Абрахам МЕРРИТ
ОБИТАТЕЛИ МИРАЖА

КНИГА КАЛКРУ
1. ЗВУКИ В НОЧИ
Я поднял голову, прислушиваясь не только слухом, но каждым квадратным
дюймом кожи, ожидая повторения разбудившего меня звука. Стояла тишина,
абсолютная тишина. Ни звука в зарослях елей, окружавших наш маленький
лагерь. Ни шелеста тайной жизни в подлеске. В сумерках раннего
аляскинского лета, в краткий промежуток от заката до восхода, сквозь
вершины елей слабо светили звезды.
Порыв ветра неожиданно пригнул вершины елей и принес с собой тот же
звук - звон наковальни.
Я выскользнул из-под одеяла и, минуя тусклые угли костра, направился
к Джиму. Его голос остановил меня.
- Я слышу, Лейф.
Ветер стих, и с ним стихли отголоски удара о наковальню. Прежде чем
мы смогли заговорить, снова поднялся ветер. И опять принес с собой звуки
удара - слабые и далекие. И снова ветер стих, а с ним - и звуки.
- Наковальня, Лейф!
- Слушай!
Ветер сильнее качнул вершины. И принес с собой отдаленное пение;
голоса множества мужчин и женщин, поющих странную печальную мелодию. Пение
кончилось воющим хором, древним, диссонирующим.
Послышался раскат барабанной дроби, поднимающийся крещендо и
неожиданно оборвавшийся. После этого смятение тонких звонких звуков.
Оно было заглушено низким сдержанным громом, как во время грозы,
приглушенным расстоянием. Он звучал вызывающе, непокорно.
Мы ждали, прислушиваясь. Деревья застыли. Ветер не возвращался.
- Странные звуки, Джим. - Я старался говорить обычным тоном.
Он сел. Вспыхнула сунутая в угли палка. Огонь высветил на фоне тьмы
его лицо, худое. коричневое, с орлиным профилем. Он не смотрел на меня.
- Все украшенные перьями предки за последние двадцать столетий
проснулись и кричат! Лучше зови меня Тсантаву, Лейф. Тси Тсалаги - я
чероки! Сейчас я - индеец!
Он улыбнулся, но по-прежнему не смотрел на меня, и я был рад этому.
- Наковальня, - сказал я. - Очень большая наковальня. И сотня
поющих... как же это возможно в такой дикой местности... и не похоже, что
это индейцы...
- Барабаны не индейские. - Джим сидел у огня, глядя в него. - И когда
они звучат, у меня по коже кто-то играет пиццикато ледышками.
- Меня они тоже проняли, эти барабаны! - Я думал, что голос мой
звучит ровно, но Джим пристально взглянул на меня; и теперь я отвел взгляд
и посмотрел в огонь. - Они напомнили мне кое-что слышанное... а может, и
виденное... в Монголии. И пение тоже. Черт возьми, Джим, почему ты на меня
так смотришь?
Я бросил палку в костер. И не мог удержаться, чтобы при вспыхнувшем
пламени не осмотреть окружающие тени. Потом прямо взглянул в глаза Джиму.
- Плохое было место, Лейф? - негромко спросил он.
Я ничего не ответил. Джим встал и направился к нашим мешкам. Он
вернулся с водой и залил костер. Потом набросал земли на шипящие угли.
Если он и заметил, как я сморщился, когда тени сомкнулись вокруг нас, то
не показал этого.
- Ветер с севера, - сказал он. - Значит, и звуки оттуда. И то, что
производит эти звуки, там. И вот - куда же мы направимся завтра?
- На север, - сказал я.
При этом горло у меня пересохло.
Джим рассмеялся. Он опустился на одеяло и закутался в него. Я
прислонился к стволу ели и сидел, глядя на север.
- Предки шумливы, Лейф. Думаю, обещают нам неприятности - если мы
пойдем на север... "Плохое лекарство! - говорят предки. - Плохое лекарство
для тебя, Тсантаву! Ты направляешься в Усунхию, в Землю Тьмы, Тсантаву!..
В Тсусгинай, землю призраков! Берегись! Не ходи на север, Тсантаву!"
- Ложись спать, преследуемый кошмарами краснокожий!
- Ладно, мое дело предупредить. Я слышал голоса предков,
пророчествующих войну; а эти говорят о чем-то похуже, чем война, Лейф.
- Черт побери, заткнешься ты или нет?
Смешок из темноты, затем молчание.
Я снова прислонился к стволу дерева. Звуки, вернее, те печальные
воспоминания, которые они возродили, потрясли меня больше, чем я склонен
был признать, даже самому себе. Вещь, которую я свыше двух лет носил в
кожаном мешочке на конце цепочки, подвешенной на шею, казалось,
шевельнулась, стала холодной. Интересно, о многом ли догадался Джим из
того, что я хотел бы скрыть...
Зачем он загасил огонь? Понял, что я боюсь? И захотел, чтобы я
встретил страх лицом к лицу и победил его?.. Или подействовал индейский
инстинкт - опасность лучше встречать в темноте?.. По его собственному
признанию, звуки подействовали ему на нервы, как и мне...
Я испугался! Конечно, от страха взмокли ладони, пересохло в горле и
сердце забилось в груди, как барабан.
Как барабан... да!
Но... не как те барабаны, звуки которых принес нам северный ветер...
Те, другие, напоминали ритм ног мужчин и женщин, юношей и девушек, детей,
бегущих все быстрее по пустому миру, чтобы нырнуть... в ничто...
раствориться в пустоте... исчезать, падая... растворяясь... ничто съедало
их...
Как проклятый барабанный бой, который я слышал в тайном храме
гобийского оазиса два года назад!
Ни тогда, ни теперь это был не просто страх. Конечно, по правде
говоря, и страх, но смешанный с негодованием... с сопротивлением жизни ее
отрицанию... вздымающийся, ревущий, жизненный гнев... яростная борьба
тонущего с душащей его водой, гнев свечи против нависшего над ней
огнетушителя...
Боже! Неужели все так безнадежно? Если то, что я подозреваю, правда,
думать так с самого начала - значит обречь себя на поражение.
Со мной Джим. Как сохранить его, удержать в стороне?
В глубине души я никогда не смеялся над подсознательными
предчувствиями, которые он называет голосом своих предков. И когда он
заговорил об Усунхию, Земле Тьмы, холодок пополз у меня по спине. Разве не
говорил старый уйгурский жрец о Земле Теней? Я как будто слышал эхо его
голоса.
Я посмотрел туда, где лежал Джим. Он мне ближе моих собственных
братьев. Я улыбнулся: браться никогда не были близки мне. В старом доме, в
котором я родился, я был чужим для всех, кроме моей матери, норвежки с
добрым голосом и высокой грудью. Младший сын, пришедший нежеланным,
подмененный ребенок. Не моя вина, что я явился на свет как атавистическое
напоминание о светловолосых синеглазых мускулистых викингах, ее далеких
предках. Я вовсе не был похож на Ленгдонов. Мужчины из рода Ленгдонов все
смуглые, стройные, с тонкими чертами лица, мрачные и угрюмые, поколение за
поколением формировавшиеся одним и тем же штампом. С многочисленных
семейных портретов они сверху вниз смотрели на меня, как на подмененного
эльфами, смотрели с высокомерной враждебностью. И точно так же смотрели на
меня отец и четверо моих братьев, истинные Ленгдоны, когда я неуклюже
усаживался за стол.
Я был несчастлив в своем доме, но мама все свое сердце отдала мне. Я
много раз гадал, что же заставило ее отдаться этому смуглому эгоистичному
человеку, моему отцу. Ведь в ее жилах струилась кровь морских бродяг.
Именно она назвала меня Лейфом - такое же неподходящее имя для отпрыска
Ленгдонов, как и мое рождение среди них.
Джим и я в один и тот же день поступили в Дартмут. Я помню, каким он
был тогда, - высокий коричневый парень с орлиным лицом и непроницаемыми
черными глазами, чистокровный чероки, из клана, происходящего от великой
Секвойи, клана, который много столетий порождал мудрых советников и
мужественных воинов.
В списке колледжа он значился как Джеймс Т. Иглз, но в памяти чероки
он был Два Орла, а мать звала его Тсантаву. С самого начала мы ощутили
странное духовное родство. По древнему обряду его народа мы стали кровными
братьями, и он дал мне тайное имя, известное только нам двоим. Он назвал
меня Дегатага - "стоящий так близко, что двое становятся одним".
Мой единственный дар, кроме силы, необычная способность к языкам.
Вскоре я говорил на чероки, будто был рожден в этом племени. Годы в
колледже были самыми счастливыми в моей жизни. Потом Америка вступила в
войну. Мы вместе оставили Дартмут, побывали в тренировочном лагере и на
одном и том же транспорте отплыли во Францию.
И вот, сидя под медленно светлеющим аляскинским небом, я вспоминал
прошлое... смерть моей матери в день перемирия... мое возвращение в
Нью-Йорк в откровенно враждебный дом... жизнь в клане Джима... окончание
горного факультета... мои путешествия по Азии... второе возвращение в
Америку и поиски Джима... и эта наша экспедиция в Аляску, скорее из
чувства дружбы и любви к диким местам, чем в поисках золота, за которым мы
якобы отправились.
Много времени прошло после войны... и лучшими все же были два
последних месяца. Мы вышли из Нома по дрожащей тундре, прошли до Койукука,
а оттуда к этому маленькому лагерю где-то между верховьями Койукука и
Чаландара у подножия неисследованного хребта Эндикотта.
Долгий путь... и у меня было такое чувство, будто только здесь и
начинается моя жизнь.

Сквозь ветви пробился луч восходящего солнца. Джим сел, посмотрел на
меня и улыбнулся.
- Не очень хорошо спалось после концерта, а?
- А что ты сказал своим предкам? Они тебе дали поспать.
Он ответил беззаботно, слишком беззаботно: "О, они успокоились". -
Лицо и глаза его были лишены выражения. Он закрыл от меня свой мозг.
Предки не успокоились. Он не спал, когда я считал его спящим. Я принял
быстрое решение. Мы пойдем на юг, как и собирались. Я дойду с ним до
полярного круга. И найду какой-нибудь предлог оставить его там.
Я сказал: "Мы не пойдем на север. Я передумал".
- Да? А почему?
- Объясню после завтрака, - ответил я: я не так быстро придумываю
отговорки. - Разожги костер, Джим. Я пойду к ручью за водой.
- Дегатага!
Я вздрогнул. Лишь в редкие моменты симпатии или в опасности
использовал он мое тайное имя.
- Дегатага, ты пойдешь на север! Ты пойдешь, даже если мне придется
идти впереди тебя, чтобы ты шел за мной... - Он перешел на чероки. - Это
спасет твой дух, Дегатага. Пойдем вместе, как кровные братья? Или ты
поползешь за мной, как дрожащий пес по пятам охотника?
Кровь ударила мне в голову, я протянул к нему руки. Он отступил и
рассмеялся.
- Так-то лучше, Лейф.
Гнев тут же покинул меня, руки опустились.
- Ладно, Тсантаву. Мы идем на север. Но не из-за себя я сказал, что
передумал.
- Я это хорошо знаю!
Он занялся костром. Я пошел за водой. Мы приготовили крепкий черный
чай и съели то, что оставалось от коричневого аиста, которого называют
аляскинским индюком и которого мы подстрелили накануне. Когда мы кончили,
я заговорил.

2. КОЛЬЦО КРАКЕНА
Три года назад, так начал я свой рассказ, я отправился в Монголию с
экспедицией Фейрчайлда. Одна из задач этой экспедиции - поиски полезных
ископаемых в интересах некоторых британских фирм, а в остальном это была
этнографическая и археологическая экспедиция, работавшая для Британского
музея и университета Пенсильвании.
Мне так и не пришлось проявить себя в качестве горного инженера. Я
немедленно стал представителем доброй воли, лагерным затейником,
посредником между нами и местными племенами. Мой рост, светлые волосы,
голубые глаза и необыкновенная сила, вместе с моими способностями к
языкам, вызывали постоянный интерес у туземцев. Татары, монголы, буряты,
киргизы смотрели, как я гну подковы, обвиваю ноги металлическими прутьями
и вообще исполняю то, что мой отец презрительно называл цирковыми
номерами.
Что ж, я и был для них человеком-цирком. Но в то же время и чем-то
большим: я им нравился. Старик Фейрчайлд смеялся, когда я жаловался ему,
что у меня не остается времени для полевых работ. Он говорил, что я стою
десятка горных инженеров, что я страховое свидетельство экспедиции и что
пока я продолжаю свои трюки, у экспедиции не будет никаких неприятностей.
Так оно и было. Единственная экспедиция такого рода, насколько я помню, в
которой можно было уйти, оставив все вещи незапертыми, и, вернувшись,
найти все нетронутым. К тому же мы были относительно свободны от
вымогательства и взяточничества.
Вскоре я уже знал с полдюжины диалектов и мог легко болтать и шутить
с туземцами на их языках. Это имело у них удивительный успех. Время от
времени прибывала монгольская делегация в сопровождении нескольких борцов,
рослых парней с грудной клеткой, как бочонок, чтобы побороться со мной. Я
овладел их приемами и научил их своим. У нас были небольшие показательные
соревнования, а мои манчжурские друзья научили меня сражаться двумя
мечами, держа их в обеих руках.
Фейрчайлд планировал работать в течение года, но наши дела шли так
хорошо, что он решил продлить экспедицию. Он с сардонической улыбкой
говорил мне, что мои действия имеют огромную ценность: никогда наука не
будет иметь таких возможностей в этом районе, разве что я останусь тут и
соглашусь править. Он не знал, насколько близки его слова к пророчеству.
На следующий год в начале лета мы перенесли лагерь на сотню миль к
северу. Это была территория уйгуров. Странный народ, эти уйгуры. О себе
они говорят, что они потомки великой расы, которая правила всей Гоби,
когда та была не пустыней, а земным раем, с широкими реками,
многочисленными озерами и многолюдными городами. Они на самом деле
отличаются от остальных племен, и хотя эти многочисленные племена при
первой возможности убивают уйгуров, в то же время они их боятся. Вернее,
боятся колдовства их жрецов.
В нашем старом лагере уйгуры появлялись редко. А появившись,
держались в отдалении. Мы уже с неделю находились в новом лагере, когда
появился отряд уйгуров человек в двадцать. Я сидел в тени своей палатки.
Они спешились и направились прямо ко мне. Ни на кого в лагере они не
обратили внимания. Остановились в десяти шагах от меня. Трое подошли ближе
и стали пристально меня разглядывать. У всех троих были странные
серо-голубые глаза; у того, кто казался их предводителем, взгляд необычно
холоден. Все они выше и массивнее остальных.
Я тогда не владел уйгурским. Поэтому вежливо приветствовал их
по-киргизски. Они не ответили, продолжая разглядывать меня. Наконец,
поговорили друг с другом, кивая, как будто пришли к какому-то решению.
Затем их предводитель обратился ко мне. Встав, я заметил, что он чуть ниже
моих шести футов четырех дюймов. Я сказал ему, по-прежнему по-киргизски,
что не понимаю его языка. Он отдал приказ своим людям. Они окружили мою
палатку, как охрана, держа в руках копья и обнажив мечи.
Я почувствовал прилив гнева, но прежде чем я смог протестовать,
заговорил предводитель, на этот раз на киргизском. Он с почтением заверил
меня, что их посещение исключительно мирное, они просто не хотят, чтобы им
помешали мои товарищи по лагерю. Он попросил меня показать ему свои руки.
Я вытянул их вперед. Он и два его спутника наклонились над ладонями,
внимательно их рассматривая, указывая друг другу на те или другие
пересечения линий. Закончив осмотр, предводитель коснулся лбом моей правой
руки.
И тут же, к полному моему изумлению, начал урок - и весьма
квалифицированно - уйгурского языка. Для сравнения он использовал
киргизский. Он не удивился тому, с какой легкостью я воспринимал новые
слова; напротив, мне показалось, что именно этого он и ожидал. Я хочу
сказать, что он скорее не учил меня новому языку, а заставлял вспомнить
давно забытый. Урок продолжался целый час. Затем он снова коснулся лбом
моей руки и отдал приказ кольцу стражников. Все уйгуры сели на лошадей и
ускакали.
Во всем этом происшествии было что-то тревожное. И больше всего меня
беспокоило то, что, похоже, мой учитель был прав: я не изучал новый язык,
а вспоминал забытый. Никогда я не усваивал язык с такой легкостью и
быстротой, как уйгурский.
Естественно, мои коллеги тоже были в недоумении и тревожились. Я
немедленно направился к ним и рассказал о происшествии. Нашим этнологом
был знаменитый профессор Дэвид Барр из Оксфорда. Фейрчайлд склонен был
воспринимать все как шутку, но Барр встревожился. Он рассказал, что
уйгурские легенды говорят о предках этого народа как о расе светловолосых
синеглазых людей, обладавших большой физической силой. Было обнаружено
несколько древних уйгурских настенных росписей, на которых изображен
именно такой тип людей, так что, по-видимому, в легендах есть зерно
истины.
1 2 3 4