И чего бы ты тогда добилась?
Силь по-прежнему играла со своими волосами. Ее глаза блуждали где-то далеко. Она сбросила туфли и с ногами забралась на диван.
– Потому что вообще-то я люблю худых, – заметила Силь.
Пакер не слишком догонял, но чувствовал, что не все идет так, как положено, и на всякий случай немного отодвинулся, налил еще в обе рюмки и посмотрел на часы:
– Говорил, через два часа вернется.
– Он всегда так говорит, – ответила Силь. – Потом заявляется под утро и велит напустить воды в ванну. И еще горячего ему приготовь. Бутерброды его не устраивают. А потом еще постель постели. И храпит.
– Мужчина должен храпеть. Когда мой папа переставал храпеть, то мама покойница просыпалась и проверяла, живой ли. Заснуть не могла, если не слышно было, как он храпака задает.
– Но он даже на животе храпит, – сказала Силь.
– Да он сроду такой был.
– Храпел сроду?
– Только на животе и засыпал. И любил, чтобы одеяло на голове, а ноги на улице. Не то что я. У меня они вечно мерзнут, – сказал Пакер.
Музыка кончилась, щелкнула клавиша в музыкальном центре. На верхнем этаже что-то уронили на пол. Пакер искал чем бы заняться. Взял сигарету, покрутил ее в пальцах и сунул в рот.
– Мне тоже прикурить дайте, – сказала Силь.
Пакер подал ей пачку вместе с зажигалкой. Силь, слегка надувшись, обслужила себя сама.
– Если мы все равно не танцуем, то, может, посмотрим кассету? – предложила она после паузы.
– Можно и кассету, почему бы и нет, – с облегчением ответил Пакер.
Беата ждала. Кружила по залу. Руки в карманах куртки. Пальцы касаются желтых зубных щеток и тюбика «колгейта». Она выбрала желтые, потому что они показались ей самыми веселыми. Вспомнила про мыло, но решила спросить об этом Яцека. У нее мелькнула мысль, что они никогда не ходили вместе в магазин. Она прикидывала: еще надо купить пластиковый пакет, мыло опять же, бумажные полотенца, что-нибудь попить и бутерброды. На первое время хватит. И, может, еще каких-нибудь газет, ведь за шесть или семь часов езды умрешь со скуки. За окном мрак, ничего не видно, только освещенные перроны и названия станций. Она легко представила себе пустое купе с коричневыми сиденьями, шторкой и ковриком на полу. Такая теплая безопасная комнатка, которая летит сквозь ночь. Они выберут вагон для курящих и будут открывать окно, чтобы их обдувал ветер. Беата хотела подойти к какой-нибудь кассе и спросить, сколько стоит билет, но везде стояли люди. Они ее смущали. Какая-то женщина везла на тележке целую гору клетчатых сумок. Похожая на ее мать, но у Беаты ничего не шевельнулось внутри. Во всяком случае, ничего особенного она не почувствовала. Троица стриженных под ноль пацанов в одинаковых куртках до пояса двигалась по прямой чуть ли не строевым шагом, как патруль. Беата подумала, что им, наверное, тоже некуда поехать и они просто пришли посмотреть, как уезжают другие, ведь это всегда лучше, чем ничего или продуваемые насквозь улицы. Она старалась отгадать, куда едут все эти люди, но запас сведений о разных местах был у нее невелик. Деревенских узнать было легко. Они были одеты невзрачнее или, наоборот, пестрее, чем горожане. Осматривались в зале ожидания украдкой, неуверенно, как бы сомневаясь, что можно охватить взглядом такое пространство. Они сильно напоминали неверующих в костеле.
Шустрилы в коротких куртках подпирали стены, шушукались, постоянно держа в поле зрения все, что делалось вокруг. Беата подумала, что эти тоже никуда не поедут, так и будут здесь торчать, на вечном сквозняке большого города, который сталкивает людей, но редко связывает их судьбы. Беате вспомнился аквариум у них в биологическом кабинете. Рыбки проплывали в миллиметре, не замечая друг друга. Как-то одна сдохла и висела у самого дна, а остальные сновали рядом, пощипывая ее за красные плавники. Ей хотелось увидеть, чем это кончится, скорее всего остался бы только маленький скелетик, но кто-то ее вынул.
«Триста – четыреста, не больше, – решила она в конце концов. – Ведь это простой „скорый"».
Мужчины неплотным кольцом окружили подиум, на котором стоял автомобиль. Они наклонялись друг к другу, обмениваясь впечатлениями. Беате пришло в голову, что она сама могла бы оказаться на месте этой машины. На подиуме, отгороженном шнуром, и с табличкой, где были бы указаны дата и год рождения, объемы, скрытые преимущества, увлечения и тайные желания, а они бы стояли вокруг, точно так же, как сейчас, и обсуждали ее между собой. Там было и два железнодорожника. В мятой форме, как после долгого переезда.
И тут она заметила тех троих. Толстяка, кудрявого парня и типа в тренировочном костюме. Того самого, который вышвырнул их сегодня из квартиры. Они вошли со стороны стоянки такси и сразу направились к лестнице, ведущей вниз. Кудрявый шел впереди. А те шагов на десять сзади.
Иногда сознание действует молниеносно, раньше, чем само может понять. Срабатывает так быстро, что не поспевает за собой и уже потом, после дела, само себе удивляется. А может, это просто тело отделяется от него ненадолго и начинает жить своей животной и безошибочной жизнью.
Яцеку вдруг стало душно, и он решил выйти из этого террариума, наполненного электронным бульканьем. По экранам перемещались разные твари и взаимно лишали друг друга жизни. Мальчики стояли склонившись над ними и следили за этой стерильной бойней. Будто хирурги или их собственные матери, склонившиеся над газовыми плитами. Итак, ему стало душно, нехорошо, и в воздухе почудились испарения настоящей крови. Он вышел к палаткам. И тут же появился кудрявый.
Они отошли в сторону, и Яцек сказал:
– Наконец-то. Деньги с тобой?
Тот ответил, что да.
– Так куда пойдем? – спросил Яцек.
Тот пожал плечами.
– А кто знает? – спросил Яцек.
– Может, в сральник? – сказал кудрявый.
– Нет, в сральник не хочу. Куда-нибудь еще.
– Ну куда?
– Придумай что-нибудь.
– Ну не знаю, – сказал парень и посмотрел куда-то в глубь перехода, и Яцек почувствовал, что парню страшно и он врет, ведь вопрос выеденного яйца не стоит, достаточно прошвырнуться до Дворца или к «Холидей», и все будет сделано, – это так же просто, как угостить сигаретой. – Ну не знаю, – повторил парень, – может, к перронам…
Яцек посмотрел в ту же сторону и между подвижными фигурами пассажиров увидел неподвижный силуэт грузного мужчины. Он появился где-то около киоска, возле камер хранения, и приближался к ним, в то же время оставаясь неподвижным. Яцек был уверен, что амбал смотрит на них, хотя с такого расстояния не мог этого видеть. Он обернулся вправо и увидел братка в фиолетовом. Их разделяло всего несколько шагов, но когда их глаза встретились, браток его узнал и на его лице отразилось глуповатое удивление. Кудрявый попятился. Он уже сделал свое дело.
«На остановках пусто, на Эмилии пусто, пусто на Яна Павла» – так думал Яцек, хотя это были скорее не мысли, а картины, в которых он видел свою одинокую фигуру на освещенном тротуаре и слышал отчетливый звук своих шагов. И он побежал вперед, прямо в оживленный переход, где киоски. Толстый ускорил шаг и попытался отрезать ему путь, но был чересчур грузен, и на нем были слишком элегантные ботинки на тонкой и скользкой подошве. Сзади раздался крик, Яцек не сомневался, что это тип в фиолетовом кого-то толкнул или опрокинул. И тут же сам налетел на прохожего, инстинктивно схватил другого за плечи, повернул и отшвырнул от себя. Началось замешательство, кто-то уже лежал на земле, но краем глаза Яцек заметил, что фиолетовый прет вперед, расталкивая и отбрасывая всех на своем пути, словно разгребая заросли или вылезая из болота.
Яцек бежал петляя, это был очень нервозный слалом. Прыжок влево, прыжок вправо, женщина с ребенком, снова наискось влево, две монахини с аккуратными атташе-кейсами, между монахинями просвет, запах духов, а сейчас прямо сквозь строй застывших лиц и через пару шагов снова в смешанный, хаотичный муравейник. Только что прибыл какой-то поезд, поэтому ручеек обвешанных сумками и чемоданами пассажиров плыл с перрона по эскалатору вверх, Яцек ударился коленом обо что-то твердое и подумал, что эта толпа приезжих немного попридержит его преследователей, и полетел сломя голову, не разбирая дороги, просто пер вперед, – чем больше бенц, тем лучше.
И тут он услышал, что она его зовет. Она стояла на лестнице, ведущей в зал ожидания, и кричала: «Яцек!» Стояла совершенно неподвижно, опустив руки, и кричала. Он никогда не видел такой неподвижности. Отвел глаза, сразу выбросил из головы и побежал дальше.
Потом ему приснилась старая банкнота в сто злотых. Она испускала такое свечение, словно металлургический завод на обороте был всамделишным и варил сталь. Красный дым из труб тянулся горизонтальными полосами. Правда, может, это вовсе не был конкретный завод, а просто фабрика вообще, потому что вместе с ней ему снился запах отца, когда он раз в месяц доставал из бумажника деньги и клал их перед матерью на кухонный стол. Его пиджак пропах пылью, усталостью и еще чем-то. Позже, когда он сам стал работать, он узнал этот запах. Так пахло внутри металлического шкафчика в раздевалке. Одежда там запотевала, хотя на улице было холодно. Липкий воздух тек из цехов и приваривался к эмалированной поверхности. Деваться от него было некуда. Он просачивался между волокнами, забивался в поры ботинок, пропитывал виниловую «кожу» портфелей, в которых обычно приносили бутерброды. Хлеб, мясо, сыр вбирали его в себя, как губка, и поэтому он проникал в организм даже во время отдыха, в обеденный перерыв. Да. Но это было потом. Пока что он трогал выложенные на стол банкноты, ощущая их мягкую, тряпичную поверхность с черной грязью, осевшей на многочисленных сгибах. Как на ладонях отца. Он мыл их часто, но всегда что-нибудь да оставалось. Под ногтями или в капиллярных линиях большого пальца. Новые сотенные бумажки попадались очень редко. Жесткие и хрустящие. Красного цвета, который переходил в кремовато-желтый. Большинство были очень ветхие. Они не хрустели и пахли точно так же, как отцовский пиджак и черная папка с двумя отделениями, в которой он носил бутерброды и в которой всегда лежала карточка регистрации прихода на работу. Павел раз открыл ее и увидел: 5.56, 5.58, 5.52, 0.00, 5.59. Никаких откровений. Один или два раза встречалось 6.07 или 6.01, подчеркнутое красным карандашом – такого же цвета, как на сотенной. И даже эти цифры пахли фабрикой.
Мать, вручив ему сотню, посылала со списком в магазин, и мелочь, которую ему возвращали на сдачу, и еда, которую он приносил, – все отдавало этим запахом. Он не мог понять, почему это так, пока не оказался, много времени спустя, в колонне мужчин, идущих на смену без чего-то шесть. Они шли поперек мостовой, не обращая внимания на автомобили. Миновав проходную под треск автоматов-регистраторов, они уже более медленным шагом направлялись к влажным раздевалкам с рядами серых шкафчиков и только там, раздевшись до маек– и кальсон, перебрасывались парой слов. Их белье светилось, как кости в земле. Курили. Перекладывали в комбинезоны часы и деньги. Закрывали шкафчики на навесные замки. Бросали окурки на деревянный пол. Шли по коридору в цеха. В первый день он, по сути, ничего не делал. Кто-то должен был все ему показать, но ему только выдали новую спецовку, берет, и все забыли о нем. Он подождал, пока остальные займутся своими делами, и пошел куда-то вперед и очень скоро заблудился. Он кружил среди разгоряченных машин, холивших ходуном, – вот где точно не замерзнешь. Вместо ворот на выходе из цехов были установлены тепловые пушки. Он их раньше никогда не видел, поэтому вышел и вошел несколько раз, чувствуя в брючинах теплое дуновение снизу. Потом попал в кузню. Пневматические молоты высотой в несколько этажей формовали маленькие кусочки разогретого до красноты металла в кружочки, в пузатые кубики, в длинные плоские прутья, а земля гудела, словно ей хотелось, чтобы все это – вместе с оглушительным свистом, грохотом и огненными пастями электрических печей – сейчас провалилось, оказалось там, где ему место. И так везде: огонь, дым, закатанные рукава фланелевых рубах, вонь горящих минералов, и так до самого отбоя: сварочные цеха, везде адское свечение стонущего металла, когда белое переходит в желтое, желтое в оранжевое, оранжевое в красное, а красное постепенно покрывается синим, и на его отвердевшей поверхности застывают радужные разводы.
В два часа дня, выходя вместе со всеми, он заметил, что сам пропитался тем же запахом, что и остальные. Он исходил от волос, ладоней, стоял в горле и даже въелся в сигареты.
Через полчаса, проезжая на автобусе мимо гигантской теплоэлектростанции, он подсчитал в уме, что заработал за день сотенную бумажку и даже чуть побольше.
И Силь направилась к подставке с аппаратурой, чтобы выбрать кассету. Они стояли на нижней полке, поэтому ей пришлось очень низко нагнуться, и Пакер увидел перед собой светлый треугольник трусиков. «Желтые, – подумал он. – Или розовые. Черт его знает». Потом, решив, что это не так важно, он сделал попытку отвести глаза и смотреть куда-нибудь в другую сторону. Но, поскольку раньше уже успел все как следует разглядеть, не сумел найти ничего, стоящего внимания. Он осторожно косился в направлении телевизора, но там все было без перемен. Попка была выпячена тем же курсом, а Силь еще и водила ею туда-сюда, со всей очевидностью находясь в процессе принятия решения. Палец с красным ногтем касался коробок, с тихим стуком перебирал их, то и дело возвращаясь к началу. Кассет было тридцать штук, и все их Силь знала наизусть.
– А что бы вы хотели? – спросила она в конце концов.
– Чтоб без тягомотины, – сказал Пакер ее попке. – Может, какое американское.
Силь наконец выбрала, магнитофон проглотил кассету. Девушка включила телевизор, взяла пульт и села на диван.
– Надо перемотать, – сказала она.
– Подождем, – ответил Пакер. На него напала сонливость, и он раскинулся поудобнее, вытянув ноги далеко перед собой. Взял со стола бутылку, пепельницу, курево и расставил все так, чтоб было под рукой. Он любил кино, но ему частенько случалось засыпать во время фильма, – давно прошли те времена, когда стоило лишь раздаться первым звукам позывных Польской кинохроники в «Сирене» на Инженерной, как у него по телу сразу бежали мурашки.
Магнитофон перемотал ленту, Силь кошачьим движением занесла пульт перед телевизором, и на экране появились двое. Они что-то там лопотали между собой по-немецки.
– Говорила, американский, – без особой настойчивости встрял Пакер.
– Американский и есть. Немецкая версия, – ответила Силь.
– А польскую они уже сделать не могут, – буркнул Пакер.
Мужчины шли по улице. Один был блондином, другой брюнетом. Оба в костюмах. Больше ничего не происходило. Картинка немного прыгала.
– Э-э, там, – сказал Пакер, и глаза у него закрылись.
Ему приснился кинотеатр «Сирена». Годзилла шел по улице, переворачивая дома, и это было круто. Потом появились Родан – Птица Смерти, и Мегагодзилла, и Гедора, и, наконец, Химера Калифа. Все они были симпатичные, маленькие и совсем не страшные, поэтому Пакеру хотелось, чтобы они снились подольше, он попытался поудобнее вытянуться на диване, но необычная близость Силь не давала ему такой возможности. Он приоткрыл глаза и увидел, что Силь смотрит вовсе не на Химеру с тремя гибкими шеями, а на веселое трио. Два господина, блондин и брюнет, вовсю развлекались с рыжей девицей, одетой только в чулки и туфли на шпильке. Теперь там вместо улицы был диван и плюшевые кресла. Они делали то одно, то другое без передыху, не останавливаясь ни на минуту. «Вот это уж точно без тягомотины», – подумал Пакер, и сна как не бывало. Но он не поддался. Он чуял, как Силь упрямо приваливается к его бедру и боку. И твердил про себя: «Блин, нет», чувствуя себя глупее глупого. Конечно, такие вещи он видал не раз и не два, но с ребятами, не при женщинах. Пакеру было просто-напросто стыдно. Закроет он один глаз, а другой открывается сам, и блондин с брюнетом не могли никак достичь настоящего стереокачества.
«Хорошо бы проспать все это дело», – думал Пакер, но, с другой стороны, он боялся того, что может случиться во время его настоящего или притворного сна. Поэтому он замер, распластавшись неподвижно, насколько это было в его силах, всем своим видом выражая такую мысль: лично ему что в лоб, что по лбу. Тело Силь сделалось тяжелым и горячим, хотя она – он же знал – была прямо щепка.
И тут зачирикал телефон. Боковой натиск ослаб и совсем прекратился, и Пакер увидел, что Силь встает, делает тише эти стоны на немецком и снимает трубку.
– Это вас, – сказала она, заслоняя середину экрана.
– Меня? – удивился Пакер.
– Сказала же.
Через две минуты он совершенно протрезвел, и вся эта веселуха, вместе с несостоявшейся тягомотиной, стала ему без разницы. Задержавшись посередине комнаты, уже в пиджаке, он распихивал по карманам сигареты и зажигалку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Силь по-прежнему играла со своими волосами. Ее глаза блуждали где-то далеко. Она сбросила туфли и с ногами забралась на диван.
– Потому что вообще-то я люблю худых, – заметила Силь.
Пакер не слишком догонял, но чувствовал, что не все идет так, как положено, и на всякий случай немного отодвинулся, налил еще в обе рюмки и посмотрел на часы:
– Говорил, через два часа вернется.
– Он всегда так говорит, – ответила Силь. – Потом заявляется под утро и велит напустить воды в ванну. И еще горячего ему приготовь. Бутерброды его не устраивают. А потом еще постель постели. И храпит.
– Мужчина должен храпеть. Когда мой папа переставал храпеть, то мама покойница просыпалась и проверяла, живой ли. Заснуть не могла, если не слышно было, как он храпака задает.
– Но он даже на животе храпит, – сказала Силь.
– Да он сроду такой был.
– Храпел сроду?
– Только на животе и засыпал. И любил, чтобы одеяло на голове, а ноги на улице. Не то что я. У меня они вечно мерзнут, – сказал Пакер.
Музыка кончилась, щелкнула клавиша в музыкальном центре. На верхнем этаже что-то уронили на пол. Пакер искал чем бы заняться. Взял сигарету, покрутил ее в пальцах и сунул в рот.
– Мне тоже прикурить дайте, – сказала Силь.
Пакер подал ей пачку вместе с зажигалкой. Силь, слегка надувшись, обслужила себя сама.
– Если мы все равно не танцуем, то, может, посмотрим кассету? – предложила она после паузы.
– Можно и кассету, почему бы и нет, – с облегчением ответил Пакер.
Беата ждала. Кружила по залу. Руки в карманах куртки. Пальцы касаются желтых зубных щеток и тюбика «колгейта». Она выбрала желтые, потому что они показались ей самыми веселыми. Вспомнила про мыло, но решила спросить об этом Яцека. У нее мелькнула мысль, что они никогда не ходили вместе в магазин. Она прикидывала: еще надо купить пластиковый пакет, мыло опять же, бумажные полотенца, что-нибудь попить и бутерброды. На первое время хватит. И, может, еще каких-нибудь газет, ведь за шесть или семь часов езды умрешь со скуки. За окном мрак, ничего не видно, только освещенные перроны и названия станций. Она легко представила себе пустое купе с коричневыми сиденьями, шторкой и ковриком на полу. Такая теплая безопасная комнатка, которая летит сквозь ночь. Они выберут вагон для курящих и будут открывать окно, чтобы их обдувал ветер. Беата хотела подойти к какой-нибудь кассе и спросить, сколько стоит билет, но везде стояли люди. Они ее смущали. Какая-то женщина везла на тележке целую гору клетчатых сумок. Похожая на ее мать, но у Беаты ничего не шевельнулось внутри. Во всяком случае, ничего особенного она не почувствовала. Троица стриженных под ноль пацанов в одинаковых куртках до пояса двигалась по прямой чуть ли не строевым шагом, как патруль. Беата подумала, что им, наверное, тоже некуда поехать и они просто пришли посмотреть, как уезжают другие, ведь это всегда лучше, чем ничего или продуваемые насквозь улицы. Она старалась отгадать, куда едут все эти люди, но запас сведений о разных местах был у нее невелик. Деревенских узнать было легко. Они были одеты невзрачнее или, наоборот, пестрее, чем горожане. Осматривались в зале ожидания украдкой, неуверенно, как бы сомневаясь, что можно охватить взглядом такое пространство. Они сильно напоминали неверующих в костеле.
Шустрилы в коротких куртках подпирали стены, шушукались, постоянно держа в поле зрения все, что делалось вокруг. Беата подумала, что эти тоже никуда не поедут, так и будут здесь торчать, на вечном сквозняке большого города, который сталкивает людей, но редко связывает их судьбы. Беате вспомнился аквариум у них в биологическом кабинете. Рыбки проплывали в миллиметре, не замечая друг друга. Как-то одна сдохла и висела у самого дна, а остальные сновали рядом, пощипывая ее за красные плавники. Ей хотелось увидеть, чем это кончится, скорее всего остался бы только маленький скелетик, но кто-то ее вынул.
«Триста – четыреста, не больше, – решила она в конце концов. – Ведь это простой „скорый"».
Мужчины неплотным кольцом окружили подиум, на котором стоял автомобиль. Они наклонялись друг к другу, обмениваясь впечатлениями. Беате пришло в голову, что она сама могла бы оказаться на месте этой машины. На подиуме, отгороженном шнуром, и с табличкой, где были бы указаны дата и год рождения, объемы, скрытые преимущества, увлечения и тайные желания, а они бы стояли вокруг, точно так же, как сейчас, и обсуждали ее между собой. Там было и два железнодорожника. В мятой форме, как после долгого переезда.
И тут она заметила тех троих. Толстяка, кудрявого парня и типа в тренировочном костюме. Того самого, который вышвырнул их сегодня из квартиры. Они вошли со стороны стоянки такси и сразу направились к лестнице, ведущей вниз. Кудрявый шел впереди. А те шагов на десять сзади.
Иногда сознание действует молниеносно, раньше, чем само может понять. Срабатывает так быстро, что не поспевает за собой и уже потом, после дела, само себе удивляется. А может, это просто тело отделяется от него ненадолго и начинает жить своей животной и безошибочной жизнью.
Яцеку вдруг стало душно, и он решил выйти из этого террариума, наполненного электронным бульканьем. По экранам перемещались разные твари и взаимно лишали друг друга жизни. Мальчики стояли склонившись над ними и следили за этой стерильной бойней. Будто хирурги или их собственные матери, склонившиеся над газовыми плитами. Итак, ему стало душно, нехорошо, и в воздухе почудились испарения настоящей крови. Он вышел к палаткам. И тут же появился кудрявый.
Они отошли в сторону, и Яцек сказал:
– Наконец-то. Деньги с тобой?
Тот ответил, что да.
– Так куда пойдем? – спросил Яцек.
Тот пожал плечами.
– А кто знает? – спросил Яцек.
– Может, в сральник? – сказал кудрявый.
– Нет, в сральник не хочу. Куда-нибудь еще.
– Ну куда?
– Придумай что-нибудь.
– Ну не знаю, – сказал парень и посмотрел куда-то в глубь перехода, и Яцек почувствовал, что парню страшно и он врет, ведь вопрос выеденного яйца не стоит, достаточно прошвырнуться до Дворца или к «Холидей», и все будет сделано, – это так же просто, как угостить сигаретой. – Ну не знаю, – повторил парень, – может, к перронам…
Яцек посмотрел в ту же сторону и между подвижными фигурами пассажиров увидел неподвижный силуэт грузного мужчины. Он появился где-то около киоска, возле камер хранения, и приближался к ним, в то же время оставаясь неподвижным. Яцек был уверен, что амбал смотрит на них, хотя с такого расстояния не мог этого видеть. Он обернулся вправо и увидел братка в фиолетовом. Их разделяло всего несколько шагов, но когда их глаза встретились, браток его узнал и на его лице отразилось глуповатое удивление. Кудрявый попятился. Он уже сделал свое дело.
«На остановках пусто, на Эмилии пусто, пусто на Яна Павла» – так думал Яцек, хотя это были скорее не мысли, а картины, в которых он видел свою одинокую фигуру на освещенном тротуаре и слышал отчетливый звук своих шагов. И он побежал вперед, прямо в оживленный переход, где киоски. Толстый ускорил шаг и попытался отрезать ему путь, но был чересчур грузен, и на нем были слишком элегантные ботинки на тонкой и скользкой подошве. Сзади раздался крик, Яцек не сомневался, что это тип в фиолетовом кого-то толкнул или опрокинул. И тут же сам налетел на прохожего, инстинктивно схватил другого за плечи, повернул и отшвырнул от себя. Началось замешательство, кто-то уже лежал на земле, но краем глаза Яцек заметил, что фиолетовый прет вперед, расталкивая и отбрасывая всех на своем пути, словно разгребая заросли или вылезая из болота.
Яцек бежал петляя, это был очень нервозный слалом. Прыжок влево, прыжок вправо, женщина с ребенком, снова наискось влево, две монахини с аккуратными атташе-кейсами, между монахинями просвет, запах духов, а сейчас прямо сквозь строй застывших лиц и через пару шагов снова в смешанный, хаотичный муравейник. Только что прибыл какой-то поезд, поэтому ручеек обвешанных сумками и чемоданами пассажиров плыл с перрона по эскалатору вверх, Яцек ударился коленом обо что-то твердое и подумал, что эта толпа приезжих немного попридержит его преследователей, и полетел сломя голову, не разбирая дороги, просто пер вперед, – чем больше бенц, тем лучше.
И тут он услышал, что она его зовет. Она стояла на лестнице, ведущей в зал ожидания, и кричала: «Яцек!» Стояла совершенно неподвижно, опустив руки, и кричала. Он никогда не видел такой неподвижности. Отвел глаза, сразу выбросил из головы и побежал дальше.
Потом ему приснилась старая банкнота в сто злотых. Она испускала такое свечение, словно металлургический завод на обороте был всамделишным и варил сталь. Красный дым из труб тянулся горизонтальными полосами. Правда, может, это вовсе не был конкретный завод, а просто фабрика вообще, потому что вместе с ней ему снился запах отца, когда он раз в месяц доставал из бумажника деньги и клал их перед матерью на кухонный стол. Его пиджак пропах пылью, усталостью и еще чем-то. Позже, когда он сам стал работать, он узнал этот запах. Так пахло внутри металлического шкафчика в раздевалке. Одежда там запотевала, хотя на улице было холодно. Липкий воздух тек из цехов и приваривался к эмалированной поверхности. Деваться от него было некуда. Он просачивался между волокнами, забивался в поры ботинок, пропитывал виниловую «кожу» портфелей, в которых обычно приносили бутерброды. Хлеб, мясо, сыр вбирали его в себя, как губка, и поэтому он проникал в организм даже во время отдыха, в обеденный перерыв. Да. Но это было потом. Пока что он трогал выложенные на стол банкноты, ощущая их мягкую, тряпичную поверхность с черной грязью, осевшей на многочисленных сгибах. Как на ладонях отца. Он мыл их часто, но всегда что-нибудь да оставалось. Под ногтями или в капиллярных линиях большого пальца. Новые сотенные бумажки попадались очень редко. Жесткие и хрустящие. Красного цвета, который переходил в кремовато-желтый. Большинство были очень ветхие. Они не хрустели и пахли точно так же, как отцовский пиджак и черная папка с двумя отделениями, в которой он носил бутерброды и в которой всегда лежала карточка регистрации прихода на работу. Павел раз открыл ее и увидел: 5.56, 5.58, 5.52, 0.00, 5.59. Никаких откровений. Один или два раза встречалось 6.07 или 6.01, подчеркнутое красным карандашом – такого же цвета, как на сотенной. И даже эти цифры пахли фабрикой.
Мать, вручив ему сотню, посылала со списком в магазин, и мелочь, которую ему возвращали на сдачу, и еда, которую он приносил, – все отдавало этим запахом. Он не мог понять, почему это так, пока не оказался, много времени спустя, в колонне мужчин, идущих на смену без чего-то шесть. Они шли поперек мостовой, не обращая внимания на автомобили. Миновав проходную под треск автоматов-регистраторов, они уже более медленным шагом направлялись к влажным раздевалкам с рядами серых шкафчиков и только там, раздевшись до маек– и кальсон, перебрасывались парой слов. Их белье светилось, как кости в земле. Курили. Перекладывали в комбинезоны часы и деньги. Закрывали шкафчики на навесные замки. Бросали окурки на деревянный пол. Шли по коридору в цеха. В первый день он, по сути, ничего не делал. Кто-то должен был все ему показать, но ему только выдали новую спецовку, берет, и все забыли о нем. Он подождал, пока остальные займутся своими делами, и пошел куда-то вперед и очень скоро заблудился. Он кружил среди разгоряченных машин, холивших ходуном, – вот где точно не замерзнешь. Вместо ворот на выходе из цехов были установлены тепловые пушки. Он их раньше никогда не видел, поэтому вышел и вошел несколько раз, чувствуя в брючинах теплое дуновение снизу. Потом попал в кузню. Пневматические молоты высотой в несколько этажей формовали маленькие кусочки разогретого до красноты металла в кружочки, в пузатые кубики, в длинные плоские прутья, а земля гудела, словно ей хотелось, чтобы все это – вместе с оглушительным свистом, грохотом и огненными пастями электрических печей – сейчас провалилось, оказалось там, где ему место. И так везде: огонь, дым, закатанные рукава фланелевых рубах, вонь горящих минералов, и так до самого отбоя: сварочные цеха, везде адское свечение стонущего металла, когда белое переходит в желтое, желтое в оранжевое, оранжевое в красное, а красное постепенно покрывается синим, и на его отвердевшей поверхности застывают радужные разводы.
В два часа дня, выходя вместе со всеми, он заметил, что сам пропитался тем же запахом, что и остальные. Он исходил от волос, ладоней, стоял в горле и даже въелся в сигареты.
Через полчаса, проезжая на автобусе мимо гигантской теплоэлектростанции, он подсчитал в уме, что заработал за день сотенную бумажку и даже чуть побольше.
И Силь направилась к подставке с аппаратурой, чтобы выбрать кассету. Они стояли на нижней полке, поэтому ей пришлось очень низко нагнуться, и Пакер увидел перед собой светлый треугольник трусиков. «Желтые, – подумал он. – Или розовые. Черт его знает». Потом, решив, что это не так важно, он сделал попытку отвести глаза и смотреть куда-нибудь в другую сторону. Но, поскольку раньше уже успел все как следует разглядеть, не сумел найти ничего, стоящего внимания. Он осторожно косился в направлении телевизора, но там все было без перемен. Попка была выпячена тем же курсом, а Силь еще и водила ею туда-сюда, со всей очевидностью находясь в процессе принятия решения. Палец с красным ногтем касался коробок, с тихим стуком перебирал их, то и дело возвращаясь к началу. Кассет было тридцать штук, и все их Силь знала наизусть.
– А что бы вы хотели? – спросила она в конце концов.
– Чтоб без тягомотины, – сказал Пакер ее попке. – Может, какое американское.
Силь наконец выбрала, магнитофон проглотил кассету. Девушка включила телевизор, взяла пульт и села на диван.
– Надо перемотать, – сказала она.
– Подождем, – ответил Пакер. На него напала сонливость, и он раскинулся поудобнее, вытянув ноги далеко перед собой. Взял со стола бутылку, пепельницу, курево и расставил все так, чтоб было под рукой. Он любил кино, но ему частенько случалось засыпать во время фильма, – давно прошли те времена, когда стоило лишь раздаться первым звукам позывных Польской кинохроники в «Сирене» на Инженерной, как у него по телу сразу бежали мурашки.
Магнитофон перемотал ленту, Силь кошачьим движением занесла пульт перед телевизором, и на экране появились двое. Они что-то там лопотали между собой по-немецки.
– Говорила, американский, – без особой настойчивости встрял Пакер.
– Американский и есть. Немецкая версия, – ответила Силь.
– А польскую они уже сделать не могут, – буркнул Пакер.
Мужчины шли по улице. Один был блондином, другой брюнетом. Оба в костюмах. Больше ничего не происходило. Картинка немного прыгала.
– Э-э, там, – сказал Пакер, и глаза у него закрылись.
Ему приснился кинотеатр «Сирена». Годзилла шел по улице, переворачивая дома, и это было круто. Потом появились Родан – Птица Смерти, и Мегагодзилла, и Гедора, и, наконец, Химера Калифа. Все они были симпатичные, маленькие и совсем не страшные, поэтому Пакеру хотелось, чтобы они снились подольше, он попытался поудобнее вытянуться на диване, но необычная близость Силь не давала ему такой возможности. Он приоткрыл глаза и увидел, что Силь смотрит вовсе не на Химеру с тремя гибкими шеями, а на веселое трио. Два господина, блондин и брюнет, вовсю развлекались с рыжей девицей, одетой только в чулки и туфли на шпильке. Теперь там вместо улицы был диван и плюшевые кресла. Они делали то одно, то другое без передыху, не останавливаясь ни на минуту. «Вот это уж точно без тягомотины», – подумал Пакер, и сна как не бывало. Но он не поддался. Он чуял, как Силь упрямо приваливается к его бедру и боку. И твердил про себя: «Блин, нет», чувствуя себя глупее глупого. Конечно, такие вещи он видал не раз и не два, но с ребятами, не при женщинах. Пакеру было просто-напросто стыдно. Закроет он один глаз, а другой открывается сам, и блондин с брюнетом не могли никак достичь настоящего стереокачества.
«Хорошо бы проспать все это дело», – думал Пакер, но, с другой стороны, он боялся того, что может случиться во время его настоящего или притворного сна. Поэтому он замер, распластавшись неподвижно, насколько это было в его силах, всем своим видом выражая такую мысль: лично ему что в лоб, что по лбу. Тело Силь сделалось тяжелым и горячим, хотя она – он же знал – была прямо щепка.
И тут зачирикал телефон. Боковой натиск ослаб и совсем прекратился, и Пакер увидел, что Силь встает, делает тише эти стоны на немецком и снимает трубку.
– Это вас, – сказала она, заслоняя середину экрана.
– Меня? – удивился Пакер.
– Сказала же.
Через две минуты он совершенно протрезвел, и вся эта веселуха, вместе с несостоявшейся тягомотиной, стала ему без разницы. Задержавшись посередине комнаты, уже в пиджаке, он распихивал по карманам сигареты и зажигалку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26