Оно перевернулось в воздухе и с мягким стуком шлепнулось о платформу.
– Раз, два – взяли! – кричал чернявенький. – Все заполнено, мест больше нету! Полный комплект до следующего жмурика. Дзинь-дзинь-дзинь!
Правой рукой он несколько раз дернул воображаемую веревку от звонка.
– Ты уж хватил через край, Жюль, – сказал один из могильщиков, искоса взглянув на Майа.
– Там есть еще один, – сказал Майа, – на втором этаже, но он слишком тяжелый, и я с ним сам не справлюсь, если даже буду волоком волочить. Кто-нибудь из вас мне не подсобит?
– Это в нашу работу не входит, – возразил все тот же могильщик. – Наше дело подбирать трупы на улице, а не по домам ходить их собирать. На эту работу другие парни выделены.
– Неужели вы не можете оказать мне услугу? – спросил Майа.
– Нет и нет, – сказал грузчик, – и еще раз нет.
– Ну а ты?
– Я? – сказал второй. – И я как он…
– А ты? – обратился Майа к шоферу. – Не поможешь ли ты мне?
– Я шофер, – ответил тот.
Он выпустил струйку дыма прямо перед собой и медленно переставил ноги.
– Ладно, я пойду, – крикнул чернявенький со своего насеста, – я пойду, если дашь сигарету.
– Хоть две.
– Иду, – весело крикнул чернявый.
Он аккуратно положил колбасу и хлеб на крышу кабины, потом как гимнаст спрыгнул на платформу. Раздался мягкий стук.
– Простите великодушно, господа-дамы! – сказал чернявый. – Извиняюсь, если я вам слегка ноги отдавлю.
Опершись ладонью о край платформы, он все так же весело спрыгнул на тротуар.
– Ей-богу, ты уж слишком, Жюль! – сказал один из грузчиков.
– Видали гадов? – сказал чернявенький, шагая рядом с Майа по коридору. – Строят из себя святош на людях, а я своими глазами видел, как они потихоньку у жмуриков обручальные кольца прут. Ты скажешь, а на кой им, жмурикам, обручальные кольца? Конечно, дело житейское, но я такие вещи не стал бы делать. Мертвые, они и есть мертвые, верно ведь? Ничего-то бедняги не видят, не чувствуют. Согласен, ни к чему всякие церемонии с ними разводить, только одно и можно для них сделать – швырнуть их в яму. Но это еще не причина, чтобы кольца у них переть. Понимаешь – это не ради них, а ради себя. Себе же самому противно.
– Верно, – сказал Майа.
– А тот, наверху, тоже твой дружок?
– Нет, не дружок.
– Его осколком убило?
– Нет, это я его застрелил…
– Что? – сказал чернявый и даже остановился, хотя уже занес ногу на первую ступеньку, и пристально поглядел на Майа. – Ты его уложил? А за что ты его уложил?
– Он хотел изнасиловать молоденькую девушку, он и вот тот парень, которого вы сейчас забрали.
– Так ты и того, первого, тоже уложил?
– Да.
– Значит, двух ухлопал? Двух одним махом? Господи боже мой! А ты, надо сказать, парень молодец!
– Ну, это было не так уж трудно, – сказал Майа каким-то странным тоном, – представь, не труднее всего остального! Вот, – добавил он, вытаскивая из кобуры свой револьвер, – видишь эту выступающую стальную штуку, на нее нажимают пальцем. Чуть нажимают, совсем чуть-чуть – и готово! Для этого не обязательно быть, как ты говоришь, молодцом.
– А ну, убери свою игрушку, – сказал чернявый, – я, знаешь, этих штуковин не люблю, боюсь! Но ведь двух! Подумай только, двух!
Он помолчал.
– Надо все-таки большой сволочью быть. Вдвоем на девушку напали. Ты хорошо сделал, что их уложил.
– Ты находишь? – сказал Майа.
Он распахнул дверь спальни. Чернявенький даже не взглянул на труп. Он направился прямо к постели. Жанна крепко спала.
– Ну и ну! – сказал чернявый.
И впервые на глазах у Майа он перестал смеяться и балагурить, хотя на своем насесте только и делал, что веселился и отпускал шуточки.
Несколько секунд прошло в молчании.
– Ну и ну!
– Берем?
– Успеется, – сказал, не поворачивая головы, чернявый. – Ну и ну! До чего же хороша крошка! Ах, матушка родимая, до чего же хороша!
Он протянул руку.
– Не смей трогать.
– Да ты что? – сказал чернявый, негодующе взглянув на Майа. – Я-то, слава богу, не сволочь какая! В жизни твою девчонку не трону.
Он взялся за край разорванной кофточки и деликатно приподнял ее.
– Ну и ну, ну и ну, ну и ну, – твердил он почти шепотом. – Ведь скажи, до чего же грудки хороши, ну, скажешь, нет… Ах, сволочи! Надо же быть такой сволочью. Заметь, что их тоже отчасти можно понять. Но все-таки быть такой сволочью! Ты хорошо сделал, что их уложил.
В это мгновение Жанна приоткрыла глаза. Чернявенький быстро отдернул руку.
– Жюльен, – невнятно пролепетала Жанна.
И снова закрыла глаза.
– А кто это Жюльен? – шепотом спросил чернявый.
– Я.
– Ну и смех. Меня зовут Жюлем. А Жюль и Жюльен – это вроде бы одно.
Он снова уставился на молодую девушку.
– Значит, это твоя девчонка?
– Нет.
– Ой, врешь, браток! Да ты слышал, как она «Жюльен» сказала…
– Нет.
– Чудеса, да и только! – разочарованно протянул чернявый. – Поди ж ты! Ты только на ее руки посмотри, до чего маленькие! А мордашка какая славненькая! Приятно все-таки посмотреть, как хорошенькая девчонка спит – просто прелесть. Словно вся так тебе и доверилась.
– Идем, что ли?
– Значит, это твоя крошка? – спросил он, обернувшись к Майа.
– Я же тебе сказал нет.
– А-а! – протянул чернявый.
И снова на его лице появилось разочарованное выражение.
– Ладно, пока не твоя, – сказал он. – Но все-таки твоя будет, а?
– Нет.
– Как нет? – сказал чернявый. – Такой красивый парень, и нет? Эх, видать, не знаешь, от чего отказываешься. Девчонка в самую пору вошла – именно то, что нужно. Я всегда говорю: шестнадцать лет – самый смак. А позже – это уже слишком поздно. Я-то, старик, знаю, что говорю. Если женщина в шестнадцать лет не начнет, никогда из нее хорошей бабы не получится. Будь я министр, я бы специальный закон на этот счет издал. Велел бы всем: «Вашей дочке шестнадцать? А ну! К мужику ее! И быстрее! Немедленно! И не бузить!» Я-то знаю, что говорю. Подумать только, девчонки в пятнадцать – шестнадцать лет из порядочных семей еще в куклы играют! Куклы! Куклы! Да разве ей кукла нужна, тут кое-что посолиднее требуется. И немедленно! Я-то знаю, что говорю. А позже – будет слишком поздно. Никогда из такой девчонки настоящей бабы не получится, уж ты мне поверь. Внутренность у женщины деликатная, ты даже понятия не имеешь. Если ей вовремя не дать мужика, она высохнет. Это я тебе говорю – высохнет. Я знаю, что ты скажешь – девица и до двадцати пяти девица, и все еще в соку. С виду – да, согласен. На вид вроде бы в порядке. В смысле оснастки – порядок. А вот насчет прочего не очень-то. Передержали! Только так.
– Ну, идем, что ли, – сказал Майа.
– Э, черт! – оскорбленным тоном сказал чернявенький. – Могу я немножко посмотреть или нет? Тебя не убудет, если я на нее немножко посмотрю. Ах, матушки мои, – добавил он, – да ты посмотри только, какая беленькая, розовенькая и чистенькая! Да, да. Издали видать, что чистенькая. Ты, старик, не поверишь, есть девчонки, которые моются два-три раза в неделю, просто неслыханно, а может, даже и каждый день. Говори что хочешь, а все-таки приятно иметь дело с девчонкой, которая моется!
Он вздохнул.
– А посмотри, волосы-то какие, – продолжал он. – Тонкие, вот это волосы. Ну и волосы. Прямо тебе шелк!
Он протянул было руку, желая коснуться волос Жанны, но вдруг остановился, рука его повисла в воздухе, а на лице мелькнуло какое-то странное выражение.
– Не смею, – сказал он удивленно, повернувшись к Майа, – не смею. Чудно, а? Не смею, и все тут.
– Ну?
– Да не злись ты, – сказал чернявенький, – сейчас идем.
Он оглянулся на труп великана и презрительно ткнул его ногой.
– Экая махинища, – сказал он. – Недаром говорят: велик, да глуп.
Когда они выбрались на улицу, оба грузчика стояли опершись о платформу. Они закусывали, у обоих на лоснящихся сытых лицах было то самое нечистое выражение, какое уже подметил Майа. Шофер тоже стоял на прежнем месте, с сигаретой в зубах, и подпиливал себе пилкой ногти. Он молчал. Время от времени он переводил взгляд на своих дружков, но, казалось, даже не замечал их. Когда грузчики взгромоздили тело на платформу, шофер вытащил из кармана маленькую гребеночку, старательно пригладил волосы, спрятал гребенку в футляр, а футляр в карман. Потом изящным движением перебросил через плечо сигарету; с удовлетворенным видом проследил за кривой ее полета и влез в кабину.
– А я вот все думаю, – крикнул чернявый, взобравшись на свой насест и размахивая руками, – я вот все думаю… Жюль и Жюльен! Забавно, а, как по-твоему?
– По-моему, нет, – сказал Майа, – но большое тебе спасибо за помощь.
Мотор заревел. Майа смотрел вслед уходившей машине. Он опять стоял один посреди мостовой. И не шевелился. Руки бессильно свисали вдоль тела. И он смотрел, как удаляется похоронная машина, увозящая павших за родину и еще тех двух, которых убил он, Майа.
Когда Майа вошел в комнату, Жанна сразу открыла глаза. Он приблизился. Жанна села на постели, следя за ним взором, и вдруг улыбнулась.
– Жюльен.
– Да?
– Вы их вытащили?
– Да.
– Они у дверей?
– Нет, их увезли на грузовике.
– А-а, – протянула Жанна.
Она смотрела на Майа настороженным, вопросительно-покорным взглядом.
– Сейчас вытру ноги, – сказал Майа, взглянув на свои ботинки, – и уйду.
Жанна соскочила с постели и подняла на него испуганные глаза.
– Сейчас? Сейчас уйдете?
– Да.
Жанна бросилась к Майа, обхватила его обеими руками за талию и спрятала голову у него на груди. Секунду он стоял не шевелясь, потом нащупал за спиной руки Жанны и развел их. Она подняла голову. Лицо ее исказилось, как у обиженного ребенка. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но рыдания душили ее. Глядя на Майа, она только качала головой, как бы говоря «нет».
– Э, черт! – крикнул Майа. – Не смейте качать головой!
И он сжал ладонями ее лицо.
– О, Жюльен! – умоляюще лепетала она, всхлипывая, – не оставляйте меня одну! Я не могу быть одна во всем доме. Теперь уже не могу быть одна.
– Почему одна? А где Антуанетта?
– Антуанетта? Она вчера ушла к нашим друзьям, это в двух километрах отсюда.
– А дедушка и бабушка?
– Они умерли.
Майа удивленно поднял брови.
– Вчера умерли?
– Нет, два года назад.
Он удивленно поглядел на Жанну.
– Да,– подтвердила она, – вчера я сказала, что они сидят в подвале, но это неправда. Мы так всем солдатам говорили, которые заходили в дом. Мы же не знали, какой вы, понятно?
– Значит, вы жили только вдвоем в этом доме? Совсем одни? И целых два года? А на что же вы жили?
– Мы хорошо устроились. Я работала на почте, а Антуанетта шила.
– Но почему же вы не ушли с Антуанеттой?
Жанна вскинула голову, и глаза ее блеснули.
– А как же дом? Дом-то наш собственный. И дом и вся обстановка. Если я уйду, его разграбят.
– Но это безумие! Здесь же все время бомбят!
– И Антуанетта то же самое говорит. Она и сбежала, потому что трусиха. А я решила не уходить. Если я уйду, после войны у нас ничего не будет. Мы очутимся на улице.
– Интересно, где вы очутитесь, если вас убьют?
– Нет, – сказала Жанна, – не убьют. Может, это и глупо, но мне почему-то кажется, если я уйду из дому, его разбомбят, а если я останусь, с ним ничего не случится в награду за мою храбрость.
– Да, – сказал Майа, – до войны я, бывало, думал так же.
Пронзительный свист прервал его слова. Машинально он опустился на пол на одно колено. Но тотчас же вскочил и взглянул на Жанну.
– Давайте спустимся в погреб, хорошо? – сказала она.
И тут же зажала уши ладонями, так оглушительно залаяли зенитки.
– Хорошо, – сказал Майа. И добавил с легкой улыбкой: – Будем надеяться, что и на этот раз вы будете вознаграждены.
Жанна спускалась по лестнице впереди него. Шла она так, словно чувствовала спиной взгляд Майа. Несколько раз она круто оборачивалась и улыбалась ему. Майа заметил, что на ней все та же разорванная кофточка. Погреб оказался маленьким, плохо освещенным, вдоль стен тянулись полки, забитые пустыми бутылками. А на протянутых через весь подвал веревках висели сплошными рядами колбасы.
– Ого, сколько колбасы! – удивленно крикнул Майа. – На всю жизнь хватит!
– Что? – крикнула Жанна.
– Колбасы много!
Колбасы не мешали невысокой Жанне, но ряды их приходились как раз на уровне лица Майа. Он должен был или сгибаться, или боком втискивать свою голову между колбасных рядов.
– А почему здесь столько пустых бутылок? – крикнул Майа.
Он видел, как ротик Жанны приоткрылся, но, хотя она была совсем рядом, слов ее не услышал. Огромная волна грохота нарастала с каждым мгновением. Жанна судорожно зажимала уши ладонями, но Майа уже знал, что все это зря, что грохот такой силы и помимо ушей все равно проникает в самое нутро человека. Он сразу, одним махом, входит в ваше тело, и нет способа избежать этого.
Майа никак не удавалось сосредоточить свою мысль на том, что сейчас непременно начнут падать бомбы. Он смотрел то на тесные ряды колбас, пляшущих вокруг его лица, то на пустые бутылки, сплошь заполнявшие полки подвала, то на Жанну, которая стояла в двух метрах впереди, отчаянно зажимая уши ладонями, все в той же разорванной на груди кофточке. Жанна оглянулась. Он понял, что она хочет ему улыбнуться, но не может. От попыток говорить она тоже отказалась.
Оглушительное нарастание грохота зениток перемежалось мгновениями затишья. Майа ждал, когда начнут рваться бомбы, но бомбы почему-то не падали. И на сей раз во время бомбежки Майа с тревогой старался угадать, какое предчувствие в нем заговорило. Предчувствие, что он будет убит, или, напротив, предчувствие, что выберется отсюда живым и невредимым. И, как всегда, он не мог понять, что именно он предчувствует. Вернее, он поймал себя на мысли: «Ну, теперь тебе конец», – и почти тут же: «Нет, все-таки уцелел». Он старался догадаться, что предпочтительнее думать. Возможно, если он подумает: «Ну, на сей раз тебе конец», – возможно, именно эта мысль даст ему какой-то шанс на спасение. И в таком случае лучше не думать о том, что уцелеешь. Или как раз думать? Возможно, когда думаешь, что тебя убьют, тебя действительно убивают, и наоборот? Дойдя до этого пункта своих логических построений, Майа, как и всякий раз, попытался пристыдить себя, обозвал себя дураком. Но он знал также, что это просто уловка с его стороны, театральный трюк, лишь бы одурить себя, и что все равно он будет сотни раз тревожно допытываться у себя с притворным равнодушием – что, мол, ты думаешь на самом деле и что «предпочтительнее» думать.
Когда разорвалась первая бомба, Майа почувствовал почти облегчение. В полумраке погреба он разглядел, как округлились и блеснули глаза Жанны. Они просили о чем-то, звали. Прошло несколько секунд. И на этот раз бомбы начали падать одна за другой. Жанна кинулась к Майа, словно подброшенная пружиной. И крепко обхватила его обеими руками.
Под ними сотрясалась земля. Все пустые бутылки в погребе начали подрагивать в своих ячейках, время от времени неуклюже подпрыгивая, будто стремясь покинуть свое убежище. И одновременно колбасы, висевшие вокруг Майа, пришли в движение и заплясали у его лица. Даже нагнуться он не мог, чтобы избежать их прикосновения, потому что Жанна обхватила его так крепко, что он очутился как бы в тисках. Он попытался было отклониться, но при каждом движении задевал колбасы, те наталкивались на соседние, и потом уже вся бечевка со своим грузом начинала раскачиваться. А кругом рвались бомбы. При каждом новом разрыве весь дом сотрясался еще сильнее. Еще выше подпрыгивали на полках пустые бутылки. Теперь уже плясало все – веревки с колбасами выделывали неловкие резкие движения, словно марионетки в руках кукольника. Майа снова попытался увернуться от их ударов и согнул было колени, но долго простоять в такой позе не смог, так как Жанна всей своей тяжестью повисла на нем. В конце концов он махнул рукой и так и остался стоять во весь рост среди разбушевавшихся колбас, и ему чудилось, будто голова его – огромный шар, окруженный пришедшими в движение кеглями. А бомбы все рвались. Сейчас домик вздрагивал уже непрерывно. Двум-трем бутылкам удалось-таки сорваться с полок на землю, а колбасы вокруг его головы закружились еще быстрее, словно в какой-то лихорадочной пляске.
Теперь над ними беспрерывно раздавался сначала свист входящего в пике бомбардировщика, потом более отчетливый свист падающей бомбы и под конец, уже совсем рядом, неотвратимый грохот разбушевавшегося металла, так словно к платформе метро подходит поезд, но этот грохот шел сверху, пробегал перпендикулярно земле с мучительно знакомым свистом пневматических тормозов и воздуха при остановке вагона. Сам разрыв казался уже пустяком. Слышать его было почти облегчением. Значит, все уже позади, Майа снова ждал разрыва и в отчаянии напрягался всем телом.
Он нагнул голову и увидел, как сотрясаются от рыданий плечи Жанны. Она лихорадочно жалась к нему бедрами, животом, судорожно вздрагивая, как будто хотела проникнуть в его тело, как в укрытие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
– Раз, два – взяли! – кричал чернявенький. – Все заполнено, мест больше нету! Полный комплект до следующего жмурика. Дзинь-дзинь-дзинь!
Правой рукой он несколько раз дернул воображаемую веревку от звонка.
– Ты уж хватил через край, Жюль, – сказал один из могильщиков, искоса взглянув на Майа.
– Там есть еще один, – сказал Майа, – на втором этаже, но он слишком тяжелый, и я с ним сам не справлюсь, если даже буду волоком волочить. Кто-нибудь из вас мне не подсобит?
– Это в нашу работу не входит, – возразил все тот же могильщик. – Наше дело подбирать трупы на улице, а не по домам ходить их собирать. На эту работу другие парни выделены.
– Неужели вы не можете оказать мне услугу? – спросил Майа.
– Нет и нет, – сказал грузчик, – и еще раз нет.
– Ну а ты?
– Я? – сказал второй. – И я как он…
– А ты? – обратился Майа к шоферу. – Не поможешь ли ты мне?
– Я шофер, – ответил тот.
Он выпустил струйку дыма прямо перед собой и медленно переставил ноги.
– Ладно, я пойду, – крикнул чернявенький со своего насеста, – я пойду, если дашь сигарету.
– Хоть две.
– Иду, – весело крикнул чернявый.
Он аккуратно положил колбасу и хлеб на крышу кабины, потом как гимнаст спрыгнул на платформу. Раздался мягкий стук.
– Простите великодушно, господа-дамы! – сказал чернявый. – Извиняюсь, если я вам слегка ноги отдавлю.
Опершись ладонью о край платформы, он все так же весело спрыгнул на тротуар.
– Ей-богу, ты уж слишком, Жюль! – сказал один из грузчиков.
– Видали гадов? – сказал чернявенький, шагая рядом с Майа по коридору. – Строят из себя святош на людях, а я своими глазами видел, как они потихоньку у жмуриков обручальные кольца прут. Ты скажешь, а на кой им, жмурикам, обручальные кольца? Конечно, дело житейское, но я такие вещи не стал бы делать. Мертвые, они и есть мертвые, верно ведь? Ничего-то бедняги не видят, не чувствуют. Согласен, ни к чему всякие церемонии с ними разводить, только одно и можно для них сделать – швырнуть их в яму. Но это еще не причина, чтобы кольца у них переть. Понимаешь – это не ради них, а ради себя. Себе же самому противно.
– Верно, – сказал Майа.
– А тот, наверху, тоже твой дружок?
– Нет, не дружок.
– Его осколком убило?
– Нет, это я его застрелил…
– Что? – сказал чернявый и даже остановился, хотя уже занес ногу на первую ступеньку, и пристально поглядел на Майа. – Ты его уложил? А за что ты его уложил?
– Он хотел изнасиловать молоденькую девушку, он и вот тот парень, которого вы сейчас забрали.
– Так ты и того, первого, тоже уложил?
– Да.
– Значит, двух ухлопал? Двух одним махом? Господи боже мой! А ты, надо сказать, парень молодец!
– Ну, это было не так уж трудно, – сказал Майа каким-то странным тоном, – представь, не труднее всего остального! Вот, – добавил он, вытаскивая из кобуры свой револьвер, – видишь эту выступающую стальную штуку, на нее нажимают пальцем. Чуть нажимают, совсем чуть-чуть – и готово! Для этого не обязательно быть, как ты говоришь, молодцом.
– А ну, убери свою игрушку, – сказал чернявый, – я, знаешь, этих штуковин не люблю, боюсь! Но ведь двух! Подумай только, двух!
Он помолчал.
– Надо все-таки большой сволочью быть. Вдвоем на девушку напали. Ты хорошо сделал, что их уложил.
– Ты находишь? – сказал Майа.
Он распахнул дверь спальни. Чернявенький даже не взглянул на труп. Он направился прямо к постели. Жанна крепко спала.
– Ну и ну! – сказал чернявый.
И впервые на глазах у Майа он перестал смеяться и балагурить, хотя на своем насесте только и делал, что веселился и отпускал шуточки.
Несколько секунд прошло в молчании.
– Ну и ну!
– Берем?
– Успеется, – сказал, не поворачивая головы, чернявый. – Ну и ну! До чего же хороша крошка! Ах, матушка родимая, до чего же хороша!
Он протянул руку.
– Не смей трогать.
– Да ты что? – сказал чернявый, негодующе взглянув на Майа. – Я-то, слава богу, не сволочь какая! В жизни твою девчонку не трону.
Он взялся за край разорванной кофточки и деликатно приподнял ее.
– Ну и ну, ну и ну, ну и ну, – твердил он почти шепотом. – Ведь скажи, до чего же грудки хороши, ну, скажешь, нет… Ах, сволочи! Надо же быть такой сволочью. Заметь, что их тоже отчасти можно понять. Но все-таки быть такой сволочью! Ты хорошо сделал, что их уложил.
В это мгновение Жанна приоткрыла глаза. Чернявенький быстро отдернул руку.
– Жюльен, – невнятно пролепетала Жанна.
И снова закрыла глаза.
– А кто это Жюльен? – шепотом спросил чернявый.
– Я.
– Ну и смех. Меня зовут Жюлем. А Жюль и Жюльен – это вроде бы одно.
Он снова уставился на молодую девушку.
– Значит, это твоя девчонка?
– Нет.
– Ой, врешь, браток! Да ты слышал, как она «Жюльен» сказала…
– Нет.
– Чудеса, да и только! – разочарованно протянул чернявый. – Поди ж ты! Ты только на ее руки посмотри, до чего маленькие! А мордашка какая славненькая! Приятно все-таки посмотреть, как хорошенькая девчонка спит – просто прелесть. Словно вся так тебе и доверилась.
– Идем, что ли?
– Значит, это твоя крошка? – спросил он, обернувшись к Майа.
– Я же тебе сказал нет.
– А-а! – протянул чернявый.
И снова на его лице появилось разочарованное выражение.
– Ладно, пока не твоя, – сказал он. – Но все-таки твоя будет, а?
– Нет.
– Как нет? – сказал чернявый. – Такой красивый парень, и нет? Эх, видать, не знаешь, от чего отказываешься. Девчонка в самую пору вошла – именно то, что нужно. Я всегда говорю: шестнадцать лет – самый смак. А позже – это уже слишком поздно. Я-то, старик, знаю, что говорю. Если женщина в шестнадцать лет не начнет, никогда из нее хорошей бабы не получится. Будь я министр, я бы специальный закон на этот счет издал. Велел бы всем: «Вашей дочке шестнадцать? А ну! К мужику ее! И быстрее! Немедленно! И не бузить!» Я-то знаю, что говорю. Подумать только, девчонки в пятнадцать – шестнадцать лет из порядочных семей еще в куклы играют! Куклы! Куклы! Да разве ей кукла нужна, тут кое-что посолиднее требуется. И немедленно! Я-то знаю, что говорю. А позже – будет слишком поздно. Никогда из такой девчонки настоящей бабы не получится, уж ты мне поверь. Внутренность у женщины деликатная, ты даже понятия не имеешь. Если ей вовремя не дать мужика, она высохнет. Это я тебе говорю – высохнет. Я знаю, что ты скажешь – девица и до двадцати пяти девица, и все еще в соку. С виду – да, согласен. На вид вроде бы в порядке. В смысле оснастки – порядок. А вот насчет прочего не очень-то. Передержали! Только так.
– Ну, идем, что ли, – сказал Майа.
– Э, черт! – оскорбленным тоном сказал чернявенький. – Могу я немножко посмотреть или нет? Тебя не убудет, если я на нее немножко посмотрю. Ах, матушки мои, – добавил он, – да ты посмотри только, какая беленькая, розовенькая и чистенькая! Да, да. Издали видать, что чистенькая. Ты, старик, не поверишь, есть девчонки, которые моются два-три раза в неделю, просто неслыханно, а может, даже и каждый день. Говори что хочешь, а все-таки приятно иметь дело с девчонкой, которая моется!
Он вздохнул.
– А посмотри, волосы-то какие, – продолжал он. – Тонкие, вот это волосы. Ну и волосы. Прямо тебе шелк!
Он протянул было руку, желая коснуться волос Жанны, но вдруг остановился, рука его повисла в воздухе, а на лице мелькнуло какое-то странное выражение.
– Не смею, – сказал он удивленно, повернувшись к Майа, – не смею. Чудно, а? Не смею, и все тут.
– Ну?
– Да не злись ты, – сказал чернявенький, – сейчас идем.
Он оглянулся на труп великана и презрительно ткнул его ногой.
– Экая махинища, – сказал он. – Недаром говорят: велик, да глуп.
Когда они выбрались на улицу, оба грузчика стояли опершись о платформу. Они закусывали, у обоих на лоснящихся сытых лицах было то самое нечистое выражение, какое уже подметил Майа. Шофер тоже стоял на прежнем месте, с сигаретой в зубах, и подпиливал себе пилкой ногти. Он молчал. Время от времени он переводил взгляд на своих дружков, но, казалось, даже не замечал их. Когда грузчики взгромоздили тело на платформу, шофер вытащил из кармана маленькую гребеночку, старательно пригладил волосы, спрятал гребенку в футляр, а футляр в карман. Потом изящным движением перебросил через плечо сигарету; с удовлетворенным видом проследил за кривой ее полета и влез в кабину.
– А я вот все думаю, – крикнул чернявый, взобравшись на свой насест и размахивая руками, – я вот все думаю… Жюль и Жюльен! Забавно, а, как по-твоему?
– По-моему, нет, – сказал Майа, – но большое тебе спасибо за помощь.
Мотор заревел. Майа смотрел вслед уходившей машине. Он опять стоял один посреди мостовой. И не шевелился. Руки бессильно свисали вдоль тела. И он смотрел, как удаляется похоронная машина, увозящая павших за родину и еще тех двух, которых убил он, Майа.
Когда Майа вошел в комнату, Жанна сразу открыла глаза. Он приблизился. Жанна села на постели, следя за ним взором, и вдруг улыбнулась.
– Жюльен.
– Да?
– Вы их вытащили?
– Да.
– Они у дверей?
– Нет, их увезли на грузовике.
– А-а, – протянула Жанна.
Она смотрела на Майа настороженным, вопросительно-покорным взглядом.
– Сейчас вытру ноги, – сказал Майа, взглянув на свои ботинки, – и уйду.
Жанна соскочила с постели и подняла на него испуганные глаза.
– Сейчас? Сейчас уйдете?
– Да.
Жанна бросилась к Майа, обхватила его обеими руками за талию и спрятала голову у него на груди. Секунду он стоял не шевелясь, потом нащупал за спиной руки Жанны и развел их. Она подняла голову. Лицо ее исказилось, как у обиженного ребенка. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но рыдания душили ее. Глядя на Майа, она только качала головой, как бы говоря «нет».
– Э, черт! – крикнул Майа. – Не смейте качать головой!
И он сжал ладонями ее лицо.
– О, Жюльен! – умоляюще лепетала она, всхлипывая, – не оставляйте меня одну! Я не могу быть одна во всем доме. Теперь уже не могу быть одна.
– Почему одна? А где Антуанетта?
– Антуанетта? Она вчера ушла к нашим друзьям, это в двух километрах отсюда.
– А дедушка и бабушка?
– Они умерли.
Майа удивленно поднял брови.
– Вчера умерли?
– Нет, два года назад.
Он удивленно поглядел на Жанну.
– Да,– подтвердила она, – вчера я сказала, что они сидят в подвале, но это неправда. Мы так всем солдатам говорили, которые заходили в дом. Мы же не знали, какой вы, понятно?
– Значит, вы жили только вдвоем в этом доме? Совсем одни? И целых два года? А на что же вы жили?
– Мы хорошо устроились. Я работала на почте, а Антуанетта шила.
– Но почему же вы не ушли с Антуанеттой?
Жанна вскинула голову, и глаза ее блеснули.
– А как же дом? Дом-то наш собственный. И дом и вся обстановка. Если я уйду, его разграбят.
– Но это безумие! Здесь же все время бомбят!
– И Антуанетта то же самое говорит. Она и сбежала, потому что трусиха. А я решила не уходить. Если я уйду, после войны у нас ничего не будет. Мы очутимся на улице.
– Интересно, где вы очутитесь, если вас убьют?
– Нет, – сказала Жанна, – не убьют. Может, это и глупо, но мне почему-то кажется, если я уйду из дому, его разбомбят, а если я останусь, с ним ничего не случится в награду за мою храбрость.
– Да, – сказал Майа, – до войны я, бывало, думал так же.
Пронзительный свист прервал его слова. Машинально он опустился на пол на одно колено. Но тотчас же вскочил и взглянул на Жанну.
– Давайте спустимся в погреб, хорошо? – сказала она.
И тут же зажала уши ладонями, так оглушительно залаяли зенитки.
– Хорошо, – сказал Майа. И добавил с легкой улыбкой: – Будем надеяться, что и на этот раз вы будете вознаграждены.
Жанна спускалась по лестнице впереди него. Шла она так, словно чувствовала спиной взгляд Майа. Несколько раз она круто оборачивалась и улыбалась ему. Майа заметил, что на ней все та же разорванная кофточка. Погреб оказался маленьким, плохо освещенным, вдоль стен тянулись полки, забитые пустыми бутылками. А на протянутых через весь подвал веревках висели сплошными рядами колбасы.
– Ого, сколько колбасы! – удивленно крикнул Майа. – На всю жизнь хватит!
– Что? – крикнула Жанна.
– Колбасы много!
Колбасы не мешали невысокой Жанне, но ряды их приходились как раз на уровне лица Майа. Он должен был или сгибаться, или боком втискивать свою голову между колбасных рядов.
– А почему здесь столько пустых бутылок? – крикнул Майа.
Он видел, как ротик Жанны приоткрылся, но, хотя она была совсем рядом, слов ее не услышал. Огромная волна грохота нарастала с каждым мгновением. Жанна судорожно зажимала уши ладонями, но Майа уже знал, что все это зря, что грохот такой силы и помимо ушей все равно проникает в самое нутро человека. Он сразу, одним махом, входит в ваше тело, и нет способа избежать этого.
Майа никак не удавалось сосредоточить свою мысль на том, что сейчас непременно начнут падать бомбы. Он смотрел то на тесные ряды колбас, пляшущих вокруг его лица, то на пустые бутылки, сплошь заполнявшие полки подвала, то на Жанну, которая стояла в двух метрах впереди, отчаянно зажимая уши ладонями, все в той же разорванной на груди кофточке. Жанна оглянулась. Он понял, что она хочет ему улыбнуться, но не может. От попыток говорить она тоже отказалась.
Оглушительное нарастание грохота зениток перемежалось мгновениями затишья. Майа ждал, когда начнут рваться бомбы, но бомбы почему-то не падали. И на сей раз во время бомбежки Майа с тревогой старался угадать, какое предчувствие в нем заговорило. Предчувствие, что он будет убит, или, напротив, предчувствие, что выберется отсюда живым и невредимым. И, как всегда, он не мог понять, что именно он предчувствует. Вернее, он поймал себя на мысли: «Ну, теперь тебе конец», – и почти тут же: «Нет, все-таки уцелел». Он старался догадаться, что предпочтительнее думать. Возможно, если он подумает: «Ну, на сей раз тебе конец», – возможно, именно эта мысль даст ему какой-то шанс на спасение. И в таком случае лучше не думать о том, что уцелеешь. Или как раз думать? Возможно, когда думаешь, что тебя убьют, тебя действительно убивают, и наоборот? Дойдя до этого пункта своих логических построений, Майа, как и всякий раз, попытался пристыдить себя, обозвал себя дураком. Но он знал также, что это просто уловка с его стороны, театральный трюк, лишь бы одурить себя, и что все равно он будет сотни раз тревожно допытываться у себя с притворным равнодушием – что, мол, ты думаешь на самом деле и что «предпочтительнее» думать.
Когда разорвалась первая бомба, Майа почувствовал почти облегчение. В полумраке погреба он разглядел, как округлились и блеснули глаза Жанны. Они просили о чем-то, звали. Прошло несколько секунд. И на этот раз бомбы начали падать одна за другой. Жанна кинулась к Майа, словно подброшенная пружиной. И крепко обхватила его обеими руками.
Под ними сотрясалась земля. Все пустые бутылки в погребе начали подрагивать в своих ячейках, время от времени неуклюже подпрыгивая, будто стремясь покинуть свое убежище. И одновременно колбасы, висевшие вокруг Майа, пришли в движение и заплясали у его лица. Даже нагнуться он не мог, чтобы избежать их прикосновения, потому что Жанна обхватила его так крепко, что он очутился как бы в тисках. Он попытался было отклониться, но при каждом движении задевал колбасы, те наталкивались на соседние, и потом уже вся бечевка со своим грузом начинала раскачиваться. А кругом рвались бомбы. При каждом новом разрыве весь дом сотрясался еще сильнее. Еще выше подпрыгивали на полках пустые бутылки. Теперь уже плясало все – веревки с колбасами выделывали неловкие резкие движения, словно марионетки в руках кукольника. Майа снова попытался увернуться от их ударов и согнул было колени, но долго простоять в такой позе не смог, так как Жанна всей своей тяжестью повисла на нем. В конце концов он махнул рукой и так и остался стоять во весь рост среди разбушевавшихся колбас, и ему чудилось, будто голова его – огромный шар, окруженный пришедшими в движение кеглями. А бомбы все рвались. Сейчас домик вздрагивал уже непрерывно. Двум-трем бутылкам удалось-таки сорваться с полок на землю, а колбасы вокруг его головы закружились еще быстрее, словно в какой-то лихорадочной пляске.
Теперь над ними беспрерывно раздавался сначала свист входящего в пике бомбардировщика, потом более отчетливый свист падающей бомбы и под конец, уже совсем рядом, неотвратимый грохот разбушевавшегося металла, так словно к платформе метро подходит поезд, но этот грохот шел сверху, пробегал перпендикулярно земле с мучительно знакомым свистом пневматических тормозов и воздуха при остановке вагона. Сам разрыв казался уже пустяком. Слышать его было почти облегчением. Значит, все уже позади, Майа снова ждал разрыва и в отчаянии напрягался всем телом.
Он нагнул голову и увидел, как сотрясаются от рыданий плечи Жанны. Она лихорадочно жалась к нему бедрами, животом, судорожно вздрагивая, как будто хотела проникнуть в его тело, как в укрытие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23