Не может быть! Экая удача, черт побери! Вы в самом деле Елизаров?
- Конечно, - опешил Шура.
- Аспирант?
- Да. Друг Матвея Простухина. И, представьте, тоже слышал от него о вас.
Тут Кровилион Кракарский неопределенно нахмурился:
- Друг говорите? Друзей надобно иметь стоящих. А Простухин - непутевый увалень - и не более. В науке он заблудился в трех соснах, это ясно. Но зато с каким упорством отрицает биоинженерию, вы представить себе не можете! Нет, я зол на него. И вся его диссертация - блеф свинячий. Неспроста он застрял на ней на десяток лет и еще столько же просидит, будьте уверены. Тему выбрал самую мутную, чтобы никто в ней не разобрался. Неприкосновенность естественной сущности в процессе психической эволюции! Белиберда, игра слов, пыль в глаза - вот что это такое, а не научная тема! Я бы гнал таких авантюристов от себя поганой метлой. А вы говорите - друг!
Перебить запальчивую речь профессора было невозможно, но когда он сердито смолк, Елизаров тут же обиженно возразил:
- Зачем вы так? Он добрый, трудолюбивый человек. Сам биолог. А временные неудачи могут постичь каждого. О теме своей он, между прочим, мало говорит, и пыль в глаза никому не пускает. В отношении Матвея я с вами совершенно не согласен. К тому же он бескорыстен, - поспешно добавил Шура для убедительности.
- Я его тоже по-своему люблю, непутевого! - Кракарский снисходительно махнул рукой. - Только жаль дурака, так и просидит до седых волос в лаборантах. Но полно! Теперь я Моте должен быть благодарен и признателен, - произнес он воодушевленно и растроганно. - Ведь именно он посвятил меня в ваши выдающиеся исследования. Изложил, так сказать, суть по мере своих слабых умственных сил. А теперь предо мною - сам Елизаров! Я потрясен.
Кракарский вдруг стиснул Шуру в насильственных объятиях, столь крепких, что тот уткнулся носом в его шерстяную грудь. Приятных ощущений это ему не доставило. Он не понимал причин любвеобильности и восторга. И вообще не мог сообразить, как это он ехал к старой Ангелине и вдруг в ее доме попал в объятия разжалованного профессора.
- Позвольте, - сказал Елизаров, настойчиво высвобождаясь. - Я, собственно говоря, ехал к хозяйке дома, с которой давно знаком...
Тут Кракарский сам резко отстранился от гостя, отступив на шаг во тьму передней, и скорбно прикрыл ладонями глаза.
- Ах, моя рана! Моя незаживающая рана! Незабвенная сестра моя! Геля, Геля...
- С ней что-то случилось? - сочувственно прошептал Шурик.
- Умерла, - угрюмо изрек могучий Кровилион. - После кончины отца с матерью мы были с ней одни на целом свете. Я - эгоистичный, как все молодые честолюбцы, вгрызался в науку, ни с чем не считаясь. А она!.. Нет, она не роптала. Содержала садик и огород, летом пускала жильцов, а деньги отправляла мне. То на дорогостоящие опыты, то на новые брюки, которых я множество протер на студенческой скамье и позже. А ведь она, моя бесценная Ангелина, тоже была молода и жаждала наслаждений жизни. Но... Принесла себя в жертву. Я утешаю свою совесть мыслью, что это жертва не мне, а науке, которой я преданно служил.
- Но у нее была дочь. Альмира... Мы вместе играли в детстве, подавленный горестным известием, тихо проговорил Елизаров.
- Малютка утонула, - это сообщение исторгло из глубин мохнатой груди Кракарского обрывок рыданья. - Бедная Геля не перенесла ее гибели. Сердечный приступ ночью. Поздняя осень. Пустой дом. Прошу вас, не будем. Мне слишком тяжело!
- Право, я не хотел... - застыдился своей назойливости Елизаров. Просто я не знал... Знаете, такое необъяснимое совпадение...
- Совпадение - на диво! - подхватил экс-профессор, очнувшись от своей печали. - Ехали за воспоминаниями детства, а попали ко мне, каково? Перст судьбы! Но уж я вас просто так не выпущу - не надейтесь! Располагайтесь и будьте хозяином. Я одурел от одиночества и рад до слез. Неслыханное везенье. Сам Елизаров - на пороге!
- Да что вы в самом деле... - забормотал Шура.
- И я хорош! - спохватился хозяин. - Полчаса держу вас на крыльце. Милости прошу! И не откажитесь от угощенья! Я как раз собирался подкрепиться - и стол накрыт. Сюда, сюда, на верандочку...
Миновав вслед за хозяином знакомый с детства коридор, куда выходили двери трех нижних комнат и где на годы застоялся тот давний дачный запах старого дерева, печного дыма и терпких гераний, Елизаров оказался, на веранде. Воздух здесь пронизывали алые, охряные, аквамариновые лучи, падавшие сквозь цветные стеклышки. Стоял тот же овальный дубовый стол и старинные, аббатские стулья с высокими спинками. Шелковисто светилась чистая льняная скатерть. На ней стояли длинное блюдо с холодной телятиной и высокий, оплетенный ивовыми прутьями кувшин с каким-то питьем, специи в замысловатых склянках, россыпью валялись спелые помидоры, пучки зелени.
Шурик робко поставил у порога дорожную сумку и ошеломленно осматривался. Что-то здесь неуловимо изменилось... Может быть, настораживала эта роскошь, парадность, натюрмортность стола.
- У меня обычай - после полуденного сна плотно закусить, - говорил между тем хозяин. - Я, знаете ли, живу по свирепому режиму. Встаю ни свет ни заря, в середине дня отдыхаю - и снова за труды. В моем возрасте боишься не успеть. Однако, присаживайтесь! Болтливость у меня тоже от одиночества, не обижайтесь, - он отодвинул один из стульев. - Прошу!
Шурик застеснялся. Он чувствовал такой гнетущий голод, что готов был лицом уткнуться в блюдо с телятиной, но воспитанность, конечно, требовала отказаться от соблазнительной трапезы.
- Да вы, может, не жалуете холодную телятину? - огорчился Кракарский. Извольте, сейчас горяченького подадут! Или рыбки! Лососина есть отменная, но и отварной осетр на любителя найдется... - И тут Шурику пришлось помимо воли шлепнуться на предложенный стул: на веранде появилась огромная, ростом с женщину, белая мышь в ситцевом платье и переднике, за нею волочился мерзкий розоватый хвост. В приподнятых лапах мышь несла два блюда с лососиной и осетром.
- А какую комнату вы хотели бы занять, милый Шура? - как ни в чем не бывало обратился к нему Кракарский. - Вещи отнесут туда, выгладят и разложат в шкафу, если надо.
- А... А... Что это? - Елизаров вздрагивающей рукой указывал на мышь.
- Мое произведение, - самодовольно рассмеялся экс-профессор. Наглядный продукт биоинженерии. По дому помогает. Вы у меня еще не такое увидите. Так что оставьте привычку изумляться. Вообще - пора! Давно пора очистить сознание от всевозможного эмоционального хлама. Истина - ведь она и есть все сущее, то есть материально существующее, а остальное - лишь наше отношение к ней, не так ли?
Много и охотно рассуждая, экс-профессор дела не забывал. Он успел наполнить чаши питьем из оплетенного кувшина, передать одну Шуре, а другую юбилейным жестом приподнять.
- Выпьем же, мой юный коллега! За мать нашу - науку! За нашу встречу, которая, помяните мое слово, станет исторической в памяти потомков! И не бойтесь - это квас, - добавил он буднично. - Я ничего другого не признаю. Мозги берегу.
Квас произвел дивное действие на организм Елизарова. Александр Николаевич перестал ощущать духоту, повеяло прохладой.
Вдруг раздался еле уловимый, но до изнеможения прекрасный хрустальный перезвон, и на мгновение показалось, что сам воздух вокруг застыл оболочкой драгоценного кристалла, внутри которого и находились они с добрейшим экс-профессором, редчайшим дарованием, чей эксперимент подобен волшебству.
- Я восхищен вашей мышью, профессор, - расслабленно прошептал Шура. Просто не верится, что это реально.
Ворчание профессора погасило хрустальную музыку.
- Мышь! - усмехнулся он. - Это случайное везенье, что вышла смышленая мышь, а не хищная лошадь с рогами на заднице. Я продираюсь вслепую, перепортил уйму материалов. Уникальнейшие особи, годами выдерживаемые в нужном режиме, вдруг ни с того ни с сего превращаются черт знает во что, даже в неорганические соединения. Четверть века я сражаюсь с неподатливым естеством, чтобы сотворить разумного и полезного биоробота. Нет! Тысячи, миллионы биороботов, запрограммированных на все виды полезной деятельности. Увы, достижения мои плачевны. Мышь-домохозяйка, дюжина укрупненных червей для вспашки огорода, где я выращиваю капусту. Да, капусту, которую продаю оптом! Непризнанный, ибо непознанный, отлученный и преданный забвению академическими лицами, я вынужден по дешевке сбывать свою капусту заезжим спекулянтам. Не сидеть же самому на базаре. Такого унижения я бы не пережил.
- Н-но... Вы, кажется, не бедствуете, - обескураженно заметил Шура.
- Не хлебом единым, не хлебом единым, милый юноша! - несколько невпопад откликнулся экс-профессор. - Я с прежним упоением служу науке, а она не может быть неблагодарной. Трудно создать биороботы, но нет ничего проще как из кильки сотворить осетра, которого вы не без аппетита съели. Еще кваску?
Шура жадно припал к наполненной чаше, отдышался:
- Профессор, не томите! Как вы достигли этого?
- Дражайший Шура! Простите за фамильярность, но ведь вы годитесь мне в сыновья. Недаром же назвал я нашу встречу исторической. Не вы мне, а я вам должен задать вопрос - как? И надеюсь не только получить ответ, но и заручиться дальнейшим сотрудничеством. Пока что я убогий кустарь, и только ваша теория математической эволюции по прямой может обеспечить моей биоинженерной деятельности масштабность и размах.
- Не понимаю, - честно признался Елизаров.
- Сейчас мы поднимемся на второй этаж в лабораторию, и я вам все объясню по ходу дела.
Когда Кракарский приветливо распахнул дверь лаборатории и отступил в сторону, пропуская гостя, оторопь молодого поборника науки достигла крайнего предела. Ощущение замкнутого пространства полностью исчезло. Словно бы подвешенные в космической пустоте, замерли на лету гигантские капли ртутного дождя. Не сразу разглядел Шура в ртутных дебрях другие фигуры: похожие на громадные елочные украшения шары, сверкающие все тем же ртутным, зеркальным серебром, веретенца и жемчужные сосульки. Все это слепило, испускало лучи, которые множились и переливались в бесчисленных отражениях. Можно было заметить, что наружная оболочка зеркальных тел не тверда, а скорее жидкообразна, как живая ртуть - невидимые частички вещества упорядочение вращались на покатых поверхностях. Так набухают дождевые капли на карнизе, готовые вот-вот сорваться вниз.
Елизаров никогда не был излишне робок, но сейчас его изумление всем увиденным граничило с испугом и до полного унижения подавляло своей необъяснимой грандиозностью.
- Вот так! - изрек Кракарский, стоявший позади. - Как вам нравится сия жемчужная капель?
Шурик что-то простонал в ответ.
- В подобной капельке, мой дорогой коллега, вызрела уже знакомая вам мышка-хлопотунья. Зреют и другие экземпляры. Я занимаюсь тем, что составляю физиологический раствор, куда входят нуклеиновые кислоты в сочетаниях, покуда нашей науке не известных, помещаю в оболочку необходимую особь, а затем сообщаю зародышевой капле направленную биологическую энергию. И жду, что получится. В момент созревания капля падает, разбивается вдребезги и... Черт побери, Шура, какой только дряни я не подбирал: каменные осколки, сращения кристаллов, комья глины и даже рваные башмаки. А однажды выпрыгнула безмозглая жаба размером с корову...
- Где же она? - как бы очнулся от сна Шурик.
- Неудачные продукты я на всякий случай уничтожаю. Черт знает, каких последствий можно ожидать от этих видоизмененных, генетически неуправляемых структур. Вдруг та же жаба тебя же ночью и сожрет. Кракарский испытующе посмотрел на Шуру. - Ну? Теперь догадались, почему я провозгласил гениальными ваши рациональные математические расчеты, Шура?
- Приблизительно представляю, - пробормотал несчастный Шура, хотя он ровным счетом ничего не понимал и просто боялся опозориться перед выдающимся ученым.
- Да, да, да! И еще раз да! - вдохновенно вскричал экс-профессор, с выражением преданности и восторга стискивая руки Елизарова. - Отныне мне не придется трудиться на авось. Любую идею относительно функций, которые должна нести особь, мы математически запрограммируем, четко рассчитаем структуру нуклеиновых кислот, чем обеспечим безотказный генетический заряд на несколько поколений вперед. Сама энергия получит расчетную направленность. И это осуществите - вы! Представьте, Шура, это всемирный... Нет, вселенский переворот! И мы с вами будем стоять у руля. На капитанском, так сказать, мостике!
- Да, но... я рассчитывал... - Шурик растерянно запинался, - на сознательное восприятие... На разум, в определенном смысле.
- Разум консервативен, Шура! - назидательно произнес Кракарский. - И зачастую отрицает как раз самое для себя полезное. Вы правы в главном, дорогой коллега, все страдания человеческие от неверных представлений. Пока индивид мало-мальски разберется, что такое он сам и мир, в котором он родился, исстрадается, обессилеет, наживет кучу нервных заболеваний, а если и угораздит его на старости лет прозреть, то пользы от этого уж ни себе и ни людям - помирать пора. Он даже опыта своего толком передать не может, потому что на смену прут такие же самоуверенные носители неверных представлений. Где уж им вслушиваться в бессильный лепет полуживого старца! Да и каким, прости господи, способом вы станете внушать человеческой армаде вашу здравую и разумную теорию. В роддомах математические таблицы развесите?
- Да нет же! - защищался Шура. - В сознательном возрасте поставить перед выбором рациональной несомненно достижимой цели...
- Фантазии! - строго оборвал Кракарский. - Отринут, не вникнув - и все тут. Нет, Шура, сейчас вы сбивчиво противоречите самому себе. Оставим полемический запал и, образно выражаясь, припадем устами к целительному роднику вашей гениальной теории. Каждому свое место и соответствующее месту осознание себя. Нет сейчас ничего более своевременного, чем задача избавить людей от неверных представлений, а точнее говоря - от прихотливости и расхлябанности сознания, от эмоциональной неразберихи. И я снимаю перед вами шляпу, Шура, потому что в своих изысканиях вы обратились не к сумбурному словоблудию всех этих мудрецов с философской свалки, а к матери всех наук - математике! Пойдем же по этому пути рука об руку. Моя лаборатория - к вашим услугам!
Тем временем они медленно передвигались среди зеркальных пузырей. Воздух был неподвижен. Серебряное свечение гигантских подвесок ощутимо давило, словно само по себе было чем-то плотным, материальным. В иные мгновения Елизарову казалось, что и его обволакивает ртутная пелена, взгляд туманился, дышалось с трудом. И в этой безвоздушности, ничего не видя и уже плохо соображая, где он находится, Александр Николаевич утомленно прошептал:
- Хорошо, я согласен...
- По рукам! - бодро воскликнул экс-профессор. - А то я уж подумал было, что вы из тех теоретиков, которые, увидев собственную идею во плоти, тут же готовы отречься: я, дескать, не я и лошадь не моя. Э-э, батенька, да вы бледны, - голос хозяина стал тревожным, - занедужили?
- Я признаться, плохо сплю в последние дни. Устал.
- Немедленно отдыхать! А расчеты подождут до завтра. С утра и начнем. Спите, сколько вздумается, восстанавливайте силы. Вам приготовлена угловая комната на первом этаже.
- Но я все же сомневаюсь, - сказал Шура, когда они уже спускались вниз. - Моя теория должна покорить общественное сознание истинностью своей...
- И покорит! Покорит непременно! - тоном заботливой няньки убеждал любвеобильный Кровилион. - Дело в том, что протест против разумного заложен в беспорядочной натуре человеческой в тех же пропорциях, что и здравый смысл. Так не лучше ли младенца при рождении омыть в биоактивном растворе, как в купели, и мы на всю жизнь скоординируем заложенные в нем дарования, наградим недюжинной трудоспособностью и набором необходимых благих намерений. Он всей кожей впитает биологически запрограммированную идею служения истине ради общей и собственной пользы, а способ служения, то есть вид деятельности, исподволь проявится по мере взросления.
Рассуждая таким образом Кровилион Кракарский ввел Шурика в приготовленную для него комнату. Ту самую, где Елизаров спал еще ребенком. Здесь ничего не изменилось. Стоял комод, покрытый салфеткой, над круглым столом висела лампа под шелковым абажуром с кисточками, расшитый коврик был прибит над широкой деревянной кроватью, под нею на полу, влажном от мытья, лежал опрятный деревенский половичок. Эта немудрящая, патриархальная обстановка так живо вернула аспиранту безмятежные ощущения детства, что вся промчавшаяся с тех пор жизнь показалась коротким запутанным сновидением. Кракарский наблюдал за ним с отеческой нежностью.
- Ну, располагайтесь, не стану мешать.
Когда же хозяин прикрыл за собой дверь, над крышей грохнуло и милая комнатка на мгновение осветилась алым пожарным заревом.
1 2 3 4
- Конечно, - опешил Шура.
- Аспирант?
- Да. Друг Матвея Простухина. И, представьте, тоже слышал от него о вас.
Тут Кровилион Кракарский неопределенно нахмурился:
- Друг говорите? Друзей надобно иметь стоящих. А Простухин - непутевый увалень - и не более. В науке он заблудился в трех соснах, это ясно. Но зато с каким упорством отрицает биоинженерию, вы представить себе не можете! Нет, я зол на него. И вся его диссертация - блеф свинячий. Неспроста он застрял на ней на десяток лет и еще столько же просидит, будьте уверены. Тему выбрал самую мутную, чтобы никто в ней не разобрался. Неприкосновенность естественной сущности в процессе психической эволюции! Белиберда, игра слов, пыль в глаза - вот что это такое, а не научная тема! Я бы гнал таких авантюристов от себя поганой метлой. А вы говорите - друг!
Перебить запальчивую речь профессора было невозможно, но когда он сердито смолк, Елизаров тут же обиженно возразил:
- Зачем вы так? Он добрый, трудолюбивый человек. Сам биолог. А временные неудачи могут постичь каждого. О теме своей он, между прочим, мало говорит, и пыль в глаза никому не пускает. В отношении Матвея я с вами совершенно не согласен. К тому же он бескорыстен, - поспешно добавил Шура для убедительности.
- Я его тоже по-своему люблю, непутевого! - Кракарский снисходительно махнул рукой. - Только жаль дурака, так и просидит до седых волос в лаборантах. Но полно! Теперь я Моте должен быть благодарен и признателен, - произнес он воодушевленно и растроганно. - Ведь именно он посвятил меня в ваши выдающиеся исследования. Изложил, так сказать, суть по мере своих слабых умственных сил. А теперь предо мною - сам Елизаров! Я потрясен.
Кракарский вдруг стиснул Шуру в насильственных объятиях, столь крепких, что тот уткнулся носом в его шерстяную грудь. Приятных ощущений это ему не доставило. Он не понимал причин любвеобильности и восторга. И вообще не мог сообразить, как это он ехал к старой Ангелине и вдруг в ее доме попал в объятия разжалованного профессора.
- Позвольте, - сказал Елизаров, настойчиво высвобождаясь. - Я, собственно говоря, ехал к хозяйке дома, с которой давно знаком...
Тут Кракарский сам резко отстранился от гостя, отступив на шаг во тьму передней, и скорбно прикрыл ладонями глаза.
- Ах, моя рана! Моя незаживающая рана! Незабвенная сестра моя! Геля, Геля...
- С ней что-то случилось? - сочувственно прошептал Шурик.
- Умерла, - угрюмо изрек могучий Кровилион. - После кончины отца с матерью мы были с ней одни на целом свете. Я - эгоистичный, как все молодые честолюбцы, вгрызался в науку, ни с чем не считаясь. А она!.. Нет, она не роптала. Содержала садик и огород, летом пускала жильцов, а деньги отправляла мне. То на дорогостоящие опыты, то на новые брюки, которых я множество протер на студенческой скамье и позже. А ведь она, моя бесценная Ангелина, тоже была молода и жаждала наслаждений жизни. Но... Принесла себя в жертву. Я утешаю свою совесть мыслью, что это жертва не мне, а науке, которой я преданно служил.
- Но у нее была дочь. Альмира... Мы вместе играли в детстве, подавленный горестным известием, тихо проговорил Елизаров.
- Малютка утонула, - это сообщение исторгло из глубин мохнатой груди Кракарского обрывок рыданья. - Бедная Геля не перенесла ее гибели. Сердечный приступ ночью. Поздняя осень. Пустой дом. Прошу вас, не будем. Мне слишком тяжело!
- Право, я не хотел... - застыдился своей назойливости Елизаров. Просто я не знал... Знаете, такое необъяснимое совпадение...
- Совпадение - на диво! - подхватил экс-профессор, очнувшись от своей печали. - Ехали за воспоминаниями детства, а попали ко мне, каково? Перст судьбы! Но уж я вас просто так не выпущу - не надейтесь! Располагайтесь и будьте хозяином. Я одурел от одиночества и рад до слез. Неслыханное везенье. Сам Елизаров - на пороге!
- Да что вы в самом деле... - забормотал Шура.
- И я хорош! - спохватился хозяин. - Полчаса держу вас на крыльце. Милости прошу! И не откажитесь от угощенья! Я как раз собирался подкрепиться - и стол накрыт. Сюда, сюда, на верандочку...
Миновав вслед за хозяином знакомый с детства коридор, куда выходили двери трех нижних комнат и где на годы застоялся тот давний дачный запах старого дерева, печного дыма и терпких гераний, Елизаров оказался, на веранде. Воздух здесь пронизывали алые, охряные, аквамариновые лучи, падавшие сквозь цветные стеклышки. Стоял тот же овальный дубовый стол и старинные, аббатские стулья с высокими спинками. Шелковисто светилась чистая льняная скатерть. На ней стояли длинное блюдо с холодной телятиной и высокий, оплетенный ивовыми прутьями кувшин с каким-то питьем, специи в замысловатых склянках, россыпью валялись спелые помидоры, пучки зелени.
Шурик робко поставил у порога дорожную сумку и ошеломленно осматривался. Что-то здесь неуловимо изменилось... Может быть, настораживала эта роскошь, парадность, натюрмортность стола.
- У меня обычай - после полуденного сна плотно закусить, - говорил между тем хозяин. - Я, знаете ли, живу по свирепому режиму. Встаю ни свет ни заря, в середине дня отдыхаю - и снова за труды. В моем возрасте боишься не успеть. Однако, присаживайтесь! Болтливость у меня тоже от одиночества, не обижайтесь, - он отодвинул один из стульев. - Прошу!
Шурик застеснялся. Он чувствовал такой гнетущий голод, что готов был лицом уткнуться в блюдо с телятиной, но воспитанность, конечно, требовала отказаться от соблазнительной трапезы.
- Да вы, может, не жалуете холодную телятину? - огорчился Кракарский. Извольте, сейчас горяченького подадут! Или рыбки! Лососина есть отменная, но и отварной осетр на любителя найдется... - И тут Шурику пришлось помимо воли шлепнуться на предложенный стул: на веранде появилась огромная, ростом с женщину, белая мышь в ситцевом платье и переднике, за нею волочился мерзкий розоватый хвост. В приподнятых лапах мышь несла два блюда с лососиной и осетром.
- А какую комнату вы хотели бы занять, милый Шура? - как ни в чем не бывало обратился к нему Кракарский. - Вещи отнесут туда, выгладят и разложат в шкафу, если надо.
- А... А... Что это? - Елизаров вздрагивающей рукой указывал на мышь.
- Мое произведение, - самодовольно рассмеялся экс-профессор. Наглядный продукт биоинженерии. По дому помогает. Вы у меня еще не такое увидите. Так что оставьте привычку изумляться. Вообще - пора! Давно пора очистить сознание от всевозможного эмоционального хлама. Истина - ведь она и есть все сущее, то есть материально существующее, а остальное - лишь наше отношение к ней, не так ли?
Много и охотно рассуждая, экс-профессор дела не забывал. Он успел наполнить чаши питьем из оплетенного кувшина, передать одну Шуре, а другую юбилейным жестом приподнять.
- Выпьем же, мой юный коллега! За мать нашу - науку! За нашу встречу, которая, помяните мое слово, станет исторической в памяти потомков! И не бойтесь - это квас, - добавил он буднично. - Я ничего другого не признаю. Мозги берегу.
Квас произвел дивное действие на организм Елизарова. Александр Николаевич перестал ощущать духоту, повеяло прохладой.
Вдруг раздался еле уловимый, но до изнеможения прекрасный хрустальный перезвон, и на мгновение показалось, что сам воздух вокруг застыл оболочкой драгоценного кристалла, внутри которого и находились они с добрейшим экс-профессором, редчайшим дарованием, чей эксперимент подобен волшебству.
- Я восхищен вашей мышью, профессор, - расслабленно прошептал Шура. Просто не верится, что это реально.
Ворчание профессора погасило хрустальную музыку.
- Мышь! - усмехнулся он. - Это случайное везенье, что вышла смышленая мышь, а не хищная лошадь с рогами на заднице. Я продираюсь вслепую, перепортил уйму материалов. Уникальнейшие особи, годами выдерживаемые в нужном режиме, вдруг ни с того ни с сего превращаются черт знает во что, даже в неорганические соединения. Четверть века я сражаюсь с неподатливым естеством, чтобы сотворить разумного и полезного биоробота. Нет! Тысячи, миллионы биороботов, запрограммированных на все виды полезной деятельности. Увы, достижения мои плачевны. Мышь-домохозяйка, дюжина укрупненных червей для вспашки огорода, где я выращиваю капусту. Да, капусту, которую продаю оптом! Непризнанный, ибо непознанный, отлученный и преданный забвению академическими лицами, я вынужден по дешевке сбывать свою капусту заезжим спекулянтам. Не сидеть же самому на базаре. Такого унижения я бы не пережил.
- Н-но... Вы, кажется, не бедствуете, - обескураженно заметил Шура.
- Не хлебом единым, не хлебом единым, милый юноша! - несколько невпопад откликнулся экс-профессор. - Я с прежним упоением служу науке, а она не может быть неблагодарной. Трудно создать биороботы, но нет ничего проще как из кильки сотворить осетра, которого вы не без аппетита съели. Еще кваску?
Шура жадно припал к наполненной чаше, отдышался:
- Профессор, не томите! Как вы достигли этого?
- Дражайший Шура! Простите за фамильярность, но ведь вы годитесь мне в сыновья. Недаром же назвал я нашу встречу исторической. Не вы мне, а я вам должен задать вопрос - как? И надеюсь не только получить ответ, но и заручиться дальнейшим сотрудничеством. Пока что я убогий кустарь, и только ваша теория математической эволюции по прямой может обеспечить моей биоинженерной деятельности масштабность и размах.
- Не понимаю, - честно признался Елизаров.
- Сейчас мы поднимемся на второй этаж в лабораторию, и я вам все объясню по ходу дела.
Когда Кракарский приветливо распахнул дверь лаборатории и отступил в сторону, пропуская гостя, оторопь молодого поборника науки достигла крайнего предела. Ощущение замкнутого пространства полностью исчезло. Словно бы подвешенные в космической пустоте, замерли на лету гигантские капли ртутного дождя. Не сразу разглядел Шура в ртутных дебрях другие фигуры: похожие на громадные елочные украшения шары, сверкающие все тем же ртутным, зеркальным серебром, веретенца и жемчужные сосульки. Все это слепило, испускало лучи, которые множились и переливались в бесчисленных отражениях. Можно было заметить, что наружная оболочка зеркальных тел не тверда, а скорее жидкообразна, как живая ртуть - невидимые частички вещества упорядочение вращались на покатых поверхностях. Так набухают дождевые капли на карнизе, готовые вот-вот сорваться вниз.
Елизаров никогда не был излишне робок, но сейчас его изумление всем увиденным граничило с испугом и до полного унижения подавляло своей необъяснимой грандиозностью.
- Вот так! - изрек Кракарский, стоявший позади. - Как вам нравится сия жемчужная капель?
Шурик что-то простонал в ответ.
- В подобной капельке, мой дорогой коллега, вызрела уже знакомая вам мышка-хлопотунья. Зреют и другие экземпляры. Я занимаюсь тем, что составляю физиологический раствор, куда входят нуклеиновые кислоты в сочетаниях, покуда нашей науке не известных, помещаю в оболочку необходимую особь, а затем сообщаю зародышевой капле направленную биологическую энергию. И жду, что получится. В момент созревания капля падает, разбивается вдребезги и... Черт побери, Шура, какой только дряни я не подбирал: каменные осколки, сращения кристаллов, комья глины и даже рваные башмаки. А однажды выпрыгнула безмозглая жаба размером с корову...
- Где же она? - как бы очнулся от сна Шурик.
- Неудачные продукты я на всякий случай уничтожаю. Черт знает, каких последствий можно ожидать от этих видоизмененных, генетически неуправляемых структур. Вдруг та же жаба тебя же ночью и сожрет. Кракарский испытующе посмотрел на Шуру. - Ну? Теперь догадались, почему я провозгласил гениальными ваши рациональные математические расчеты, Шура?
- Приблизительно представляю, - пробормотал несчастный Шура, хотя он ровным счетом ничего не понимал и просто боялся опозориться перед выдающимся ученым.
- Да, да, да! И еще раз да! - вдохновенно вскричал экс-профессор, с выражением преданности и восторга стискивая руки Елизарова. - Отныне мне не придется трудиться на авось. Любую идею относительно функций, которые должна нести особь, мы математически запрограммируем, четко рассчитаем структуру нуклеиновых кислот, чем обеспечим безотказный генетический заряд на несколько поколений вперед. Сама энергия получит расчетную направленность. И это осуществите - вы! Представьте, Шура, это всемирный... Нет, вселенский переворот! И мы с вами будем стоять у руля. На капитанском, так сказать, мостике!
- Да, но... я рассчитывал... - Шурик растерянно запинался, - на сознательное восприятие... На разум, в определенном смысле.
- Разум консервативен, Шура! - назидательно произнес Кракарский. - И зачастую отрицает как раз самое для себя полезное. Вы правы в главном, дорогой коллега, все страдания человеческие от неверных представлений. Пока индивид мало-мальски разберется, что такое он сам и мир, в котором он родился, исстрадается, обессилеет, наживет кучу нервных заболеваний, а если и угораздит его на старости лет прозреть, то пользы от этого уж ни себе и ни людям - помирать пора. Он даже опыта своего толком передать не может, потому что на смену прут такие же самоуверенные носители неверных представлений. Где уж им вслушиваться в бессильный лепет полуживого старца! Да и каким, прости господи, способом вы станете внушать человеческой армаде вашу здравую и разумную теорию. В роддомах математические таблицы развесите?
- Да нет же! - защищался Шура. - В сознательном возрасте поставить перед выбором рациональной несомненно достижимой цели...
- Фантазии! - строго оборвал Кракарский. - Отринут, не вникнув - и все тут. Нет, Шура, сейчас вы сбивчиво противоречите самому себе. Оставим полемический запал и, образно выражаясь, припадем устами к целительному роднику вашей гениальной теории. Каждому свое место и соответствующее месту осознание себя. Нет сейчас ничего более своевременного, чем задача избавить людей от неверных представлений, а точнее говоря - от прихотливости и расхлябанности сознания, от эмоциональной неразберихи. И я снимаю перед вами шляпу, Шура, потому что в своих изысканиях вы обратились не к сумбурному словоблудию всех этих мудрецов с философской свалки, а к матери всех наук - математике! Пойдем же по этому пути рука об руку. Моя лаборатория - к вашим услугам!
Тем временем они медленно передвигались среди зеркальных пузырей. Воздух был неподвижен. Серебряное свечение гигантских подвесок ощутимо давило, словно само по себе было чем-то плотным, материальным. В иные мгновения Елизарову казалось, что и его обволакивает ртутная пелена, взгляд туманился, дышалось с трудом. И в этой безвоздушности, ничего не видя и уже плохо соображая, где он находится, Александр Николаевич утомленно прошептал:
- Хорошо, я согласен...
- По рукам! - бодро воскликнул экс-профессор. - А то я уж подумал было, что вы из тех теоретиков, которые, увидев собственную идею во плоти, тут же готовы отречься: я, дескать, не я и лошадь не моя. Э-э, батенька, да вы бледны, - голос хозяина стал тревожным, - занедужили?
- Я признаться, плохо сплю в последние дни. Устал.
- Немедленно отдыхать! А расчеты подождут до завтра. С утра и начнем. Спите, сколько вздумается, восстанавливайте силы. Вам приготовлена угловая комната на первом этаже.
- Но я все же сомневаюсь, - сказал Шура, когда они уже спускались вниз. - Моя теория должна покорить общественное сознание истинностью своей...
- И покорит! Покорит непременно! - тоном заботливой няньки убеждал любвеобильный Кровилион. - Дело в том, что протест против разумного заложен в беспорядочной натуре человеческой в тех же пропорциях, что и здравый смысл. Так не лучше ли младенца при рождении омыть в биоактивном растворе, как в купели, и мы на всю жизнь скоординируем заложенные в нем дарования, наградим недюжинной трудоспособностью и набором необходимых благих намерений. Он всей кожей впитает биологически запрограммированную идею служения истине ради общей и собственной пользы, а способ служения, то есть вид деятельности, исподволь проявится по мере взросления.
Рассуждая таким образом Кровилион Кракарский ввел Шурика в приготовленную для него комнату. Ту самую, где Елизаров спал еще ребенком. Здесь ничего не изменилось. Стоял комод, покрытый салфеткой, над круглым столом висела лампа под шелковым абажуром с кисточками, расшитый коврик был прибит над широкой деревянной кроватью, под нею на полу, влажном от мытья, лежал опрятный деревенский половичок. Эта немудрящая, патриархальная обстановка так живо вернула аспиранту безмятежные ощущения детства, что вся промчавшаяся с тех пор жизнь показалась коротким запутанным сновидением. Кракарский наблюдал за ним с отеческой нежностью.
- Ну, располагайтесь, не стану мешать.
Когда же хозяин прикрыл за собой дверь, над крышей грохнуло и милая комнатка на мгновение осветилась алым пожарным заревом.
1 2 3 4