Жизнь в лагерях имеет и свои положительные стороны... Если бы только здесь не было... — он брезгливо поморщился, — всех этих уродств.
Он сосредоточенно помешал ложечкой в чашке.
— Вот в чем недостаток лагерей — уродство! Я пришел к этой мысли сегодня утром, Ланг, когда вы мне показали особую обработку. Все эти евреи...
Я торопливо прервал его.
— Извините, господин штандартенфюрер... Эльзи, ты не сходишь за ликерами?
Эльзи удивленно взглянула на меня, встала и вышла в столовую. Кельнер не поднял головы. Он все еще мешал кофе ложечкой. Эльзи не прикрыла за собой дверь, и она осталась полуоткрытой.
— Какие они все уродливые! — продолжал Кельнер, глядя в чашку. — Я хорошо разглядел их сегодня, когда они входили в газовую камеру. Какое зрелище! Какая отталкивающая нагота! В особенности женщины...
Я с отчаянием глядел на него. Но он не подымал глаз от чашки.
— И дети... эти худые... обезьяньи мордочки... не больше моего кулака... Действительно, они выглядят жутко... А когда началось отравление...
Я посмотрел на Кельнера и с ужасом перевел взгляд на дверь. Меня бросило в пот. Я не в состоянии был произнести ни слова.
— Какие отвратительные телодвижения! — продолжал он медленно, машинально мешая кофе ложечкой. — Настоящая картина Брейгеля! За одно это уродство они заслуживают смерти. И подумать только... — он усмехнулся, — подумать только, после смерти они пахнут еще хуже, чем живые!
Я решился на дерзость — коснулся его колена. Он вздрогнул, я наклонился к нему, кивком указал на неплотно закрытую дверь и быстро шепнул:
— Она ничего не знает.
Он разинул рот и на мгновение, пораженный, замер. Он даже перестал мешать ложечкой свой кофе. Наступило молчание, и именно молчание-то было хуже всего.
— Брейгель, — с фальшивым оживлением снова заговорил он, — вы знаете Брейгеля, Ланг? Не старика Брейгеля... не того, а другого... адского Брейгеля, как его называли... Вот именно адского, потому что он изображал ад...
Я уставился в свою чашку. Послышались шаги, стеклянная дверь хлопнула, и я с трудом заставил себя не поднять глаза.
— Представьте себе, он любил изображать ад, — нарочито громко продолжал Кельнер, — он обладал каким-то особым талантом в изображении жуткого...
Эльзи поставила поднос с ликерами на низенький столик, и я сказал с подчеркнутой приветливостью:
— Спасибо, Эльзи.
Наступило молчание, Кельнер украдкой взглянул на меня.
— О-о! — сказал он наигранным тоном. — Еще что-то вкусное! И даже французские ликеры!
Я с трудом пробормотал:
— Это подарок гауптштурмфюрера Хагемана, господин штандартенфюрер. У него друзья во Франции.
Как я ни старался, голос мой прозвучал неестественно. Я исподлобья взглянул на Эльзи — глаза ее были опущены, лицо не отражало ничего. Разговор снова заглох. Кельнер взглянул на Эльзи и сказал:
— Прекрасная страна — Франция, сударыня.
— Коньяку, штандартенфюрер? — бесстрастным голосом спросила Эльзи.
— Только немного, сударыня. Коньяк надо смаковать... — он поднял руку, — как французы. Медленно, маленькими глотками. Наши дубы, небось, глушат его там стаканами.
Он засмеялся, как мне показалось, через силу, затем взглянул на меня, и я понял, что ему не терпится уйти.
Эльзи налила Кельнеру коньяку, потом до половины наполнила мою рюмку.
— Спасибо, Эльзи, — поблагодарил я.
Она не подняла головы. Снова наступило молчание.
— У «Максима», — нарушил его Кельнер, — подают коньяк в больших рюмках, расширяющихся у основания... вот таких...
Он обрисовал в воздухе двумя руками форму рюмки. Никто не реагировал на его рассказ, и он смущенно продолжал:
— Замечательный город Париж, сударыня. Должен признаться... — он усмехнулся, — что я иногда завидую господину Абецу...
Он поговорил еще несколько минут о «Максиме» и Париже, затем встал и откланялся. Я заметил, что он даже не допил свой коньяк. Мы оставили Эльзи в гостиной, я вышел вместе с Кельнером и усадил его в машину.
Машина тронулась, и я пожалел, что не захватил фуражку — я бы тоже уехал.
Медленно поднявшись на крыльцо, я толкнул входную дверь и бесшумно прошел в коридор. С удивлением я заметил, что фуражки моей на столике нет.
Я открыл дверь кабинета и, пораженный, остановился. Эльзи стояла в кабинете, опираясь на спинку стула, прямая, бледная. Я машинально затворил за собой дверь и осмотрелся. Фуражка моя лежала на столе.
Прошла почти минута, я взял фуражку и повернулся к двери.
— Рудольф, — сказала Эльзи.
Я обернулся к ней — взгляд ее испугал меня.
— Так вот чем ты занимаешься!
Я отвернулся.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
Я хотел уйти и на этом оборвать разговор, но остался, застыл на месте, словно парализованный. Я не смел даже взглянуть на нее.
— Так значит, — проговорила она тихим голосом, — ты их отравляешь!.. И этот отвратительный запах — это они!
Я открыл рот, но не смог выдавить из себя ни слова.
— А эти трубы! — продолжала она. — Теперь мне все ясно.
Не подымая глаз, я сказал:
— Разумеется, мы сжигаем мертвецов. В Германии всегда сжигали трупы, ты хорошо это знаешь. Наконец, это просто гигиенично. Что же тут возражать... Тем более во время эпидемий.
— Лжешь! Ты отравляешь их! — крикнула она.
Я удивленно поднял голову.
— Я лгу? Эльзи! Как ты можешь?
Не слушая меня, она продолжала:
— Мужчин, женщин, детей... всех без разбору... Голыми... И дети, словно маленькие обезьянки...
Я выпрямился.
— Не понимаю, что ты тут несешь!
Я с трудом заставил себя двинуться, повернулся, сделал шаг к двери, но Эльзи с поразительной живостью опередила меня и загородила дорогу.
— Ты! — воскликнула она. — Ты!
Она вся дрожала. Ее широко раскрытые сверкающие глаза впились в меня.
— Ты думаешь, мне это нравится?.. — крикнул я.
И в тот же миг стыд волной захлестнул меня — я предал рейхсфюрера, открыл жене государственную тайну.
— Значит, это правда! — крикнула Эльзи. — Ты убиваешь их! — И с воплем она повторила: — Ты их убиваешь!
С быстротой молнии я схватил ее за плечи и зажал рот ладонью:
— Тише, Эльзи! Прошу тебя, тише!
Она заморгала, высвободилась, и я отнял руку. Мы замерли на минуту, настороженно ловя каждый звук в доме. Мы стояли неподвижно, безмолвно, как соучастники.
— Мне кажется, фрау Мюллер вышла, — тихо проговорила Эльзи своим обычным голосом.
— А служанка?
— Она в подвале, стирает белье. А дети спят после обеда.
Еще минуту мы молча прислушивались, потом она повернула голову, посмотрела на меня и вдруг словно вспомнила, кто я. Лицо ее снова выразило отвращение. Она прислонилась спиной к двери. Ценой огромного усилия я произнес:
— Послушай, Эльзи. Ты должна понять. Это только нетрудоспособных. У нас не хватает для всех пищи. Гораздо лучше для них...
Ее жесткие, непреклонные глаза не отрываясь смотрели на меня. Я продолжал:
— ...Что с ними так поступают... чем предоставить им умирать с голоду.
— И это все, что ты мог придумать? — шепотом спросила она.
— Но ведь это не я! Я тут ни при чем! Это приказ!..
— Кто мог дать такой приказ? — с отвращением воскликнула она.
— Рейхсфюрер.
Сердце мое опять тревожно сжалось — я снова предал его.
— Рейхсфюрер! — воскликнула Эльзи.
Губы у нее задрожали, и она тихо прошептала:
— Человек... к которому наши дети так доверчиво льнули! Но почему? Почему?
Я пожал плечами.
— Тебе не понять. Это чересчур сложно для тебя. Ведь ты знаешь, евреи — наши главные враги. Это они развязали войну. Если мы не уничтожим их теперь, то позже они уничтожат немецкий народ.
— Что за глупости! — с удивительной живостью возразила она. — Как они смогут нас уничтожить, раз мы выиграем войну?
Я, пораженный, смотрел на нее. Никогда это не приходило мне в голову. Я не знал, что и думать. Помолчав, я отвернулся и сказал:
— Это приказ.
— Но ведь ты мог попросить поручить тебе какое-нибудь другое дело.
Я быстро ответил:
— Я так и поступил. Помнишь, я просился добровольцем на фронт. Рейхсфюрер отказал мне.
— А тебе надо было отказаться выполнить приказ, — с невыразимой яростью прошептала она.
— Эльзи! — почти крикнул я и замолчал, не в силах продолжать. — Но, — наконец выдавил я, — но, Эльзи!.. То, что ты говоришь, это... это противно чести!
— А то, что ты делаешь?
— Солдат — и не подчиниться приказу! Впрочем, это бы ничего не изменило. Меня бы разжаловали, пытали, расстреляли... А что сталось бы с тобой, с детьми?..
— Ах! — воскликнула Эльзи. — Всё! Всё! Всё что угодно... Только не...
Я оборвал ее.
— Но что бы это дало? Если бы я отказался подчиниться, это сделал бы вместо меня кто-нибудь другой!
Глаза ее сверкнули.
— Да, но не ты, — сказала она. — Ты бы этого не делал!
Я посмотрел на нее, совершенно ошарашенный. В голове у меня было пусто.
— Но, Эльзи.. — пробормотал я.
Я никак не мог собраться с мыслями. Я с силой выпрямился, так что кости мои хрустнули, уставился прямо перед собой в пространство и, не замечая Эльзи, не видя ничего, настойчиво повторил:
— Это приказ!
— Приказ! — язвительно воскликнула Эльзи.
Она закрыла лицо руками. Подождав немного, я подошел к ней и взял ее за плечи. Она вздрогнула, изо всех сил оттолкнула меня и закричала не своим голосом:
— Не прикасайся ко мне!
У меня подкосились ноги. Я крикнул:
— Ты не смеешь так обращаться со мной! Все, что я делаю в лагере, — я делаю по приказу! Я тут ни при чем.
— Да, но делаешь это ты!
Я посмотрел на нее с отчаянием.
— Но ты не понимаешь, Эльзи, я винтик — и только. В армии, когда начальник отдает приказ, отвечает за него он один. Если приказ неправильный — наказывают начальника. И никогда — исполнителя.
— Значит, — медленно, с уничтожающим презрением процедила она сквозь зубы, — вот причина, заставившая тебя повиноваться. Ты знал, если дело обернется плохо, — не ты будешь наказан.
— Но мне никогда и в голову не приходило это!.. — воскликнул я. — Я просто не способен не выполнить приказ! Пойми же! Я органически не в состоянии нарушить приказ!
— Значит! — сказала она с леденящим спокойствием, — если бы тебе приказали расстрелять малютку Франца, ты тоже выполнил бы приказ?
Я растерянно посмотрел на нее.
— Но это безумие! Никогда мне не прикажут ничего подобного!
— А почему бы нет? — сказала она с истерическим смехом. — Тебе ведь дали приказ убивать еврейских детей! А почему бы не твоих детей? Почему бы не Франца?
— Помилуй, никогда бы рейхсфюрер не отдал мне такой приказ! Никогда! Это...
Я хотел сказать: «Это немыслимо!», но внезапно слова застряли у меня в горле. Я с ужасом вспомнил, что рейхсфюрер приказал расстрелять собственного племянника.
Я опустил глаза, но было поздно.
— Ты не уверен! — с невыразимым презрением произнесла Эльзи. — Вот видишь, ты не уверен! И прикажи тебе рейхсфюрер убить Франца — ты бы сделал это! — Она стиснула зубы, как-то вся собралась, и глаза ее загорелись жестоким, звериным огнем. Эльзи, такая мягкая, тихая... Я смотрел на нее, словно парализованный, пригвожденный к месту этой ненавистью.
— Ты сделал бы это! — с яростью выкрикнула она. — Ты сделал бы это!
Не знаю, как это вышло. Клянусь, я хотел ответить: «Конечно, нет!» Клянусь, я так и хотел ответить. Но слова снова внезапно застряли у меня в горле, и я сказал:
— Разумеется, да.
Я думал, она сейчас бросится на меня. Наступила бесконечно тягостная тишина. Эльзи не сводила с меня глаз. Я уже не мог больше говорить. Мне отчаянно хотелось взять назад свои слова, объясниться... Но язык мой словно прилип к гортани.
Эльзи повернулась, открыла дверь, вышла, и я услышал, как она быстро подымается по лестнице.
Прошло некоторое время, я медленно притянул к себе телефон, набрал номер лагеря, приказал подать машину и вышел. Ноги у меня были как ватные, я совсем обессилел. Я все же прошел несколько сот метров, прежде чем меня встретила машина.
Я не пробыл еще и пяти минут в своем служебном кабинете, как раздался телефонный звонок. Я снял трубку.
— Господин оберштурмбанфюрер, — произнес бесстрастный голос.
— Да?
— У телефона Пик, крематорий номер два. Докладываю, господин оберштурмбанфюрер: евреи двадцать шестого эшелона взбунтовались.
— Что?
— Евреи двадцать шестого эшелона взбунтовались. Они набросились на шарфюреров, наблюдавших за раздеванием, захватили их оружие и оборвали электрические провода. Наружная охрана открыла огонь, и евреи отвечали.
— Дальше.
— С ними трудно справиться. Они засели в раздевалке и обстреливают ведущую туда лестницу, как только на ней появляются чьи-нибудь ноги.
— Хорошо, Пик, сейчас приеду.
Я быстро повесил трубку и вскочил в машину.
— Крематорий номер два! Поспешите, Дитс!
Дитс кивнул головой, и машина рванулась вперед. Я был потрясен — никогда еще у меня не было мятежей.
Тормоза заскрипели на усыпанном гравием дворе крематория. Я выскочил из машины. Пик был уже тут. Он стал слева от меня, и мы быстро зашагали к раздевалке.
— Сколько шарфюреров они обезоружили?
— Пять.
— Чем были вооружены шарфюреры?
— Автоматами.
— Евреи уже много стреляли?
— Да, немало, но у них еще должны быть патроны. Мне удалось закрыть дверь раздевалки. У меня двое убитых и четверо раненых, — продолжал он, — не считая, конечно, пяти шарфюреров в раздевалке. Эти...
Я оборвал его.
— Что вы предлагаете?
Подумав, Пик сказал:
— Мы могли бы взять их измором.
— Об этом не может быть и речи, — сухо отрезал я. — Мы не имеем права надолго останавливать крематорий. Он должен работать безостановочно.
Я окинул взглядом усиленный наряд эсэсовцев, окружавший раздевалку.
— А собаки?
— Уже пробовал... Но евреи оборвали провода, в раздевалке темно, собаки упираются.
Я распорядился:
— Прикажите доставить сюда прожектор.
Пик отдал приказ, и два эсэсовца бегом бросились выполнять его.
— Штурмовой отряд будет состоять из семи человек, — продолжал я, — двое людей быстро откроют дверь и спрячутся за ее створками. Этим ничто не угрожает. Посередине один человек будет направлять прожектор. Справа от него два снайпера откроют стрельбу по вооруженным евреям. Слева от прожектора два других стрелка будут бить наугад. Задача — уничтожить вооруженных евреев и помешать другим воспользоваться их оружием. Держите наготове второй отряд.
Наступило молчание, затем Пик проговорил своим бесстрастным голосом:
— За шкуру человека с прожектором дорого не даю!
— Отберите людей.
Оба эсэсовца бегом возвратились с прожектором, Пик сам включил его во внешний штепсель и развернул кабель.
— Кабель должен быть длинным, — сказал я. — Если штурм удастся, надо иметь возможность проникнуть в раздевалку.
Пик кивнул. Двое людей уже заняли места у двери, пятеро других выстроились на первой ступеньке лестницы. В центре группы один из шарфюреров прижимал прожектор к груди. Все замерли с напряженными лицами.
Пик отдал команду, эсэсовцы безукоризненным строем спустились по лестнице — электрический кабель развернулся за ними, как змея. Они остановились приблизительно в полутора метрах от двери. Пять других эсэсовцев тотчас же заняли их места на первой ступеньке. Во дворе стало тихо.
Пик наклонился над лестницей, прошептал что-то шарфюреру, державшему прожектор, и поднял руку.
— Минутку, Пик! — сказал я.
Он посмотрел на меня и опустил руку. Я подошел к лестнице. Люди второго штурмового отряда расступились, и я спустился по ступенькам.
— Дайте прожектор мне.
Шарфюрер удивленно посмотрел на меня. Пот стекал по его лицу. Через секунду он спохватился:
— Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер.
Он передал мне прожектор, и я сказал:
— Вы свободны.
Шарфюрер взглянул на меня, щелкнул каблуками, четко повернулся и начал подыматься по лестнице.
Я подождал, пока он взойдет по ступенькам, и поочередно оглядел всех людей штурмового отряда.
— Когда я скажу «начали», вы откроете дверь, мы войдем на два шага, вы ляжете и начнете стрелять. Снайперы не должны торопиться.
— Господин оберштурмбанфюрер, — окликнул меня чей-то голос.
Я поднял голову. Пик смотрел сверху, лицо его было взволнованно.
— Господин оберштурмбанфюрер, но ведь это... невозможно! Это...
Я посмотрел на него в упор, и он замолчал. Я повернулся и, глядя прямо перед собой, произнес:
— Начали.
Обе дверные створки одновременно распахнулись, я прижал прожектор к груди, сделал два шага вперед, эсэсовцы бросились ничком на землю — и вокруг меня засвистели пули. Осколки бетона посыпались к моим ногам. Автоматы моих людей вступили в дело. Я медленно поворачивал прожектор слева направо. У моих ног снайперы дважды выстрелили. Я медленно перевел луч прожектора налево. Пули бешено засвистели вокруг меня, и я подумал: «Ну, сейчас». Я снова перевел луч направо и в непрерывном треске автоматов различил два выстрела снайперов.
Свист пуль вокруг меня прекратился. Я крикнул:
— Вперед!
Мы вошли в раздевалку, и, пройдя несколько шагов, я дал команду прекратить стрельбу. Полураздетые евреи столпились в одном из углов раздевалки, образуя какую-то огромную бесформенную массу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Он сосредоточенно помешал ложечкой в чашке.
— Вот в чем недостаток лагерей — уродство! Я пришел к этой мысли сегодня утром, Ланг, когда вы мне показали особую обработку. Все эти евреи...
Я торопливо прервал его.
— Извините, господин штандартенфюрер... Эльзи, ты не сходишь за ликерами?
Эльзи удивленно взглянула на меня, встала и вышла в столовую. Кельнер не поднял головы. Он все еще мешал кофе ложечкой. Эльзи не прикрыла за собой дверь, и она осталась полуоткрытой.
— Какие они все уродливые! — продолжал Кельнер, глядя в чашку. — Я хорошо разглядел их сегодня, когда они входили в газовую камеру. Какое зрелище! Какая отталкивающая нагота! В особенности женщины...
Я с отчаянием глядел на него. Но он не подымал глаз от чашки.
— И дети... эти худые... обезьяньи мордочки... не больше моего кулака... Действительно, они выглядят жутко... А когда началось отравление...
Я посмотрел на Кельнера и с ужасом перевел взгляд на дверь. Меня бросило в пот. Я не в состоянии был произнести ни слова.
— Какие отвратительные телодвижения! — продолжал он медленно, машинально мешая кофе ложечкой. — Настоящая картина Брейгеля! За одно это уродство они заслуживают смерти. И подумать только... — он усмехнулся, — подумать только, после смерти они пахнут еще хуже, чем живые!
Я решился на дерзость — коснулся его колена. Он вздрогнул, я наклонился к нему, кивком указал на неплотно закрытую дверь и быстро шепнул:
— Она ничего не знает.
Он разинул рот и на мгновение, пораженный, замер. Он даже перестал мешать ложечкой свой кофе. Наступило молчание, и именно молчание-то было хуже всего.
— Брейгель, — с фальшивым оживлением снова заговорил он, — вы знаете Брейгеля, Ланг? Не старика Брейгеля... не того, а другого... адского Брейгеля, как его называли... Вот именно адского, потому что он изображал ад...
Я уставился в свою чашку. Послышались шаги, стеклянная дверь хлопнула, и я с трудом заставил себя не поднять глаза.
— Представьте себе, он любил изображать ад, — нарочито громко продолжал Кельнер, — он обладал каким-то особым талантом в изображении жуткого...
Эльзи поставила поднос с ликерами на низенький столик, и я сказал с подчеркнутой приветливостью:
— Спасибо, Эльзи.
Наступило молчание, Кельнер украдкой взглянул на меня.
— О-о! — сказал он наигранным тоном. — Еще что-то вкусное! И даже французские ликеры!
Я с трудом пробормотал:
— Это подарок гауптштурмфюрера Хагемана, господин штандартенфюрер. У него друзья во Франции.
Как я ни старался, голос мой прозвучал неестественно. Я исподлобья взглянул на Эльзи — глаза ее были опущены, лицо не отражало ничего. Разговор снова заглох. Кельнер взглянул на Эльзи и сказал:
— Прекрасная страна — Франция, сударыня.
— Коньяку, штандартенфюрер? — бесстрастным голосом спросила Эльзи.
— Только немного, сударыня. Коньяк надо смаковать... — он поднял руку, — как французы. Медленно, маленькими глотками. Наши дубы, небось, глушат его там стаканами.
Он засмеялся, как мне показалось, через силу, затем взглянул на меня, и я понял, что ему не терпится уйти.
Эльзи налила Кельнеру коньяку, потом до половины наполнила мою рюмку.
— Спасибо, Эльзи, — поблагодарил я.
Она не подняла головы. Снова наступило молчание.
— У «Максима», — нарушил его Кельнер, — подают коньяк в больших рюмках, расширяющихся у основания... вот таких...
Он обрисовал в воздухе двумя руками форму рюмки. Никто не реагировал на его рассказ, и он смущенно продолжал:
— Замечательный город Париж, сударыня. Должен признаться... — он усмехнулся, — что я иногда завидую господину Абецу...
Он поговорил еще несколько минут о «Максиме» и Париже, затем встал и откланялся. Я заметил, что он даже не допил свой коньяк. Мы оставили Эльзи в гостиной, я вышел вместе с Кельнером и усадил его в машину.
Машина тронулась, и я пожалел, что не захватил фуражку — я бы тоже уехал.
Медленно поднявшись на крыльцо, я толкнул входную дверь и бесшумно прошел в коридор. С удивлением я заметил, что фуражки моей на столике нет.
Я открыл дверь кабинета и, пораженный, остановился. Эльзи стояла в кабинете, опираясь на спинку стула, прямая, бледная. Я машинально затворил за собой дверь и осмотрелся. Фуражка моя лежала на столе.
Прошла почти минута, я взял фуражку и повернулся к двери.
— Рудольф, — сказала Эльзи.
Я обернулся к ней — взгляд ее испугал меня.
— Так вот чем ты занимаешься!
Я отвернулся.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
Я хотел уйти и на этом оборвать разговор, но остался, застыл на месте, словно парализованный. Я не смел даже взглянуть на нее.
— Так значит, — проговорила она тихим голосом, — ты их отравляешь!.. И этот отвратительный запах — это они!
Я открыл рот, но не смог выдавить из себя ни слова.
— А эти трубы! — продолжала она. — Теперь мне все ясно.
Не подымая глаз, я сказал:
— Разумеется, мы сжигаем мертвецов. В Германии всегда сжигали трупы, ты хорошо это знаешь. Наконец, это просто гигиенично. Что же тут возражать... Тем более во время эпидемий.
— Лжешь! Ты отравляешь их! — крикнула она.
Я удивленно поднял голову.
— Я лгу? Эльзи! Как ты можешь?
Не слушая меня, она продолжала:
— Мужчин, женщин, детей... всех без разбору... Голыми... И дети, словно маленькие обезьянки...
Я выпрямился.
— Не понимаю, что ты тут несешь!
Я с трудом заставил себя двинуться, повернулся, сделал шаг к двери, но Эльзи с поразительной живостью опередила меня и загородила дорогу.
— Ты! — воскликнула она. — Ты!
Она вся дрожала. Ее широко раскрытые сверкающие глаза впились в меня.
— Ты думаешь, мне это нравится?.. — крикнул я.
И в тот же миг стыд волной захлестнул меня — я предал рейхсфюрера, открыл жене государственную тайну.
— Значит, это правда! — крикнула Эльзи. — Ты убиваешь их! — И с воплем она повторила: — Ты их убиваешь!
С быстротой молнии я схватил ее за плечи и зажал рот ладонью:
— Тише, Эльзи! Прошу тебя, тише!
Она заморгала, высвободилась, и я отнял руку. Мы замерли на минуту, настороженно ловя каждый звук в доме. Мы стояли неподвижно, безмолвно, как соучастники.
— Мне кажется, фрау Мюллер вышла, — тихо проговорила Эльзи своим обычным голосом.
— А служанка?
— Она в подвале, стирает белье. А дети спят после обеда.
Еще минуту мы молча прислушивались, потом она повернула голову, посмотрела на меня и вдруг словно вспомнила, кто я. Лицо ее снова выразило отвращение. Она прислонилась спиной к двери. Ценой огромного усилия я произнес:
— Послушай, Эльзи. Ты должна понять. Это только нетрудоспособных. У нас не хватает для всех пищи. Гораздо лучше для них...
Ее жесткие, непреклонные глаза не отрываясь смотрели на меня. Я продолжал:
— ...Что с ними так поступают... чем предоставить им умирать с голоду.
— И это все, что ты мог придумать? — шепотом спросила она.
— Но ведь это не я! Я тут ни при чем! Это приказ!..
— Кто мог дать такой приказ? — с отвращением воскликнула она.
— Рейхсфюрер.
Сердце мое опять тревожно сжалось — я снова предал его.
— Рейхсфюрер! — воскликнула Эльзи.
Губы у нее задрожали, и она тихо прошептала:
— Человек... к которому наши дети так доверчиво льнули! Но почему? Почему?
Я пожал плечами.
— Тебе не понять. Это чересчур сложно для тебя. Ведь ты знаешь, евреи — наши главные враги. Это они развязали войну. Если мы не уничтожим их теперь, то позже они уничтожат немецкий народ.
— Что за глупости! — с удивительной живостью возразила она. — Как они смогут нас уничтожить, раз мы выиграем войну?
Я, пораженный, смотрел на нее. Никогда это не приходило мне в голову. Я не знал, что и думать. Помолчав, я отвернулся и сказал:
— Это приказ.
— Но ведь ты мог попросить поручить тебе какое-нибудь другое дело.
Я быстро ответил:
— Я так и поступил. Помнишь, я просился добровольцем на фронт. Рейхсфюрер отказал мне.
— А тебе надо было отказаться выполнить приказ, — с невыразимой яростью прошептала она.
— Эльзи! — почти крикнул я и замолчал, не в силах продолжать. — Но, — наконец выдавил я, — но, Эльзи!.. То, что ты говоришь, это... это противно чести!
— А то, что ты делаешь?
— Солдат — и не подчиниться приказу! Впрочем, это бы ничего не изменило. Меня бы разжаловали, пытали, расстреляли... А что сталось бы с тобой, с детьми?..
— Ах! — воскликнула Эльзи. — Всё! Всё! Всё что угодно... Только не...
Я оборвал ее.
— Но что бы это дало? Если бы я отказался подчиниться, это сделал бы вместо меня кто-нибудь другой!
Глаза ее сверкнули.
— Да, но не ты, — сказала она. — Ты бы этого не делал!
Я посмотрел на нее, совершенно ошарашенный. В голове у меня было пусто.
— Но, Эльзи.. — пробормотал я.
Я никак не мог собраться с мыслями. Я с силой выпрямился, так что кости мои хрустнули, уставился прямо перед собой в пространство и, не замечая Эльзи, не видя ничего, настойчиво повторил:
— Это приказ!
— Приказ! — язвительно воскликнула Эльзи.
Она закрыла лицо руками. Подождав немного, я подошел к ней и взял ее за плечи. Она вздрогнула, изо всех сил оттолкнула меня и закричала не своим голосом:
— Не прикасайся ко мне!
У меня подкосились ноги. Я крикнул:
— Ты не смеешь так обращаться со мной! Все, что я делаю в лагере, — я делаю по приказу! Я тут ни при чем.
— Да, но делаешь это ты!
Я посмотрел на нее с отчаянием.
— Но ты не понимаешь, Эльзи, я винтик — и только. В армии, когда начальник отдает приказ, отвечает за него он один. Если приказ неправильный — наказывают начальника. И никогда — исполнителя.
— Значит, — медленно, с уничтожающим презрением процедила она сквозь зубы, — вот причина, заставившая тебя повиноваться. Ты знал, если дело обернется плохо, — не ты будешь наказан.
— Но мне никогда и в голову не приходило это!.. — воскликнул я. — Я просто не способен не выполнить приказ! Пойми же! Я органически не в состоянии нарушить приказ!
— Значит! — сказала она с леденящим спокойствием, — если бы тебе приказали расстрелять малютку Франца, ты тоже выполнил бы приказ?
Я растерянно посмотрел на нее.
— Но это безумие! Никогда мне не прикажут ничего подобного!
— А почему бы нет? — сказала она с истерическим смехом. — Тебе ведь дали приказ убивать еврейских детей! А почему бы не твоих детей? Почему бы не Франца?
— Помилуй, никогда бы рейхсфюрер не отдал мне такой приказ! Никогда! Это...
Я хотел сказать: «Это немыслимо!», но внезапно слова застряли у меня в горле. Я с ужасом вспомнил, что рейхсфюрер приказал расстрелять собственного племянника.
Я опустил глаза, но было поздно.
— Ты не уверен! — с невыразимым презрением произнесла Эльзи. — Вот видишь, ты не уверен! И прикажи тебе рейхсфюрер убить Франца — ты бы сделал это! — Она стиснула зубы, как-то вся собралась, и глаза ее загорелись жестоким, звериным огнем. Эльзи, такая мягкая, тихая... Я смотрел на нее, словно парализованный, пригвожденный к месту этой ненавистью.
— Ты сделал бы это! — с яростью выкрикнула она. — Ты сделал бы это!
Не знаю, как это вышло. Клянусь, я хотел ответить: «Конечно, нет!» Клянусь, я так и хотел ответить. Но слова снова внезапно застряли у меня в горле, и я сказал:
— Разумеется, да.
Я думал, она сейчас бросится на меня. Наступила бесконечно тягостная тишина. Эльзи не сводила с меня глаз. Я уже не мог больше говорить. Мне отчаянно хотелось взять назад свои слова, объясниться... Но язык мой словно прилип к гортани.
Эльзи повернулась, открыла дверь, вышла, и я услышал, как она быстро подымается по лестнице.
Прошло некоторое время, я медленно притянул к себе телефон, набрал номер лагеря, приказал подать машину и вышел. Ноги у меня были как ватные, я совсем обессилел. Я все же прошел несколько сот метров, прежде чем меня встретила машина.
Я не пробыл еще и пяти минут в своем служебном кабинете, как раздался телефонный звонок. Я снял трубку.
— Господин оберштурмбанфюрер, — произнес бесстрастный голос.
— Да?
— У телефона Пик, крематорий номер два. Докладываю, господин оберштурмбанфюрер: евреи двадцать шестого эшелона взбунтовались.
— Что?
— Евреи двадцать шестого эшелона взбунтовались. Они набросились на шарфюреров, наблюдавших за раздеванием, захватили их оружие и оборвали электрические провода. Наружная охрана открыла огонь, и евреи отвечали.
— Дальше.
— С ними трудно справиться. Они засели в раздевалке и обстреливают ведущую туда лестницу, как только на ней появляются чьи-нибудь ноги.
— Хорошо, Пик, сейчас приеду.
Я быстро повесил трубку и вскочил в машину.
— Крематорий номер два! Поспешите, Дитс!
Дитс кивнул головой, и машина рванулась вперед. Я был потрясен — никогда еще у меня не было мятежей.
Тормоза заскрипели на усыпанном гравием дворе крематория. Я выскочил из машины. Пик был уже тут. Он стал слева от меня, и мы быстро зашагали к раздевалке.
— Сколько шарфюреров они обезоружили?
— Пять.
— Чем были вооружены шарфюреры?
— Автоматами.
— Евреи уже много стреляли?
— Да, немало, но у них еще должны быть патроны. Мне удалось закрыть дверь раздевалки. У меня двое убитых и четверо раненых, — продолжал он, — не считая, конечно, пяти шарфюреров в раздевалке. Эти...
Я оборвал его.
— Что вы предлагаете?
Подумав, Пик сказал:
— Мы могли бы взять их измором.
— Об этом не может быть и речи, — сухо отрезал я. — Мы не имеем права надолго останавливать крематорий. Он должен работать безостановочно.
Я окинул взглядом усиленный наряд эсэсовцев, окружавший раздевалку.
— А собаки?
— Уже пробовал... Но евреи оборвали провода, в раздевалке темно, собаки упираются.
Я распорядился:
— Прикажите доставить сюда прожектор.
Пик отдал приказ, и два эсэсовца бегом бросились выполнять его.
— Штурмовой отряд будет состоять из семи человек, — продолжал я, — двое людей быстро откроют дверь и спрячутся за ее створками. Этим ничто не угрожает. Посередине один человек будет направлять прожектор. Справа от него два снайпера откроют стрельбу по вооруженным евреям. Слева от прожектора два других стрелка будут бить наугад. Задача — уничтожить вооруженных евреев и помешать другим воспользоваться их оружием. Держите наготове второй отряд.
Наступило молчание, затем Пик проговорил своим бесстрастным голосом:
— За шкуру человека с прожектором дорого не даю!
— Отберите людей.
Оба эсэсовца бегом возвратились с прожектором, Пик сам включил его во внешний штепсель и развернул кабель.
— Кабель должен быть длинным, — сказал я. — Если штурм удастся, надо иметь возможность проникнуть в раздевалку.
Пик кивнул. Двое людей уже заняли места у двери, пятеро других выстроились на первой ступеньке лестницы. В центре группы один из шарфюреров прижимал прожектор к груди. Все замерли с напряженными лицами.
Пик отдал команду, эсэсовцы безукоризненным строем спустились по лестнице — электрический кабель развернулся за ними, как змея. Они остановились приблизительно в полутора метрах от двери. Пять других эсэсовцев тотчас же заняли их места на первой ступеньке. Во дворе стало тихо.
Пик наклонился над лестницей, прошептал что-то шарфюреру, державшему прожектор, и поднял руку.
— Минутку, Пик! — сказал я.
Он посмотрел на меня и опустил руку. Я подошел к лестнице. Люди второго штурмового отряда расступились, и я спустился по ступенькам.
— Дайте прожектор мне.
Шарфюрер удивленно посмотрел на меня. Пот стекал по его лицу. Через секунду он спохватился:
— Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер.
Он передал мне прожектор, и я сказал:
— Вы свободны.
Шарфюрер взглянул на меня, щелкнул каблуками, четко повернулся и начал подыматься по лестнице.
Я подождал, пока он взойдет по ступенькам, и поочередно оглядел всех людей штурмового отряда.
— Когда я скажу «начали», вы откроете дверь, мы войдем на два шага, вы ляжете и начнете стрелять. Снайперы не должны торопиться.
— Господин оберштурмбанфюрер, — окликнул меня чей-то голос.
Я поднял голову. Пик смотрел сверху, лицо его было взволнованно.
— Господин оберштурмбанфюрер, но ведь это... невозможно! Это...
Я посмотрел на него в упор, и он замолчал. Я повернулся и, глядя прямо перед собой, произнес:
— Начали.
Обе дверные створки одновременно распахнулись, я прижал прожектор к груди, сделал два шага вперед, эсэсовцы бросились ничком на землю — и вокруг меня засвистели пули. Осколки бетона посыпались к моим ногам. Автоматы моих людей вступили в дело. Я медленно поворачивал прожектор слева направо. У моих ног снайперы дважды выстрелили. Я медленно перевел луч прожектора налево. Пули бешено засвистели вокруг меня, и я подумал: «Ну, сейчас». Я снова перевел луч направо и в непрерывном треске автоматов различил два выстрела снайперов.
Свист пуль вокруг меня прекратился. Я крикнул:
— Вперед!
Мы вошли в раздевалку, и, пройдя несколько шагов, я дал команду прекратить стрельбу. Полураздетые евреи столпились в одном из углов раздевалки, образуя какую-то огромную бесформенную массу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32