то, призрачное мое "Я" как бы зовет, вбирает и поглощает меня, и я уже не понимал - где же я и кто из нас кто?
Ты - это ты или ты - это я?
Это было почти смешно. И страшно.
Но вот призрак стал терять свою прозрачность - он начинал материализовываться. Этого еще не хватало. Я судорожно выключил опорный луч... И все... Тьма.
Что же со мной произошло дальше-с тем, который остался во плоти?.. Я хорошо помнил, что собирался отдать пластинку Лике. Значит, у меня с ней было все хорошо... Все еще было хорошо. Только мне все время не хватало ее в то лето. И я все время, помню, ждал и ждал ее... И на меня, как тогда, нахлынуло чувство тоски, когда не знаешь, куда себя девать, и спасаешься в работе. Но тоска все равно сосет. В такие минуты надо смотреть на небо, Закинуть голову и смотреть. Но ведь не будешь вечно ходить с запрокинутой головой. Можно еще бежать с крутой горы. Но и высота кончается. Тогда-хоть вой. Я звонил ей каждый день. Она обещала: "Да, да-обязательно". И не приезжала. Правда, у нее в театре была премьера. Но всегда найдется сто двадцать причин и одна-две веских.
И горе тебе, если не ты вводишь в число этих самых "веских", а входит кто-нибудь другой. Накануне записи я не выдержал и, бросив все, махнул в город. После генеральной репетиции - "для пап и мам" - мы шли с Ликой берегом канала, касаясь друг друга плечом. И я не брал ее под руку. Но мы всеравно были как одно... Я уехал на последнем поезде. А она обещала приехать на следующий день утром - у нее не было репетиций или даже был выходной. Но она не приехала... А только позвонила, что не может. У нее были какие-то веские причины...
Мысль хотела пробиться вперед. Но там была чернота - ничто. И она опять метнулась в прошлое, еще более давнее и глубокое, ища там объяснений.
...На склоне горы, над самым морем, дрожала веерная пальма. Она словно парила между морем и небом.
Я сидел выше, на уступе,- здесь кто-то догадливый соорудил скамейку из бамбуковых стволов, всю испещренную именами влюбленных.
Море, и небо, и вся охваченная дрожью, в голубом мареве пальма. И словно давным-давно-сто, двести, тысячу лет назад-я уже видел все это. Ничего не изменилось с тех пор. Так же нежно пламенело море и реяла над ним эта одинокая пальма. И здесь же являлась другая, раздирающая сердце мысль: пройдет еще тысяча, и сто тысяч, и миллиарды лет; на Земле, как покосы трав, сменятся миллионы поколений,- и все будет так же, или почти так... Будет вечность, бесконечный полет времени, а тебя уже никогда-никогда не будет. С этим смириться нельзя, но и сделать тоже ничего нельзя.
Захрустела галька. В просветах мандариновых ветвей замелькало что-то черно-желтое. Из-за поворота появились двое. Он и она. Она, шустрая, как ящерка, легко поднималась впереди, размахивая полотенцем. Он-плотный, с чуть обнаруживающимся брюшком, орлиным взглядом и добродетельно-округлым подбородком. Он нес полосатую пляжную сумку, из которой торчали отжатые купальники и виноград. Ему трудно было поспешать за своей резвой спутницей, но он очень старался.
Она повернулась на одной ножке, увидала меня и неожиданно покраснела.
А ее провожатый сказал:
- Лика Александровна, мне сегодня обещали в верхнем зале... пока не прибыли иностранные туристы.
- Да, да,- сказала она с легким раздражением и вскарабкалась на уступ, с усмешечкой глядя, как он последует за ней. Он взобрался подчеркнуто ловко.
Меня она чем-то удивила. И я подумал - чем? Чистый, без единой морщинки лоб, чуть выпуклый, сужающееся книзу лицо, длинный подбородок, огромные с оттянутыми уголками век (такие только на иконах) глаза. На ней золотистая блузка с длинным разрезом на спине, вельветовые расклешекяые брюки схвачены широким замшевым поясом.
Я смотрел вслед. Мужчина закинул сумку на плечо, взял Лику за руку, а она болтала с ним, все оглядывалась и незаметно скользила взглядом по мне. Я вспомнил, что он назвал ее Ликой Александровной. Это было смешно.
Она казалась совсем девчонкой.
Несколько дней она не появлялась, а я уже привык ждать ее. Как-то, спускаясь к морю, я увидел ее. Она кружила впереди по серпантину дорожки. Она бежала, подпрыгивая и хватаясь за ветки. Заметив меня, приостановилась, поскакала на одной ноге, пошла медленнее. Она была одна, и во мне шевельнулось озорное. Что-то должно было произойти. Я загадал. Вдруг, смотрю, она сидит на тропинке. В одной руке туфля, в другой - каблук. На лице комическая гримаска.
-Катастрофа?-спросил я радостно и помог ей подняться.
- Да... вот,-сказала она, хитро глядя на меня и прыгая на одних пальцах. Она протянула мне туфлю и очень длинный каблук.
Я огляделся, ища камень.
- Бесполезно,- сказала Лика, поймав мой взгляд. Подпрыгивая, она сорвала с ноги вторую туфлю, сразу став намного ниже. Засунула туфли в сумку, поскакала босиком дальше. Очевидно, я для нее был всего лишь дорожный эпизод: она скользила вниз, уже выкинув меня из головы. И только я подумал об этом,- она остановилась на повороте дорожки, оглянулась удивленно и немножко обиженно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12