Вот уже целый час он цеплялся за эту надежду. Три раза поднимался наверх. В последний раз не выдержал и начал колотить кулаком. Потом добавил ногой.
Где-то в глубине дома, может этажом ниже, кто-то заорал:
– Чего так дубасить, хулиганье! Сейчас милицию вызову.
Павел ударил еще раз со всей силы и побежал вверх по лестнице, навстречу полной темноте. Там уже не было ничего. Он нащупал стену, потом какую-то деревянную перегородку, снова стену и, вероятно, дверь, потому что с другой стороны загудела пустота. Ладонь попала на теплые трубы, проложенные тесно одна к другой. Он сел на корточки, оперся о трубы спиной и стал прислушиваться, но внутри здания циркулировали лишь отголоски обыденной жизни. Отдаленный стук, смазанный, ослабленный гомон жизни и вибрация, словно асфальтовая шкура города хотела стряхнуть с себя дом.
– Вот козел, – прошептал Павел, и сразу испугался, и твердил это про себя до тех пор, пока не успокоился. Дотронулся до пола, чувствуя, как песчинки налипли на ладонь. Потом сел и подтянул колени к подбородку. Обхватил их руками и подумал, что это хорошее место, тут можно остаться, здесь уже ничего не случится, а дальше только холодное черное небо, где ни у кого нет никаких хлопот.
Он подождал несколько минут и осторожно спустился вниз. Приложил ухо к двери. Услышал, как шум улицы наполняет квартиру, кружится там, задевает за предметы, подкатывает к двери, отражается от нее и возвращается обратно к дрожащим стеклам, снова отражается, идет обратно, и так до бесконечности. Павел пошарил по карманам. Ни одной бумажки. Всунул в щель старую спичку, чтобы как-нибудь подать знак.
А теперь он стоял на остановке, пытаясь слиться с прохожими. Делая вид, что ждет сто тридцать первого, сто восьмидесятого или, например, приятеля. Закурил. Ветер дул от площади Конституции, принося с собой разные запахи. Он подумал, что с противоположной стороны, в палатках, можно купить чего-нибудь горячего, но все мешкал, подсчитывая в уме деньги, что лежали в кармане.
Пару часов назад, когда они вышли с тем качком в кожаной куртке, он хлопнул Павла по плечу и сказал:
– Сам понимаешь, братишка, ведь так?
На улице Павел собирался уйти, но парень его остановил:
– Я в центр. Могу тебя подвезти.
Пришлось пойти за ним в сторону вокзала. Павел шел, немного отстав, и смотрел, как тот идет впереди вразвалку, сверкая белыми «адидасами». На стоянке он выбрал синюю «Ауди-100». Таксист опустил стекло, с минуту они о чем-то говорили, потом водила вышел, достал бумажник и подал «братишке» технический паспорт на автомобиль.
– Поедем по Сирене, – сказал парень, когда они въехали в тень виадука.
Наверху остановилась электричка. В автомобиле пахло освежителем воздуха и было тихо. Павел смотрел на стрелку тахометра. Она то поднималась, то опускалась. Под сиденьем Павел заметил кожаные шлепанцы. Парень что-то насвистывал, а когда свернули на улицу Замойского, стал напевать: «Долбаные мухи срут и все летают». На ручку переключения скоростей был надет меховой чехол, на ключе висел серебристый брелок с голой бабой, рядом с ароматизатором на зеркале заднего вида болталась маленькая чеканка со святым Христофором. Все вокруг было блестящим, мягким и теплым. Сюда не проникал ни один звук. Слева шли люди – кто-то на автовокзал, кто-то возвращался со стадиона. Порыжевшие спины автобусов грелись в последних лучах солнца. В бардачке что-то зачирикало. Качок протянул руку. Павел залез в бардачок, почувствовал холодное прикосновение металла, потом нащупал телефон и подал ему. Тот сказал: «Не сейчас» – и отдал трубку. Они миновали тоннель и порт. Между голых деревьев алело небо. Машина повернула влево под виадук и поехала вдоль насыпи, потом свернула еще раз и остановилась на стоянке у стадиона. Парень искал что-то глазами. Крыши автомобилей отражали косые лучи солнца из-за реки. На трибунах чернели человеческие фигурки. Кто-то подошел сзади к их машине. Парень потянул за рычаг, и крышка багажника заслонила подошедшего. Павел хотел обернуться, но услышал: «Тебе это не интересно». Человек у багажника сразу его захлопнул, и машина двинулась в сторону набережной и въехала на мост. Оба молчали. Павлу вспоминалось разное. Например, этот стадион двадцать лет назад – пустой, безлюдный. Как они с Яцеком перепрыгнули невысокий забор из колючей проволоки, окружающий поле, и вышли на середину. Был поздний вечер, над трибунами висел серебряный месяц, а трава блестела от росы. Павел не мог вспомнить, о чем они разговаривали.
Когда въезжали на Светнокшискую, парень сказал:
– Я на Центральный.
– Хорошо, – ответил Павел.
Везде был зеленый, и через четыре минуты они уже были у зала ожидания. Остановились за белым «мерсом». Слева горели неоновые буквы «Holiday», наступали сумерки.
Павел протянул руку и сказал:
– Спасибо большое.
Качок подал ему руку, и на его лице появилась знакомая застывшая улыбка. Павел потянулся к дверце и тут почувствовал, что его держат железной хваткой.
– Спасибо – многовато будет. Читать надо, – сказал кожаный и показал глазами куда-то вниз.
Павел проследил его взгляд и увидел, что на темном до этого счетчике светятся цифры четыреста пятьдесят, точка и два нуля. Павел дернулся и понял, что бесполезно.
– Не гони. Я думал… – И больше ему ничего не пришло в голову.
– Плохо думал.
Павел снова дернулся, пытаясь дотянуться до двери левой рукой, но этот тип притянул его к себе. Павел почувствовал боль в вывернутом запястье.
– Плохо себя ведешь. Двойка.
– Пусти давай, – сказал Павел и зашипел от боли, потому что парень на этот раз взял его кисть обеими руками, вывернул и потянул вниз. Павел повалился на бок и стал съезжать с кресла, чувствуя, как ручка переключения передач впивается ему в живот.
– Полштуки или оторву тебе клешню.
– Пусти.
Из белого «мерса» вышел водитель. Павел хотел ему крикнуть, но тот подошел к их машине с левой стороны:
– Что, деловой?
– Да вот шибко умный попался… Ты, Мун, стань с той стороны, подержи дверь.
Таксист обошел машину и оперся спиной о стекло. Здоровый. Павел растирал освобожденную руку.
– Ну отстегивай.
– У меня нет.
– Не тренди. У всех что-нибудь да есть.
Павел посмотрел вправо, но черная кожа закрывала окно, словно снаружи уже наступила ночь.
– Нету.
– Ну, если ты настаиваешь, я попрошу его сесть к нам.
И вот он стоял, считал в уме деньги, и голод понемногу проходил. С какой стороны ни посмотри, сигареты всегда дешевле еды. Картошка фри с кетчупом, кебаб, салат, жареная рыба, гамбургер, шашлык, горчица – они сразу кончаются, и легче от них не делается, а «собеских» или «вестов», уложенных по двадцать штук, хватает на многие часы. Так он размышлял, чтобы сохранить хоть какую-то надежду и не забыть того, что было. Он вспомнил противный запах вареных овощей, стоявший в квартире, когда они выходили. Желудок подкатился у него к горлу. Он сделал глубокую затяжку, и это прошло. У него болели ноги. Холод заползал под куртку. Подмораживало. В окне по-прежнему было темно. Кто-то толкнул его и извинился. «Торчу тут как прыщ на ровном месте», – подумал Павел.
– Чем? – спросил Пакер.
– Щенками.
– Не заливай, Болек.
– Сказал. Начинал со щенков. Стоял с коробкой на Торговой у базара и торговал щенками. В шестидесятые годы. Сам мне говорил.
– И на этом сколотил состояние.
– Нет, не на этом. Но он так начинал. Со щенков.
– А вообще, почему бы и нет, – сказал Пакер в задумчивости. – Щенки – вещь хорошая.
Они стояли перед открытым шкафом, и Пакер мерил одежду. Рубашки сидели еще ничего. А вот с пиджаками было хуже. Они висели на нем, как пальто, будто он сбежал откуда-то.
– Брюки подтянутся ремнем, – сказал Болек, прижмуривая то один, то другой глаз.
– Мотня до колен.
– Теперь так носят.
– Ладно гнать, Болька.
– Ты должен выглядеть как человек, так?
– У тебя нет чего-нибудь постарее? Ну что ты носил, пока тебя так не разнесло?
В соседней комнате Силь нажимала кнопки пульта. Шейх лежал на своем месте и смотрел на экран, ожидая, когда станут показывать мультфильм про кота и пса.
– Не знаю. Может, где на антресоли.
Пошли в прихожую. Болек прихватил стул. Когда он на него взгромоздился, стул затрещал. С антресолей полетели вниз пластиковые пакеты и мешки для мусора. Болек слез и стал в них копаться. Чего там только не было: клеши, слаксы, куртки из голубой болоньи с цветными трикотажными резинками по низу и на рукавах, черно-вишневые, словно потертые, ботинки на манной каше с жабьими носами.
– «А он идет, на нем калоши и от жилетки рукава»… – пропел Пакер, глядя на клубки попугайского цвета, на лавсан, полиэстр, полиакрил, фротте, и букле, и на тот удивительный материал, из которого двадцать лет назад делали куртки, – легкий, как бумага, резиновый на ощупь и такой тонкий, что вся вещь помещалась в кулаке. Пакер отбросил это в сторону и принялся перебирать старье дальше.
Из пакетов вылетали жилетки «Рэнглер», черные сабо на деревянной подошве, полосатые клеши с горизонтальными карманами в рамку на бедрах – тюк-в-тюк для презерватива или для сложенной вчетверо старой сотенной, – штаны из набивной ткани с велосипедистами, джинсы, застиранные до лилово-фиолетового цвета, футболки с переводными картинками, через которые солнце обжигало кожу на спине, – но ничего подходящего не было. Под конец оба стояли по щиколотки в барахле, а память уводила их в прошлое, на дискотеку в клуб «Химик», где они стояли в кустах, потягивая вино и покуривая, а дешевые джинсы обтягивали зад, и это было ни с чем не сравнимое чувство. Иногда подъезжали менты, и нужно было линять через плетни, огородами и дворами, и брюки лопались по швам от паха до колена, приходилось идти потом к матери Пакера, просить, чтобы чинила, шила и латала им прорехи на своей довоенной машинке «Зингер» с педалью, и она это делала без лишних слов, ни о чем не спрашивая, хотя от них несло дешевым винищем и сигаретами «Спорт», а в карманах иногда лежали деньги неизвестного происхождения. В темных недрах старого кинотеатра девушки поблескивали, как новенькие монетки в двадцать грошей. От них исходил аромат первых венгерских дезодорантов. Парни стояли в кругу своих собственных запахов. Иногда они выходили, чтобы потные тела обдуло ветром или если требовалось отпинчить какого-нибудь чужака, пахнущего иначе, чем они. Было дело, ничего они не забыли. Девичьи силуэты, похожие на ящериц, переливающиеся блузки в ультрафиолетовых лучах стробоскопа. Парни хотели их, зная, что заполучить желаемое можно только силой, коварством, точно так, как добывают все стоящие вещи. И как любая вещь, они тут же снашиваются, и все приходится начинать сначала, чтобы не довольствоваться чем попало и не превратиться в обыкновенного лоха, который берет что дают, говорит спасибо и больше ему ничего не надо.
Они нашли пару коричневых «адидасов» производства «Радоскура» с четырьмя зубчатыми полосками и сгнившим поролоном внутри, нашли папаху из искусственного меха, нашли сапоги из зеленой кожи, нашли замшевую жилетку с бахромой, нашли висюльку с фотографией группы «Sweet» на кожаном ремешке – голые шеи парней с челками украшали бархотки, – нашли повязку на потное запястье, нашли больше десятка свернутых в клубки синтетических носков, и наконец Болек сказал:
– Вот, – и вынул из целлофанового мешка василькового цвета костюм. Повесил его на вешалку рядом со своим бомбером.
У пиджака были широкие лацканы, накладные карманы, обтяжные пуговицы, а сзади хлястик.
– Мой свадебный, – сказал Болек и пощупал материал. – Глянь, и не помялся нисколько.
– Это немнущийся. Сейчас таких не делают, – сказал Пакер.
– Должны делать, так, на крайний случай. Я тогда был как щепка.
Пакер с сомнением надел пиджак и покрутился перед зеркалом. Пошли в комнату. Рукава были длинноваты, плечи сваливались, а так ничего.
– Как-то по-деревенски, скажи? – неуверенно спросил Пакер.
– Нет. Сейчас ходят кто во что горазд. Главное – целый и без пятен. Отмоешься, побреешься, вычистишь под ногтями, никому и в голову не придет, что этому прикиду уже лет двадцать.
– К этому нужен бумажник. Всегда лучше смотрится, если берешь из галюнка, а не просто из кармана.
– А ты что собираешься брать? – спросил Болек.
– Я так, на всякий случай говорю. И приличная зажигалка. Не какая-то там одноразовая.
– Найдется что-нибудь, – сказал Болек.
Они прошли через две комнаты и оказались в гостиной. Сели у столика с початой бутылкой, и Пакер спросил:
– Серьезно, он со щенков начинал?
– Серьезно. Надо же с чего-то…
– Ну да. Если начинать, то уж все равно с чего.
– Правильно мыслишь, Пакер, правильно мыслишь.
По черному небу за окном летел зеленый пульсирующий огонек, он двигался в сторону Окенча.
Болек налил в рюмки, они чокнулись, стекло зазвенело высоко и чисто, и Пакер подумал: «Блин, хрусталь».
В «Хучи-кучи» было пусто и тепло. Над баром поднималась струйка дыма. Она поднималась совершенно вертикально и растворялась в полумраке под потолком. Кто пускал дым, было не видно. Беата и Яцек сидели в углу зала. Девушка трогала его за щеку, отводила волосы и снова осторожно касалась щеки. Он казался вдвое старше ее.
– Уже засохло, – сказал он.
Из-под прилавка вынырнул бармен. Он был высокий, худой, небритый; на них он даже не взглянул. Затушил окурок. Казалось, он с трудом держался на ногах. В данный момент он был похож на Яцека, как его брат-близнец.
– Извини, – сказала Беата.
– Да брось. Это был хороший день. Хорошо начинался.
– Ты не голодный?
– Нет. Это он хотел есть.
– У меня есть деньги.
– Откуда?
– Я взяла у матери, когда потом пошла к себе.
– Много?
– Все.
– Ну значит, немного, – улыбнулся он, дотрагиваясь до ее руки.
– Она и так меня убьет, когда вернется, – ответила Беата и тоже улыбнулась.
Оба были спокойны. Вечер еще не кончился, а ночь не началась. Они могли касаться друг друга, и никому не было до них дела. Посетителей здесь было мало. А те, кто приходил, приходили по делу и сразу исчезали. И длинноволосые, и бритые, и самые обыкновенные, в пиджаках. Но сначала все перекидывались парой слов с неподвижным барменом. Присаживались на высокий табурет. Иногда брали пиво, но допивать не успевали. Они оставляли запах парфюмерии, грязи и бессонницы. Было такое впечатление, что бар работал круглые сутки, хотя во сколько-то там его закрывали.
– Как надоест, можем поехать на Волю, – сказал Яцек.
– Почему на Волю? – спросила Беата.
– Давно там не был. Двадцать шестым или тридцать четвертым до конечной. Там есть кладбища, фабрики. Я люблю туда ездить. Ночью там никого.
Он рассказал ей о том, как однажды ночью пошел пешком из центра на Грохов, а потом обратно, но уже не по мосту Понятовского, а по Силезско-Домбровскому и дальше по Сверчевского, Вольской, Полчинской и ближе к утру понял, что очутился за городом, вокруг тянулись поля, все зелено, далеко и плоско, до самого туманного горизонта. И подумал, что хорошо так идти, идти и больше не возвращаться, но потом он, как в сказке, один раз обернулся и увидел алеющее, разгорающееся пурпурным светом небо на востоке и встающий там черный силуэт города. Темный и тяжелый, как скалы. Дворец, «Ма-риот», терминал, «Форум», «Интрако» и все остальное. Они выплывали из мрака словно из океана или из-под земли, и силы покинули его. Он почувствовал, что больше не может идти, потому что ему просто-напросто некуда. Спустился с шоссе на тропинку, что бежала вдоль поля, дотащился до первых попавшихся кустов, свернулся в клубок и заснул, как пес. В полдень его разбудило солнце.
Беата спросила, не пробовал ли он повторить попытку.
– Нет, это не для меня. Люди должны оставаться там, где родились. На новом месте все надо начинать сначала, а потом человеку начинает казаться бог знает что. А тут фиг. Завидую тем, кто всю жизнь просидел за печкой. Вот это люди.
– А другие путешествуют.
– Та-а-а. И одни возвращаются, а другие нет. Хочешь еще соку?
– Апельсинового без льда.
Он направился к бару, облокотился на стойку и что-то сказал бармену. Бармен покачал головой и ответил нехотя, не сводя глаз со стаканов. Яцек сказал что-то еще, и тогда этот тип нагнулся и стал шептать ему что-то на ухо. Беата видела, как его покрасневшие глаза блуждают от одного пустого столика к другому и обратно. Стаканы стукнули о стойку, бармен выпрямился и снова покачал головой, Яцек расплатился и вернулся к своему столику.
– Ты его знаешь?
– Цаплю? Да.
– Вид у него неважный.
– Работа такая. Мало двигается, много переживает.
– Он переживает?
– В прошлом месяце ему раскурочили забегаловку.
– Кто?
– Плохие люди, детка, плохие люди.
В переходе народу стало меньше. Те, кто еще час назад торопливо шли с работы, уже сидели по домам. Павел стоял около сортира и наблюдал за звонившими. Они вставляли карты, выстукивали номера и начинали говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Где-то в глубине дома, может этажом ниже, кто-то заорал:
– Чего так дубасить, хулиганье! Сейчас милицию вызову.
Павел ударил еще раз со всей силы и побежал вверх по лестнице, навстречу полной темноте. Там уже не было ничего. Он нащупал стену, потом какую-то деревянную перегородку, снова стену и, вероятно, дверь, потому что с другой стороны загудела пустота. Ладонь попала на теплые трубы, проложенные тесно одна к другой. Он сел на корточки, оперся о трубы спиной и стал прислушиваться, но внутри здания циркулировали лишь отголоски обыденной жизни. Отдаленный стук, смазанный, ослабленный гомон жизни и вибрация, словно асфальтовая шкура города хотела стряхнуть с себя дом.
– Вот козел, – прошептал Павел, и сразу испугался, и твердил это про себя до тех пор, пока не успокоился. Дотронулся до пола, чувствуя, как песчинки налипли на ладонь. Потом сел и подтянул колени к подбородку. Обхватил их руками и подумал, что это хорошее место, тут можно остаться, здесь уже ничего не случится, а дальше только холодное черное небо, где ни у кого нет никаких хлопот.
Он подождал несколько минут и осторожно спустился вниз. Приложил ухо к двери. Услышал, как шум улицы наполняет квартиру, кружится там, задевает за предметы, подкатывает к двери, отражается от нее и возвращается обратно к дрожащим стеклам, снова отражается, идет обратно, и так до бесконечности. Павел пошарил по карманам. Ни одной бумажки. Всунул в щель старую спичку, чтобы как-нибудь подать знак.
А теперь он стоял на остановке, пытаясь слиться с прохожими. Делая вид, что ждет сто тридцать первого, сто восьмидесятого или, например, приятеля. Закурил. Ветер дул от площади Конституции, принося с собой разные запахи. Он подумал, что с противоположной стороны, в палатках, можно купить чего-нибудь горячего, но все мешкал, подсчитывая в уме деньги, что лежали в кармане.
Пару часов назад, когда они вышли с тем качком в кожаной куртке, он хлопнул Павла по плечу и сказал:
– Сам понимаешь, братишка, ведь так?
На улице Павел собирался уйти, но парень его остановил:
– Я в центр. Могу тебя подвезти.
Пришлось пойти за ним в сторону вокзала. Павел шел, немного отстав, и смотрел, как тот идет впереди вразвалку, сверкая белыми «адидасами». На стоянке он выбрал синюю «Ауди-100». Таксист опустил стекло, с минуту они о чем-то говорили, потом водила вышел, достал бумажник и подал «братишке» технический паспорт на автомобиль.
– Поедем по Сирене, – сказал парень, когда они въехали в тень виадука.
Наверху остановилась электричка. В автомобиле пахло освежителем воздуха и было тихо. Павел смотрел на стрелку тахометра. Она то поднималась, то опускалась. Под сиденьем Павел заметил кожаные шлепанцы. Парень что-то насвистывал, а когда свернули на улицу Замойского, стал напевать: «Долбаные мухи срут и все летают». На ручку переключения скоростей был надет меховой чехол, на ключе висел серебристый брелок с голой бабой, рядом с ароматизатором на зеркале заднего вида болталась маленькая чеканка со святым Христофором. Все вокруг было блестящим, мягким и теплым. Сюда не проникал ни один звук. Слева шли люди – кто-то на автовокзал, кто-то возвращался со стадиона. Порыжевшие спины автобусов грелись в последних лучах солнца. В бардачке что-то зачирикало. Качок протянул руку. Павел залез в бардачок, почувствовал холодное прикосновение металла, потом нащупал телефон и подал ему. Тот сказал: «Не сейчас» – и отдал трубку. Они миновали тоннель и порт. Между голых деревьев алело небо. Машина повернула влево под виадук и поехала вдоль насыпи, потом свернула еще раз и остановилась на стоянке у стадиона. Парень искал что-то глазами. Крыши автомобилей отражали косые лучи солнца из-за реки. На трибунах чернели человеческие фигурки. Кто-то подошел сзади к их машине. Парень потянул за рычаг, и крышка багажника заслонила подошедшего. Павел хотел обернуться, но услышал: «Тебе это не интересно». Человек у багажника сразу его захлопнул, и машина двинулась в сторону набережной и въехала на мост. Оба молчали. Павлу вспоминалось разное. Например, этот стадион двадцать лет назад – пустой, безлюдный. Как они с Яцеком перепрыгнули невысокий забор из колючей проволоки, окружающий поле, и вышли на середину. Был поздний вечер, над трибунами висел серебряный месяц, а трава блестела от росы. Павел не мог вспомнить, о чем они разговаривали.
Когда въезжали на Светнокшискую, парень сказал:
– Я на Центральный.
– Хорошо, – ответил Павел.
Везде был зеленый, и через четыре минуты они уже были у зала ожидания. Остановились за белым «мерсом». Слева горели неоновые буквы «Holiday», наступали сумерки.
Павел протянул руку и сказал:
– Спасибо большое.
Качок подал ему руку, и на его лице появилась знакомая застывшая улыбка. Павел потянулся к дверце и тут почувствовал, что его держат железной хваткой.
– Спасибо – многовато будет. Читать надо, – сказал кожаный и показал глазами куда-то вниз.
Павел проследил его взгляд и увидел, что на темном до этого счетчике светятся цифры четыреста пятьдесят, точка и два нуля. Павел дернулся и понял, что бесполезно.
– Не гони. Я думал… – И больше ему ничего не пришло в голову.
– Плохо думал.
Павел снова дернулся, пытаясь дотянуться до двери левой рукой, но этот тип притянул его к себе. Павел почувствовал боль в вывернутом запястье.
– Плохо себя ведешь. Двойка.
– Пусти давай, – сказал Павел и зашипел от боли, потому что парень на этот раз взял его кисть обеими руками, вывернул и потянул вниз. Павел повалился на бок и стал съезжать с кресла, чувствуя, как ручка переключения передач впивается ему в живот.
– Полштуки или оторву тебе клешню.
– Пусти.
Из белого «мерса» вышел водитель. Павел хотел ему крикнуть, но тот подошел к их машине с левой стороны:
– Что, деловой?
– Да вот шибко умный попался… Ты, Мун, стань с той стороны, подержи дверь.
Таксист обошел машину и оперся спиной о стекло. Здоровый. Павел растирал освобожденную руку.
– Ну отстегивай.
– У меня нет.
– Не тренди. У всех что-нибудь да есть.
Павел посмотрел вправо, но черная кожа закрывала окно, словно снаружи уже наступила ночь.
– Нету.
– Ну, если ты настаиваешь, я попрошу его сесть к нам.
И вот он стоял, считал в уме деньги, и голод понемногу проходил. С какой стороны ни посмотри, сигареты всегда дешевле еды. Картошка фри с кетчупом, кебаб, салат, жареная рыба, гамбургер, шашлык, горчица – они сразу кончаются, и легче от них не делается, а «собеских» или «вестов», уложенных по двадцать штук, хватает на многие часы. Так он размышлял, чтобы сохранить хоть какую-то надежду и не забыть того, что было. Он вспомнил противный запах вареных овощей, стоявший в квартире, когда они выходили. Желудок подкатился у него к горлу. Он сделал глубокую затяжку, и это прошло. У него болели ноги. Холод заползал под куртку. Подмораживало. В окне по-прежнему было темно. Кто-то толкнул его и извинился. «Торчу тут как прыщ на ровном месте», – подумал Павел.
– Чем? – спросил Пакер.
– Щенками.
– Не заливай, Болек.
– Сказал. Начинал со щенков. Стоял с коробкой на Торговой у базара и торговал щенками. В шестидесятые годы. Сам мне говорил.
– И на этом сколотил состояние.
– Нет, не на этом. Но он так начинал. Со щенков.
– А вообще, почему бы и нет, – сказал Пакер в задумчивости. – Щенки – вещь хорошая.
Они стояли перед открытым шкафом, и Пакер мерил одежду. Рубашки сидели еще ничего. А вот с пиджаками было хуже. Они висели на нем, как пальто, будто он сбежал откуда-то.
– Брюки подтянутся ремнем, – сказал Болек, прижмуривая то один, то другой глаз.
– Мотня до колен.
– Теперь так носят.
– Ладно гнать, Болька.
– Ты должен выглядеть как человек, так?
– У тебя нет чего-нибудь постарее? Ну что ты носил, пока тебя так не разнесло?
В соседней комнате Силь нажимала кнопки пульта. Шейх лежал на своем месте и смотрел на экран, ожидая, когда станут показывать мультфильм про кота и пса.
– Не знаю. Может, где на антресоли.
Пошли в прихожую. Болек прихватил стул. Когда он на него взгромоздился, стул затрещал. С антресолей полетели вниз пластиковые пакеты и мешки для мусора. Болек слез и стал в них копаться. Чего там только не было: клеши, слаксы, куртки из голубой болоньи с цветными трикотажными резинками по низу и на рукавах, черно-вишневые, словно потертые, ботинки на манной каше с жабьими носами.
– «А он идет, на нем калоши и от жилетки рукава»… – пропел Пакер, глядя на клубки попугайского цвета, на лавсан, полиэстр, полиакрил, фротте, и букле, и на тот удивительный материал, из которого двадцать лет назад делали куртки, – легкий, как бумага, резиновый на ощупь и такой тонкий, что вся вещь помещалась в кулаке. Пакер отбросил это в сторону и принялся перебирать старье дальше.
Из пакетов вылетали жилетки «Рэнглер», черные сабо на деревянной подошве, полосатые клеши с горизонтальными карманами в рамку на бедрах – тюк-в-тюк для презерватива или для сложенной вчетверо старой сотенной, – штаны из набивной ткани с велосипедистами, джинсы, застиранные до лилово-фиолетового цвета, футболки с переводными картинками, через которые солнце обжигало кожу на спине, – но ничего подходящего не было. Под конец оба стояли по щиколотки в барахле, а память уводила их в прошлое, на дискотеку в клуб «Химик», где они стояли в кустах, потягивая вино и покуривая, а дешевые джинсы обтягивали зад, и это было ни с чем не сравнимое чувство. Иногда подъезжали менты, и нужно было линять через плетни, огородами и дворами, и брюки лопались по швам от паха до колена, приходилось идти потом к матери Пакера, просить, чтобы чинила, шила и латала им прорехи на своей довоенной машинке «Зингер» с педалью, и она это делала без лишних слов, ни о чем не спрашивая, хотя от них несло дешевым винищем и сигаретами «Спорт», а в карманах иногда лежали деньги неизвестного происхождения. В темных недрах старого кинотеатра девушки поблескивали, как новенькие монетки в двадцать грошей. От них исходил аромат первых венгерских дезодорантов. Парни стояли в кругу своих собственных запахов. Иногда они выходили, чтобы потные тела обдуло ветром или если требовалось отпинчить какого-нибудь чужака, пахнущего иначе, чем они. Было дело, ничего они не забыли. Девичьи силуэты, похожие на ящериц, переливающиеся блузки в ультрафиолетовых лучах стробоскопа. Парни хотели их, зная, что заполучить желаемое можно только силой, коварством, точно так, как добывают все стоящие вещи. И как любая вещь, они тут же снашиваются, и все приходится начинать сначала, чтобы не довольствоваться чем попало и не превратиться в обыкновенного лоха, который берет что дают, говорит спасибо и больше ему ничего не надо.
Они нашли пару коричневых «адидасов» производства «Радоскура» с четырьмя зубчатыми полосками и сгнившим поролоном внутри, нашли папаху из искусственного меха, нашли сапоги из зеленой кожи, нашли замшевую жилетку с бахромой, нашли висюльку с фотографией группы «Sweet» на кожаном ремешке – голые шеи парней с челками украшали бархотки, – нашли повязку на потное запястье, нашли больше десятка свернутых в клубки синтетических носков, и наконец Болек сказал:
– Вот, – и вынул из целлофанового мешка василькового цвета костюм. Повесил его на вешалку рядом со своим бомбером.
У пиджака были широкие лацканы, накладные карманы, обтяжные пуговицы, а сзади хлястик.
– Мой свадебный, – сказал Болек и пощупал материал. – Глянь, и не помялся нисколько.
– Это немнущийся. Сейчас таких не делают, – сказал Пакер.
– Должны делать, так, на крайний случай. Я тогда был как щепка.
Пакер с сомнением надел пиджак и покрутился перед зеркалом. Пошли в комнату. Рукава были длинноваты, плечи сваливались, а так ничего.
– Как-то по-деревенски, скажи? – неуверенно спросил Пакер.
– Нет. Сейчас ходят кто во что горазд. Главное – целый и без пятен. Отмоешься, побреешься, вычистишь под ногтями, никому и в голову не придет, что этому прикиду уже лет двадцать.
– К этому нужен бумажник. Всегда лучше смотрится, если берешь из галюнка, а не просто из кармана.
– А ты что собираешься брать? – спросил Болек.
– Я так, на всякий случай говорю. И приличная зажигалка. Не какая-то там одноразовая.
– Найдется что-нибудь, – сказал Болек.
Они прошли через две комнаты и оказались в гостиной. Сели у столика с початой бутылкой, и Пакер спросил:
– Серьезно, он со щенков начинал?
– Серьезно. Надо же с чего-то…
– Ну да. Если начинать, то уж все равно с чего.
– Правильно мыслишь, Пакер, правильно мыслишь.
По черному небу за окном летел зеленый пульсирующий огонек, он двигался в сторону Окенча.
Болек налил в рюмки, они чокнулись, стекло зазвенело высоко и чисто, и Пакер подумал: «Блин, хрусталь».
В «Хучи-кучи» было пусто и тепло. Над баром поднималась струйка дыма. Она поднималась совершенно вертикально и растворялась в полумраке под потолком. Кто пускал дым, было не видно. Беата и Яцек сидели в углу зала. Девушка трогала его за щеку, отводила волосы и снова осторожно касалась щеки. Он казался вдвое старше ее.
– Уже засохло, – сказал он.
Из-под прилавка вынырнул бармен. Он был высокий, худой, небритый; на них он даже не взглянул. Затушил окурок. Казалось, он с трудом держался на ногах. В данный момент он был похож на Яцека, как его брат-близнец.
– Извини, – сказала Беата.
– Да брось. Это был хороший день. Хорошо начинался.
– Ты не голодный?
– Нет. Это он хотел есть.
– У меня есть деньги.
– Откуда?
– Я взяла у матери, когда потом пошла к себе.
– Много?
– Все.
– Ну значит, немного, – улыбнулся он, дотрагиваясь до ее руки.
– Она и так меня убьет, когда вернется, – ответила Беата и тоже улыбнулась.
Оба были спокойны. Вечер еще не кончился, а ночь не началась. Они могли касаться друг друга, и никому не было до них дела. Посетителей здесь было мало. А те, кто приходил, приходили по делу и сразу исчезали. И длинноволосые, и бритые, и самые обыкновенные, в пиджаках. Но сначала все перекидывались парой слов с неподвижным барменом. Присаживались на высокий табурет. Иногда брали пиво, но допивать не успевали. Они оставляли запах парфюмерии, грязи и бессонницы. Было такое впечатление, что бар работал круглые сутки, хотя во сколько-то там его закрывали.
– Как надоест, можем поехать на Волю, – сказал Яцек.
– Почему на Волю? – спросила Беата.
– Давно там не был. Двадцать шестым или тридцать четвертым до конечной. Там есть кладбища, фабрики. Я люблю туда ездить. Ночью там никого.
Он рассказал ей о том, как однажды ночью пошел пешком из центра на Грохов, а потом обратно, но уже не по мосту Понятовского, а по Силезско-Домбровскому и дальше по Сверчевского, Вольской, Полчинской и ближе к утру понял, что очутился за городом, вокруг тянулись поля, все зелено, далеко и плоско, до самого туманного горизонта. И подумал, что хорошо так идти, идти и больше не возвращаться, но потом он, как в сказке, один раз обернулся и увидел алеющее, разгорающееся пурпурным светом небо на востоке и встающий там черный силуэт города. Темный и тяжелый, как скалы. Дворец, «Ма-риот», терминал, «Форум», «Интрако» и все остальное. Они выплывали из мрака словно из океана или из-под земли, и силы покинули его. Он почувствовал, что больше не может идти, потому что ему просто-напросто некуда. Спустился с шоссе на тропинку, что бежала вдоль поля, дотащился до первых попавшихся кустов, свернулся в клубок и заснул, как пес. В полдень его разбудило солнце.
Беата спросила, не пробовал ли он повторить попытку.
– Нет, это не для меня. Люди должны оставаться там, где родились. На новом месте все надо начинать сначала, а потом человеку начинает казаться бог знает что. А тут фиг. Завидую тем, кто всю жизнь просидел за печкой. Вот это люди.
– А другие путешествуют.
– Та-а-а. И одни возвращаются, а другие нет. Хочешь еще соку?
– Апельсинового без льда.
Он направился к бару, облокотился на стойку и что-то сказал бармену. Бармен покачал головой и ответил нехотя, не сводя глаз со стаканов. Яцек сказал что-то еще, и тогда этот тип нагнулся и стал шептать ему что-то на ухо. Беата видела, как его покрасневшие глаза блуждают от одного пустого столика к другому и обратно. Стаканы стукнули о стойку, бармен выпрямился и снова покачал головой, Яцек расплатился и вернулся к своему столику.
– Ты его знаешь?
– Цаплю? Да.
– Вид у него неважный.
– Работа такая. Мало двигается, много переживает.
– Он переживает?
– В прошлом месяце ему раскурочили забегаловку.
– Кто?
– Плохие люди, детка, плохие люди.
В переходе народу стало меньше. Те, кто еще час назад торопливо шли с работы, уже сидели по домам. Павел стоял около сортира и наблюдал за звонившими. Они вставляли карты, выстукивали номера и начинали говорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26