Сохраняйте семью…
Голос совсем слабеет, она теряет сознание. Женщины кладут ей на лоб холодный компресс, массируют ноги. Вся семья теперь рядом, чтобы заботиться о ней, приготовить мази, все то, что могло бы ей помочь. Но в чем? Почему она упала так внезапно в пятьдесят пять лет? Я никогда не узнаю этого.
Была пятница. Никто не думал везти ее в больницу. Медицинская помощь тогда, да и в наши дни в Сенегале была и есть труднодоступной и очень дорогой. Дедушка, однако, послал за главным врачом Тьеса (родственником семьи), но не сказал о серьезности состояния бабушки, и врач, наш дядя, пришел только к вечеру.
Он показался мне очень недовольным, когда вежливо обращался к дедушке:
– На этот раз я отвезу ее в больницу, не послушаюсь тебя!
Дедушка никогда не ходит в больницу, когда с ним что-нибудь случается, вероятно, из-за своих корней – он пеул и сонинке – или из-за неверия в возможности других людей. И поэтому мне кажется, что у бабушки уже были приступы раньше.
Я хотела бы сопровождать ее в больницу и ухаживать за ней, но детям это не положено. Только другие жены дедушки могли заботиться о ней там. Когда кто-либо попадает в больницу, член семьи обязан быть с ним, чтобы помогать персоналу.
Без бабушки я чувствую себя потерянной. Я не засну этой ночью.
Вечером в субботу, около восьми часов, две другие бабушки, выходя из такси, закричали: «Фулей умерла!»
Я сижу на крыльце возле комнаты бабушки, и этот крик запомнился мне навсегда. Я впервые в жизни оказалась перед лицом смерти. Бабушка Фулей – моя опора. Я не очень хорошо знаю родную мать: она очень рано передала меня бабушке на воспитание.
Дедушка возвращается в ее комнату один, он должен долго молиться, прежде чем выйти, чтобы попросить женщин прекратить плакать.
– Плач ни к чему не приводит, это нехорошо. Упавшие слезы, как кипяток, льются на ее тело. Лучше молиться за нее!
Эта традиционная формулировка, услышанная мной впервые, предназначена для того, чтобы успокоить плачущих женщин.
Пустота. Первая несправедливость, которую я сознаю. Почему она? Почему она уходит? Бабушки прекрасно понимают наше отчаяние – мое и моих кузин, трех маленьких девочек, которых она воспитывала, только что потерявших опору в жизни. Бабушки пытаются утешить нас, но безуспешно.
Вчера комната бабушки Фулей была уже пуста, и она останется пустой. Я чувствую только это – пустоту – и пытаюсь заполнить ее слезами. В воскресенье утром бабушку привезли из больницы домой, поскольку нужно быстро приступить к погребению.
В шестидесятые годы телефона еще нет. Нужно написать список имен близких родственников и отнести на национальное радио, которое огласит его на следующий день. Каждый член нашей семьи должен быть информирован о кончине родственника.
Даже сегодня в Сенегале можно услышать такого рода объявления. Кем бы вы ни были: министром, президентом, директором или самым бедным крестьянином, – каждый человек равен перед смертью. И вся семья – а она очень многочисленна в родовой деревне – должна знать о несчастье.
Я уже слышала такие воззвания, не очень обращая на них внимания. И уже видела прохождение траурных процессий, идущих к мечети. Но в шесть или семь лет смерть еще виртуальна, она касается только других и далека от реальности.
На этот раз имя бабушки сотрясает радиоволны, сообщается, что Бог призвал ее. Я слышу объявление в полдень пасмурным весенним воскресеньем. Я больше не пойду с ней в поле, она больше не понесет меня на спине. Когда мне было пять или шесть лет, она стала брать меня с собой, иногда верхом на осле, иногда неся на спине. У меня был свой маленький инвентарь – даба, которым я копала землю, выкорчевывала сорняки вокруг арахисового дерева. Но зачастую я отдыхала под деревом. На одном из полей рос хлопчатник, на другом – один из видов акации, на третьем – пеет, огромный, такой же большой, как баобаб, но с вечнозелеными листьями и дающий очень горькие, несъедобные плоды. Из его листьев делают отвар для массажа, принимают при усталости или простуде. Я бегала по полям, отдыхала под деревом, а потом снова бралась за свой инструмент на пять минут.
– О! Как же я устала, бабушка…
Она носила меня на спине еще совсем недавно, и дедушка говорил ей:
– Ты сошла с ума! Этому ребенку уже семь лет!
Однажды меня угораздило попасть под велосипед перед дверью нашего дома, и бабушка носила меня почти весь день. Все смеялись, даже дедушка:
– Если завтра у тебя будет болеть спина, не приходи жаловаться!
Женщины завернули ее тело в семиметровую белую ткань. Так его перенесли на носилках до мечети. Мужчины остались на улице и молились. Семья снимает набедренные повязки, церемониальные одежды ручной работы. Ими покрывают потом тело, чтобы перенести его на кладбище. Затем повязки забирают обратно.
Дедушка принес немного песка с могилы, а какая-то женщина сказала нам:
– Вы трое положите этот песок в ведро с водой и обмойтесь.
Наши головы покрыли повязками, которые сопровождали бабушку до могилы. Мне объяснили позже смысл этого ритуала: пусть боль стихнет, пусть кошмары не преследуют нас, но пусть покойник останется в нашей памяти.
Сестра бабушки, жившая в Конго, не смогла присутствовать на похоронах и приехала только несколько дней спустя. Покойника в Африке нужно похоронить сразу же. Дедушка был очень строг: нельзя оставлять тело в доме, проводить пышные церемонии в течение многих дней, как в иных семьях. Ему приходилось говорить: «Теряя кого-то, ты теряешь свое состояние».
Когда сестра бабушки приехала, меня уже записали в школу. Через несколько недель она должна была уехать к себе с моими двумя кузинами, ее дочками. Для нее было естественно, что я буду жить с ними, потому что после ее сестры, которая воспитывала нас троих, заняться нами предстояло именно ей. Бабушка Фулей начала наше образование, ее сестре, согласно традициям, предстояло его закончить.
После смерти бабушки я все чаще нахожусь у своей мамы, на другой стороне улицы. Ситуация несколько щекотливая: ни мать, ни отец не знают, как деликатно отклонить передачу меня этой женщине. Мой папа ответил ей тогда, что я уже записана в школу с сентября и приеду к ней на следующие школьные каникулы.
Мне кажется, мама хотела меня оставить при себе, так же, как и мой отец. Несмотря на то что папа много работал и часто отсутствовал, он много времени посвящал детям. Поскольку родители не могли прямо заявить о том, что не намерены позволить дочке уехать, они деликатно говорили о школе как о поводе. Мама придавала большое значение тому, чтобы ее дети, мальчики и девочки, получили образование, поскольку сама была неграмотной. Это избавило меня от возможности очутиться в маленькой деревне в восьмистах километрах от Тьеса, по течению реки Сенегал, там, где нет школы и где я никого не знала, кроме двух кузин и младшего брата дедушки, время от времени приезжавшего навестить нас в Тьес.
Мне было страшно ехать туда. Я хотела остаться в семейном кругу, с родителями. Бабушка Фулей умерла, но была еще мама моей мамы. Клан бабушек, таким образом, был все же внушительным. А еще я обожала дедушку. Когда я просила у него денег на конфеты, он никогда не отказывал, даже если его ответ был таким:
– Только одну монету! И убирайся! Ты думаешь только о конфетах. А ты знаешь, как достаются деньги? Скоро час обеда. Если ты съешь конфеты сейчас, то не захочешь больше есть.
Но все же монетка у меня была. Даже если он отвечал: «Приходи за ней попозже или завтра…»
Как только в моих руках оказывалась монетка, я выходила из дома и бежала в лавку или к моим тетушкам, которым всегда было что продать – пирожок, соленый или сладкий, или же «палочку», начиненную рыбой или мясом, в зависимости от дня. Пирожок я улепетывала сразу, спрятавшись в комнате бабушки Фулей. Если другие дети были со мной, я разбивала конфету камнем на две или три части, чтобы угостить каждого. На пять сантимов можно было купить одну или две конфеты, в сезон фруктов – один-два манго или апельсин, его чистили и делили на четверых, а манго мыли или хорошенько вытирали, снимали кожуру и передавали друг другу по кругу.
– Эй! Не кусай так много…
Съедали его поочередно до самой косточки. Облизывали и ее, пока на ней ничего не оставалось. Я помню, как бабушка Фулей давала нам подзатыльники:
– Хватит! Теперь иди выкинь эту косточку, достаточно! И вымой рот и руки!
Моя скамеечка была здесь, в этом доме. Мое символическое место в кругу семьи. И бабушка управляла моей жизнью, наполняя ее любовью. Это было очень важно для меня. Она одевала меня по своему вкусу, купала, причесывала, распускала косички, чтобы вымыть волосы, расчесать, снова заплести косички, и просиживала полдня, чтобы сделать это. Она стирала мою одежду, гладила ее. Я всегда была чисто и хорошо одета, потому что бабушка делала все очень тщательно. Все должно было лежать на своем месте в большой комнате, где мы жили втроем. Там были две большие кровати, матрасы из рафии, сделанные вручную. Я спала с ней, а мои две кузины вместе на другой кровати. Утром при пробуждении я слышала:
– Иди умойся. Нельзя здороваться, не вымыв рот!
Воспитание было строгим, чистота обязательна, так же, как и уважение к другим. Эта часть моей жизни с кузинами в комнате бабушки Фулей закончилась.
Я осталась ненадолго у дедушки, на два или три месяца. Тогда произошло событие, которое должно было заставить меня задуматься о моей судьбе, – свадьба моей старшей сестры. Она – подросток и еще ходит в школу. Кажется, в день, когда ее пришли сватать, она ходила за результатами экзаменов, которые, кстати, сдала блестяще. Как только она вернулась, ей объявили о свадьбе. Она не хочет этого и громко кричит о своем несогласии.
Но мы воспитаны быть женами. Женщины рано поднимаются и поздно ложатся. Маленькие девочки учатся готовить, помогают молодым мамам и слушаются во всем патриарха дома. Каждая из нас любит дедушку. В детстве было большим счастьем есть вместе с ним. Он был очень открытым, добрым, но, как только начинал говорить, все замолкали. Повиновение ему всегда было безусловным. Я его боялась, как мои сестры и кузины, поскольку, если мы делали что-то не так, достаточно было одной из женщин сказать ему об этом, и наказание ждало нас. Дедушка никогда не искал нас, он прекрасно знал, что рано или поздно мы будем обязаны войти в его комнату и нам дадут по попе.
Дедушка позвал мою старшую сестру: – Ты напишешь мне письмо! Это на самом деле был лишь способ вызвать ее на серьезный разговор.
У дедушки были родственники во Франции, они прислуживали какому-то писателю. Мои бабушки и дедушки, так же, как и мама, были безграмотны. Отец читал Коран, он знал его сердцем. Это был глубоко верующий человек, уважительный и толерантный. Но у мамы с напой было похвальное желание отправить нас в школу. Нас, детей, было в семье восемь, и все восемь учились. Некоторые дольше, чем другие, но все получили свидетельство об образовании или аттестат. Только мальчики дошли до уровня бакалавра. Предел для девочек – аттестат, после его получения родителям нужно срочно выдавать их замуж. Моя сестра только-только получила аттестат и хотела продолжить учебу, поэтому для нее не могло быть и речи о замужестве.
Входя в комнату дедушки, она наивно думает, что пришла и впрямь для того, чтобы написать письмо. Он уже приготовил свой инструмент для ее наказания – кнут. «Почему ты не хочешь выйти замуж за этого человека? Непозволительно сказать „нет"!» И как хлестанет ее со всей силы.
Она не изменила мнения и твердила «нет» и «нет». Но, однако, она должна была выйти замуж за человека, которого никогда не любила. Они прожили в браке только два года, за это время у них родилась дочка. Муж был старше ее, и у него уже были первая жена и дети. Я поехала с сестрой в Дакар на какое-то время. Если сестра выходила замуж, одна из младших сопровождала ее, чтобы помочь ей освоиться и составить компанию.
Первая жена была совсем неприветлива с моей сестрой. Я играла с ее детьми, но мы чувствовали себя неуютно в их служебной квартире – ее муж был чиновником. Это было совсем не похоже на наш дом: пи двора, ни мангового дерева, в тени которого можно отдохнуть. Я чувствовала себя в заточении. Для моего дедушки и родителей этот брак был еще одной историей семьи, как и бывает обычно. Женятся только на кузенах и кузинах, иногда на очень близких. Материальное состояние супруга не особенно берется во внимание, главное – чтобы он был одной крови…
Тогда была эпоха перемен. Мама переехала в железнодорожный квартал Тьеса, куда перевели по работе папу. Мы с младшей сестрой и мамой должны были жить теперь со второй женой папы в огромном, красивом колониальном доме. Мама не ладила с той женщиной, но, спокойная и миролюбивая, она не провоцировала конфликты. Учреждение железных дорог было недалеко, вокзал тоже. Мы жили тогда очень хорошо. Отец чаще стал бывать дома, он мог играть с нами. Это было здорово. Горькие часы, которые мне пришлось пережить – смерть бабушки Фулей, «вырезание», – все казалось далеким.
Но я чувствовала, что мама была несчастлива. Мы жили недалеко от дедушки – в двенадцати или пятнадцати километрах – и ходили туда пешком. Маме тяжело было жить рядом с другой женой (на сонинке мы называем ее теине), не поддерживая дружеских отношений. Я поняла тогда, что многим женщинам непросто существовать в полигамии. Вторая жена хотела внимания папы для себя одной. И моя мама, без всякого сомнения, тоже. Пример бабушек, которые жили очень гармонично и ко всем детям относились как к родным, не подготовил меня к такому открытию. Традиция полигамии в Африке имела свои резоны и имеет их сейчас, но кто платит за это? Женщины.
Однажды моя маленькая сестренка пожаловалась на боль в животе. В течение трех дней ей становилось все хуже и хуже. Ей было тогда десять лет. В тот третий день, когда ей стало совсем плохо, мама была на рынке. Отец быстро отвез сестру к врачу. Больница была рядом, и, поскольку мой отец являлся чиновником, мы имели право на медицинские услуги.
Вернувшись с рынка, мама поставила свою корзину, вошла в комнату и спросила меня:
– Где твоя сестра?
– Ее отвезли в больницу.
Мама стремительно выбежала на улицу, надеясь догнать папу и сестру. В больнице ей сообщили, что ребенка перевезли в Дакар. Там моя сестричка пробыла один или два дня и умерла. Я не знаю от чего. Смерть… Это было уже слишком. Я начала ненавидеть людей, обиделась на весь мир за то, что она умерла. В большом колониальном доме мы играли вдвоем. Оттого, что не было нормального общения между моей мамой и другой женой отца, каждая женщина предпочитала, чтобы ее собственные дети играли на своей половине дома. Моя маленькая сестра мертва, большой дом полон плачущими людьми.
Больше не было игр. Не было радостных криков после молитвы на закате солнца, когда мы выходили вдвоем смеясь, чтобы поиграть на улице. Теперь на улице я одна.
Вечером мама сказала мне:
– Иди в свою комнату, теперь тебе не с кем играть.
Мне стало очень грустно. С того времени я начала понемногу замыкаться в себе. Смерть сестры была несправедливой. Болеть три дня и умереть! Почему? Что случилось? Нам ничего не сказали. У нас всегда был фатализм, табу вокруг болезни. Это было ужасно: вы теряли кого-то, не зная почему. Взрослые должны знать. В госпитале знали. Может, они сочли моих родителей слишком безграмотными и не дали никаких объяснений? Мне неизвестно.
Немного времени спустя мы покинули красивый дом. Отца направили в Дакар, а мама переселилась в семейный дом около своего отца.
Пришло время идти в школу! На подготовительных курсах я была бестолковой и почти ничего не понимала. Изучать французский в семь лет тяжеловато.
У нас была строгая учительница. Я забыла ее имя, но хорошо помню лицо, одежду. Настоящая сенегалка, очень импозантная в своем бубу! Она была неплохой, просто очень строгой. В качестве наказания, если мы не выучили уроки, она, соединив ногти двух пальцев, большого и указательного, впивалась ими в уши до появления крови. Она никогда не смеялась и настолько серьезно относилась к обучению, что травмировала многих детей. Если в понедельник утром кто-либо приходил с распущенными волосами, она говорила:
– Возвращайся домой. Когда у тебя будут заплетены косички, ты сможешь вернуться к занятиям!
Распущенные волосы, даже хорошо причесанные, ее не устраивали. Девочка должна носить косички, чтобы быть «правильной».
Это было в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, лицей располагался почти напротив нашей школы, и я помню забастовку, мятеж и столкновения между лицеистами и полицейскими. В них кидали камни, которые долетали до школы. Один попал в меня через окно и немного поранил. Я видела, как полицейский упал и его избили. То была всеобщая революция, лицеисты бегали и швыряли камни повсюду, выкрикивая лозунги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Голос совсем слабеет, она теряет сознание. Женщины кладут ей на лоб холодный компресс, массируют ноги. Вся семья теперь рядом, чтобы заботиться о ней, приготовить мази, все то, что могло бы ей помочь. Но в чем? Почему она упала так внезапно в пятьдесят пять лет? Я никогда не узнаю этого.
Была пятница. Никто не думал везти ее в больницу. Медицинская помощь тогда, да и в наши дни в Сенегале была и есть труднодоступной и очень дорогой. Дедушка, однако, послал за главным врачом Тьеса (родственником семьи), но не сказал о серьезности состояния бабушки, и врач, наш дядя, пришел только к вечеру.
Он показался мне очень недовольным, когда вежливо обращался к дедушке:
– На этот раз я отвезу ее в больницу, не послушаюсь тебя!
Дедушка никогда не ходит в больницу, когда с ним что-нибудь случается, вероятно, из-за своих корней – он пеул и сонинке – или из-за неверия в возможности других людей. И поэтому мне кажется, что у бабушки уже были приступы раньше.
Я хотела бы сопровождать ее в больницу и ухаживать за ней, но детям это не положено. Только другие жены дедушки могли заботиться о ней там. Когда кто-либо попадает в больницу, член семьи обязан быть с ним, чтобы помогать персоналу.
Без бабушки я чувствую себя потерянной. Я не засну этой ночью.
Вечером в субботу, около восьми часов, две другие бабушки, выходя из такси, закричали: «Фулей умерла!»
Я сижу на крыльце возле комнаты бабушки, и этот крик запомнился мне навсегда. Я впервые в жизни оказалась перед лицом смерти. Бабушка Фулей – моя опора. Я не очень хорошо знаю родную мать: она очень рано передала меня бабушке на воспитание.
Дедушка возвращается в ее комнату один, он должен долго молиться, прежде чем выйти, чтобы попросить женщин прекратить плакать.
– Плач ни к чему не приводит, это нехорошо. Упавшие слезы, как кипяток, льются на ее тело. Лучше молиться за нее!
Эта традиционная формулировка, услышанная мной впервые, предназначена для того, чтобы успокоить плачущих женщин.
Пустота. Первая несправедливость, которую я сознаю. Почему она? Почему она уходит? Бабушки прекрасно понимают наше отчаяние – мое и моих кузин, трех маленьких девочек, которых она воспитывала, только что потерявших опору в жизни. Бабушки пытаются утешить нас, но безуспешно.
Вчера комната бабушки Фулей была уже пуста, и она останется пустой. Я чувствую только это – пустоту – и пытаюсь заполнить ее слезами. В воскресенье утром бабушку привезли из больницы домой, поскольку нужно быстро приступить к погребению.
В шестидесятые годы телефона еще нет. Нужно написать список имен близких родственников и отнести на национальное радио, которое огласит его на следующий день. Каждый член нашей семьи должен быть информирован о кончине родственника.
Даже сегодня в Сенегале можно услышать такого рода объявления. Кем бы вы ни были: министром, президентом, директором или самым бедным крестьянином, – каждый человек равен перед смертью. И вся семья – а она очень многочисленна в родовой деревне – должна знать о несчастье.
Я уже слышала такие воззвания, не очень обращая на них внимания. И уже видела прохождение траурных процессий, идущих к мечети. Но в шесть или семь лет смерть еще виртуальна, она касается только других и далека от реальности.
На этот раз имя бабушки сотрясает радиоволны, сообщается, что Бог призвал ее. Я слышу объявление в полдень пасмурным весенним воскресеньем. Я больше не пойду с ней в поле, она больше не понесет меня на спине. Когда мне было пять или шесть лет, она стала брать меня с собой, иногда верхом на осле, иногда неся на спине. У меня был свой маленький инвентарь – даба, которым я копала землю, выкорчевывала сорняки вокруг арахисового дерева. Но зачастую я отдыхала под деревом. На одном из полей рос хлопчатник, на другом – один из видов акации, на третьем – пеет, огромный, такой же большой, как баобаб, но с вечнозелеными листьями и дающий очень горькие, несъедобные плоды. Из его листьев делают отвар для массажа, принимают при усталости или простуде. Я бегала по полям, отдыхала под деревом, а потом снова бралась за свой инструмент на пять минут.
– О! Как же я устала, бабушка…
Она носила меня на спине еще совсем недавно, и дедушка говорил ей:
– Ты сошла с ума! Этому ребенку уже семь лет!
Однажды меня угораздило попасть под велосипед перед дверью нашего дома, и бабушка носила меня почти весь день. Все смеялись, даже дедушка:
– Если завтра у тебя будет болеть спина, не приходи жаловаться!
Женщины завернули ее тело в семиметровую белую ткань. Так его перенесли на носилках до мечети. Мужчины остались на улице и молились. Семья снимает набедренные повязки, церемониальные одежды ручной работы. Ими покрывают потом тело, чтобы перенести его на кладбище. Затем повязки забирают обратно.
Дедушка принес немного песка с могилы, а какая-то женщина сказала нам:
– Вы трое положите этот песок в ведро с водой и обмойтесь.
Наши головы покрыли повязками, которые сопровождали бабушку до могилы. Мне объяснили позже смысл этого ритуала: пусть боль стихнет, пусть кошмары не преследуют нас, но пусть покойник останется в нашей памяти.
Сестра бабушки, жившая в Конго, не смогла присутствовать на похоронах и приехала только несколько дней спустя. Покойника в Африке нужно похоронить сразу же. Дедушка был очень строг: нельзя оставлять тело в доме, проводить пышные церемонии в течение многих дней, как в иных семьях. Ему приходилось говорить: «Теряя кого-то, ты теряешь свое состояние».
Когда сестра бабушки приехала, меня уже записали в школу. Через несколько недель она должна была уехать к себе с моими двумя кузинами, ее дочками. Для нее было естественно, что я буду жить с ними, потому что после ее сестры, которая воспитывала нас троих, заняться нами предстояло именно ей. Бабушка Фулей начала наше образование, ее сестре, согласно традициям, предстояло его закончить.
После смерти бабушки я все чаще нахожусь у своей мамы, на другой стороне улицы. Ситуация несколько щекотливая: ни мать, ни отец не знают, как деликатно отклонить передачу меня этой женщине. Мой папа ответил ей тогда, что я уже записана в школу с сентября и приеду к ней на следующие школьные каникулы.
Мне кажется, мама хотела меня оставить при себе, так же, как и мой отец. Несмотря на то что папа много работал и часто отсутствовал, он много времени посвящал детям. Поскольку родители не могли прямо заявить о том, что не намерены позволить дочке уехать, они деликатно говорили о школе как о поводе. Мама придавала большое значение тому, чтобы ее дети, мальчики и девочки, получили образование, поскольку сама была неграмотной. Это избавило меня от возможности очутиться в маленькой деревне в восьмистах километрах от Тьеса, по течению реки Сенегал, там, где нет школы и где я никого не знала, кроме двух кузин и младшего брата дедушки, время от времени приезжавшего навестить нас в Тьес.
Мне было страшно ехать туда. Я хотела остаться в семейном кругу, с родителями. Бабушка Фулей умерла, но была еще мама моей мамы. Клан бабушек, таким образом, был все же внушительным. А еще я обожала дедушку. Когда я просила у него денег на конфеты, он никогда не отказывал, даже если его ответ был таким:
– Только одну монету! И убирайся! Ты думаешь только о конфетах. А ты знаешь, как достаются деньги? Скоро час обеда. Если ты съешь конфеты сейчас, то не захочешь больше есть.
Но все же монетка у меня была. Даже если он отвечал: «Приходи за ней попозже или завтра…»
Как только в моих руках оказывалась монетка, я выходила из дома и бежала в лавку или к моим тетушкам, которым всегда было что продать – пирожок, соленый или сладкий, или же «палочку», начиненную рыбой или мясом, в зависимости от дня. Пирожок я улепетывала сразу, спрятавшись в комнате бабушки Фулей. Если другие дети были со мной, я разбивала конфету камнем на две или три части, чтобы угостить каждого. На пять сантимов можно было купить одну или две конфеты, в сезон фруктов – один-два манго или апельсин, его чистили и делили на четверых, а манго мыли или хорошенько вытирали, снимали кожуру и передавали друг другу по кругу.
– Эй! Не кусай так много…
Съедали его поочередно до самой косточки. Облизывали и ее, пока на ней ничего не оставалось. Я помню, как бабушка Фулей давала нам подзатыльники:
– Хватит! Теперь иди выкинь эту косточку, достаточно! И вымой рот и руки!
Моя скамеечка была здесь, в этом доме. Мое символическое место в кругу семьи. И бабушка управляла моей жизнью, наполняя ее любовью. Это было очень важно для меня. Она одевала меня по своему вкусу, купала, причесывала, распускала косички, чтобы вымыть волосы, расчесать, снова заплести косички, и просиживала полдня, чтобы сделать это. Она стирала мою одежду, гладила ее. Я всегда была чисто и хорошо одета, потому что бабушка делала все очень тщательно. Все должно было лежать на своем месте в большой комнате, где мы жили втроем. Там были две большие кровати, матрасы из рафии, сделанные вручную. Я спала с ней, а мои две кузины вместе на другой кровати. Утром при пробуждении я слышала:
– Иди умойся. Нельзя здороваться, не вымыв рот!
Воспитание было строгим, чистота обязательна, так же, как и уважение к другим. Эта часть моей жизни с кузинами в комнате бабушки Фулей закончилась.
Я осталась ненадолго у дедушки, на два или три месяца. Тогда произошло событие, которое должно было заставить меня задуматься о моей судьбе, – свадьба моей старшей сестры. Она – подросток и еще ходит в школу. Кажется, в день, когда ее пришли сватать, она ходила за результатами экзаменов, которые, кстати, сдала блестяще. Как только она вернулась, ей объявили о свадьбе. Она не хочет этого и громко кричит о своем несогласии.
Но мы воспитаны быть женами. Женщины рано поднимаются и поздно ложатся. Маленькие девочки учатся готовить, помогают молодым мамам и слушаются во всем патриарха дома. Каждая из нас любит дедушку. В детстве было большим счастьем есть вместе с ним. Он был очень открытым, добрым, но, как только начинал говорить, все замолкали. Повиновение ему всегда было безусловным. Я его боялась, как мои сестры и кузины, поскольку, если мы делали что-то не так, достаточно было одной из женщин сказать ему об этом, и наказание ждало нас. Дедушка никогда не искал нас, он прекрасно знал, что рано или поздно мы будем обязаны войти в его комнату и нам дадут по попе.
Дедушка позвал мою старшую сестру: – Ты напишешь мне письмо! Это на самом деле был лишь способ вызвать ее на серьезный разговор.
У дедушки были родственники во Франции, они прислуживали какому-то писателю. Мои бабушки и дедушки, так же, как и мама, были безграмотны. Отец читал Коран, он знал его сердцем. Это был глубоко верующий человек, уважительный и толерантный. Но у мамы с напой было похвальное желание отправить нас в школу. Нас, детей, было в семье восемь, и все восемь учились. Некоторые дольше, чем другие, но все получили свидетельство об образовании или аттестат. Только мальчики дошли до уровня бакалавра. Предел для девочек – аттестат, после его получения родителям нужно срочно выдавать их замуж. Моя сестра только-только получила аттестат и хотела продолжить учебу, поэтому для нее не могло быть и речи о замужестве.
Входя в комнату дедушки, она наивно думает, что пришла и впрямь для того, чтобы написать письмо. Он уже приготовил свой инструмент для ее наказания – кнут. «Почему ты не хочешь выйти замуж за этого человека? Непозволительно сказать „нет"!» И как хлестанет ее со всей силы.
Она не изменила мнения и твердила «нет» и «нет». Но, однако, она должна была выйти замуж за человека, которого никогда не любила. Они прожили в браке только два года, за это время у них родилась дочка. Муж был старше ее, и у него уже были первая жена и дети. Я поехала с сестрой в Дакар на какое-то время. Если сестра выходила замуж, одна из младших сопровождала ее, чтобы помочь ей освоиться и составить компанию.
Первая жена была совсем неприветлива с моей сестрой. Я играла с ее детьми, но мы чувствовали себя неуютно в их служебной квартире – ее муж был чиновником. Это было совсем не похоже на наш дом: пи двора, ни мангового дерева, в тени которого можно отдохнуть. Я чувствовала себя в заточении. Для моего дедушки и родителей этот брак был еще одной историей семьи, как и бывает обычно. Женятся только на кузенах и кузинах, иногда на очень близких. Материальное состояние супруга не особенно берется во внимание, главное – чтобы он был одной крови…
Тогда была эпоха перемен. Мама переехала в железнодорожный квартал Тьеса, куда перевели по работе папу. Мы с младшей сестрой и мамой должны были жить теперь со второй женой папы в огромном, красивом колониальном доме. Мама не ладила с той женщиной, но, спокойная и миролюбивая, она не провоцировала конфликты. Учреждение железных дорог было недалеко, вокзал тоже. Мы жили тогда очень хорошо. Отец чаще стал бывать дома, он мог играть с нами. Это было здорово. Горькие часы, которые мне пришлось пережить – смерть бабушки Фулей, «вырезание», – все казалось далеким.
Но я чувствовала, что мама была несчастлива. Мы жили недалеко от дедушки – в двенадцати или пятнадцати километрах – и ходили туда пешком. Маме тяжело было жить рядом с другой женой (на сонинке мы называем ее теине), не поддерживая дружеских отношений. Я поняла тогда, что многим женщинам непросто существовать в полигамии. Вторая жена хотела внимания папы для себя одной. И моя мама, без всякого сомнения, тоже. Пример бабушек, которые жили очень гармонично и ко всем детям относились как к родным, не подготовил меня к такому открытию. Традиция полигамии в Африке имела свои резоны и имеет их сейчас, но кто платит за это? Женщины.
Однажды моя маленькая сестренка пожаловалась на боль в животе. В течение трех дней ей становилось все хуже и хуже. Ей было тогда десять лет. В тот третий день, когда ей стало совсем плохо, мама была на рынке. Отец быстро отвез сестру к врачу. Больница была рядом, и, поскольку мой отец являлся чиновником, мы имели право на медицинские услуги.
Вернувшись с рынка, мама поставила свою корзину, вошла в комнату и спросила меня:
– Где твоя сестра?
– Ее отвезли в больницу.
Мама стремительно выбежала на улицу, надеясь догнать папу и сестру. В больнице ей сообщили, что ребенка перевезли в Дакар. Там моя сестричка пробыла один или два дня и умерла. Я не знаю от чего. Смерть… Это было уже слишком. Я начала ненавидеть людей, обиделась на весь мир за то, что она умерла. В большом колониальном доме мы играли вдвоем. Оттого, что не было нормального общения между моей мамой и другой женой отца, каждая женщина предпочитала, чтобы ее собственные дети играли на своей половине дома. Моя маленькая сестра мертва, большой дом полон плачущими людьми.
Больше не было игр. Не было радостных криков после молитвы на закате солнца, когда мы выходили вдвоем смеясь, чтобы поиграть на улице. Теперь на улице я одна.
Вечером мама сказала мне:
– Иди в свою комнату, теперь тебе не с кем играть.
Мне стало очень грустно. С того времени я начала понемногу замыкаться в себе. Смерть сестры была несправедливой. Болеть три дня и умереть! Почему? Что случилось? Нам ничего не сказали. У нас всегда был фатализм, табу вокруг болезни. Это было ужасно: вы теряли кого-то, не зная почему. Взрослые должны знать. В госпитале знали. Может, они сочли моих родителей слишком безграмотными и не дали никаких объяснений? Мне неизвестно.
Немного времени спустя мы покинули красивый дом. Отца направили в Дакар, а мама переселилась в семейный дом около своего отца.
Пришло время идти в школу! На подготовительных курсах я была бестолковой и почти ничего не понимала. Изучать французский в семь лет тяжеловато.
У нас была строгая учительница. Я забыла ее имя, но хорошо помню лицо, одежду. Настоящая сенегалка, очень импозантная в своем бубу! Она была неплохой, просто очень строгой. В качестве наказания, если мы не выучили уроки, она, соединив ногти двух пальцев, большого и указательного, впивалась ими в уши до появления крови. Она никогда не смеялась и настолько серьезно относилась к обучению, что травмировала многих детей. Если в понедельник утром кто-либо приходил с распущенными волосами, она говорила:
– Возвращайся домой. Когда у тебя будут заплетены косички, ты сможешь вернуться к занятиям!
Распущенные волосы, даже хорошо причесанные, ее не устраивали. Девочка должна носить косички, чтобы быть «правильной».
Это было в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году, лицей располагался почти напротив нашей школы, и я помню забастовку, мятеж и столкновения между лицеистами и полицейскими. В них кидали камни, которые долетали до школы. Один попал в меня через окно и немного поранил. Я видела, как полицейский упал и его избили. То была всеобщая революция, лицеисты бегали и швыряли камни повсюду, выкрикивая лозунги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18