Никогда не продавай ничего
из жалости, иначе сам будешь нуждаться в жалости.
- Послушайте, - заявил я. - Музей Пибоди мог бы время от времени
одалживать эту картину. Я мог бы как-то договориться об этом с директором.
- Ну, я сам не знаю, - буркнул Эдвард Уордвелл. - Мы хотели иметь
картину для себя. Можно ли на нее хотя бы посмотреть?
- Что?
- Можно ли хотя бы посмотреть на нее?
Я пожал плечами.
- Как захотите. Идемте в мою машину. Я запарковал ее рядом, на Рили
Плаза.
Мы прошли через улицу Маргин и прошли и прошли через паркинг к моему
восьмилетнему песочному Тормадо. Мы сели и я включил верхнее освещение,
чтобы лучше видеть. Эдвард Уордвелл закрыл дверцу, потом сел поудобнее,
как будто его ожидало путешествие миль в двести. Я почти ожидал, что он
наденет пояс безопасности. Когда я развернул бумагу, то он снова склонился
ко мне, и я снова почувствовал этот аптечный запах. Видимо, его ладони
вспотели от переживания, поскольку он протер их о штанины своих джинсов.
Наконец я кончил разворачивать бумагу и опер картину о руль. Эдвард
Уордвелл придвинулся так близко, что у меня даже заболела рука. Я мог
заглянуть ему прямо внутрь волосатой спиральности левого уха.
- Ну и? - наконец спросил я. - Что вы скажете?
- Восхитительно, - ответил он. - Вы видите пристань Ваймана, здесь,
со стороны Грейнитхед? Вы видите, как она мала? Обычная, на скорую руку
скрепленная конструкция из балок. Не то, что пристань Дерби со стороны
Салема. Там были склады, конторы и порт для кораблей из Вест Индий.
- Вижу, - ответил я равнодушно, стараясь сбить его с толка. Но он
придвинулся еще ближе и всматривался в каждую малейшую подробность.
- А это Аллея Квакеров, она вот так ведет от деревушки, а в этом
месте теперь Кладбище Над Водой, хотя оно называлось Блуждающее кладбище,
только неизвестно почему. Знаете, что Грейнитхед до 1703 года назывался
Восстание Из мертвых? Наверно потому, что поселенцы из Старого Света
начинали здесь новую жизнь.
- Я слышал об этом от пары человек, - озабоченно сказал я. - А
теперь, если позволите...
Эдвард Уордвелл выпрямился.
- Вы точно не примите 300 долларов? Лишь столько мне дали на это в
музее. Три сотни наличными в руки, и никаких вопросов. Вы не получите
лучшей цены.
- Вы так считаете? Я думаю, что все же получу.
- Кто вам столько еще даст? Кто заплатит хотя бы триста долларов за
картину неизвестного происхождения, представляющую пляж в Грейнитхед?
- Никто. Но если Музей Пибоди решил дать за это триста долларов, то в
случае нужды он может и повысить цену и дать четыреста долларов или даже
пятьсот. Сами видите.
- Вижу? Что я вижу?
- Не знаю, - честно ответил я, вновь заворачивая картину в бумагу. -
Может, плохую погоду, может, интерес к цене на гусиный жир.
Эдвард Уордвелл навернул себе на палец колечко от волос из бороды.
- Угу, - буркнул он. - Понимаю. Вижу точно, куда вы клоните. Что ж, в
порядке. Скажем так, что в порядке. И злиться нечего. Но вот что я вам
скажу. Я вам позвоню завтра или послезавтра, хорошо? Вы согласны? И мы
поговорим еще раз. Знаете, об этих трех сотнях. Подумайте об этом. Может,
вы измените мнение.
Я положил картину на заднее сидение, а потом протянул руку Эдварду
Уордвеллу.
- Мистер Уордвелл, - сказал я. - Я могу вам обещать одно. Я не продам
никому картину, пока не проведу исследования, и точного. А когда я решу ее
продать, то Музей может превысить любую сумму, которую мне предложат.
Достаточно ли честно поставлен вопрос?
- Вы не забудете об этой картине?
- Конечно, я не забуду ее. Почему вы решили думать, что будет иначе?
Эдвард Уордвелл пожал плечами, вздохнул и покачал головой.
- Без причины. Просто я не хотел бы, чтобы картина пропала или была
уничтожена. Вы знаете, откуда она взялась? Кто ее продал?
- Не имею понятия.
- Ну так вот, я предполагаю, хотя и не полностью уверен, что эта
картина происходит из коллекции Эвелита. Вы слышали об Эвелитах? Очень
старая семья, большинство из нее теперь живет неподалеку от Тьюксбери,
графство Дрейкат. Но всегда какие-то Эвелиты жили в Салеме, начиная с XVI
века. Очень таинственная семья, отрезанная от мира, совсем как в книжках
Лавкрафта. Вы слышали о Лавкрафте? Я слышал, что у старого Эвелита есть
библиотека исторических книг о Салеме, рядом с которой все музейные
приобретения ничтожны. У него есть также различные гравюры и картины. Эта
картина наверняка принадлежала ему. Время от времени он выставляет их на
продажу, не знаю, почему, но всегда анонимно, и всегда трудно подтвердить
их подлинность, поскольку он не хотел об этом спорить и даже не хочет
признавать, что они происходят из его коллекции.
Я снова посмотрел на картину.
- Интересно, - признался я. - Приятно знать, что в Америке еще
осталось несколько настоящих оригиналов.
Эдвард Уордвелл задумался на минуту, прижав руки ко рту. Потом он
опять спросил:
- Вы на самом деле не измените мнения?
- Нет, - ответил я. - Я не продам этой картины, пока не узнаю о ней
чего-то больше.
Например, почему Музей Пибоди так срочно и настойчиво нуждается в
ней.
- Но я ведь вам уже сказал. Уникальная топографическая стоимость. Это
единственная причина.
- Я почти верю вам. Но вы позволите, чтобы я сам это проверил? Может,
я должен поговорить с вашим директором?
Эдвард Уордвелл долго смотрел на меня, сжав зубы, а потом сказал
отчаявшимся голосом:
- Хорошо. Я не могу вам этого запретить. У меня будет только надежда,
что я не потеряю работу из-за того, что опоздал на аукцион.
Он открыл дверцу и вышел из машины.
Рад, что познакомился с вами, - заявил он и застыл, как будто в
глубине души ожидал, что я уступлю и отдам ему картину. Потом он
неожиданно добавил:
- Я знал достаточно хорошо вашу жену, прежде чем... ну, знаете, перед
этим случаем.
- Вы знали Джейн?
- Конечно, - подтвердил он, и, прежде чем я успел расспросить его
побольше, ушел в сторону Маргин, ежась от холода.
Я сидел в машине довольно долго и думал, что мне, к дьяволу, делать.
Я еще раз развернул картину и еще раз присмотрелся к ней. Может, Эдвард
Уордвелл говорил правду, может, это был единственный сохранившийся с того
времени вид залива Салем с северо-востока. Однако я был уверен, что уже
где-то видел подобный вид на гравюре или на ксилографии. Ведь трудно
поверить, что один из наиболее часто рисуемых и изображаемых заливов на
побережье Массачусетса был только один-единственный раз изображен в такой
перспективе.
Это был удивительный день. У меня вообще не было желания возвращаться
домой. Какой-то человек с лицом, прикрытым широкой тульей шляпы, наблюдал
за мной с другой стороны улицы. Я включил двигатель и включил радио в
автомобиле. Как раз передавали песенку:

5
Когда я выехал из Лафайет Роуд и свернул на север, в сторону Аллеи
Квакеров, на северо-востоке над горизонтом уже собирались грозовые тучи,
как будто стадо темных, покрытых шерстью бестий. Прежде чем я доехал
домой, тучи уже закрыли небо. Первые капли дождя уже ударяли по капоту
автомобиля.
Я пробежал по садовой дорожке, натянув плащ на голову, и выгреб ключи
из кармана. Дождь шептал и шелестел в сухих стволах, опутывавших дворик.
Первые, еще не слишком сильные порывы ветра начинали дергать кусты лавра у
дороги.
Я как раз вкладывал ключ в замок, когда услышал женский шепот:
- Джон?
Я был парализован ледяным страхом и только еле успел повернуться. Сад
был пуст. Я увидел только кусты, заросшую травянистую площадку и
нарушаемую каплями дождя поверхность садового пруда.
- Джейн? - громко спросил я.
Однако никто не ответил, и обычный рассудок подсказал мне, что это не
могла быть Джейн.
Однако дом выглядел как-то иначе. Мне казалось, что я чувствую чье-то
присутствие. Я повернулся к саду и, моргая глазами под лупящими каплями
дождя, пытался все же понять, в чем заключается разница.
Я влюбился в этот дом с первого взгляда. Меня восхитил его готический
силуэт от 1860 года, слегка неухоженный вид, окна с ромбоидальными
стеклами, оправленными в свинец, каменные парапеты, вьюнок, оплетающих
двор. Дом построили на фундаменте более старого дома, и старый каменный
камин, который теперь стоял в библиотеке, носил дату "1666". Но сегодня,
слушая, как дождь лупит по позеленевшей черепице и оконная рама беспокойно
поскрипывает на ветру, я начал жалеть, что не выбрал себе более уютного
жилища, лишенного этой мрачной атмосферы кающихся призраков и
воспоминаний.
- Джон? - раздался шепот; но может быть, это был только ветер. Черные
тяжелые тучи висели теперь прямо над домом. Дождь усилился, желоба и
водостоки хихикали как стадо демонов. Меня охватило морозящее кровь в
жилах предчувствие, что мой дом посещается каким-то духом, который не
имеет права появляться на земле.
Я обернулся на садовой тропе, а потом обошел дом кругом. Дождь
промочил мне волосы и лупил по лицу, но прежде чем войти внутрь, я должен
был увериться, что мой дом пуст, что в него не забрались хулиганы или
взломщики. Я так себе это объяснял. Я продрался через заросший сорняком
сад к окну салона и заглянул внутрь, прикрывая глаза ладонью, чтобы лучше
видеть его внутренность.
Комната казалась пустой. Холодный серый пепел устилал кострище
камина. Моя чашка стояла на полу, там, где я ее оставил. Я вернулся к
парадному входу и прислушался. Капли дождя падали мне за шиворот плаща.
Через тучи пробился луч света, и поверхность садового пруда на мгновение
заблестела, как будто усыпанная серебряными монетами.
Я все еще стоял под дождем, когда, разбрызгивая грязь, в аллее
проехал на шевроле один из моих соседей. Это был Джордж Маркхем, живший у
Аллеи Квакеров под номером семь со своей женой-калекой Джоан и множеством
истерических лающих карликовых псин. Он опустил стекло и выглянул из
машины. На его шляпе был пластиковый чехол от дождя, а на его очках
поблескивали капельки воды.
- Что случилось, сосед? - закричал он. - Принимаешь душ в одежде?
- Все хорошо, - уверил я его. - Мне показалось, что какой-то из
желобов протекает.
- Следи за собой, иначе простудишься до смерти.
Он уже начал поднимать стекло, но я подошел к нему, с трудом
продираясь сквозь грязь.
- Джордж, - спросил я. - Не слышал ли ты, чтобы кто-то шлялся здесь
ночью? Около двух или трех часов утра?
Джордж задумчиво надул губы, а потом покачал головой.
- Я слышал ветер ночью, это точно. Но ничего больше. Никто не ходил
по дороге. А почему тебя это так интересует?
- Даже не совсем уверен, почему.
Джордж задумчиво посмотрел на меня, а потом сказал:
- Лучше возвращайся домой и переоденься во что-то сухое. Не обращайся
так мерзко со своим здоровьем только потому, что Джейн уже нет. Может,
немного позже заскочишь к нам поиграть в карты? Старый Кейт Рид наверняка
появится, если приведет в порядок свой ржавый тарантас.
Может, приду, Джордж, большое спасибо.
Джорджи уехал, и я снова был один под дождем. Я прошел по аллее и
вернулся под дверь. Ну, подумал я, не буду же я стоять тут целую ночь. Я
провернул ключ в замке и толкнул дверь, которая как всегда запротестовала
протяжным скрипом. Меня приветствовала темнота и знакомый запах дыма и
старого дерева.
- Есть ли здесь кто-то? - закричал я. Глупейший вопрос под солнцем.
Здесь никого не было, кроме меня. Джейн уже больше месяца не было, и хотя
я не хотел об этом и думать, но вынужден был постоянно помнить это, все
время вспоминать ее последние секунды жизни, как в этих автомобильных
катастрофах, часто показываемых по телевизору, где безвольные манекены
вылетают через переднее стекло. Только что манекенами не были ни Джейн, ни
наш еще не родившийся ребенок.
Я вошел внутрь, Не подлежало сомнениям, что атмосфера изменилась,
совершенно так, будто кто-то во время моего отсутствия немного переставил
мебель. Сначала я подумал; черт, я был прав, сюда кто-то вломился. Но
часы, стоявшие в холе, все еще тикали с тошнотворным однообразием, а
картина XVIII века, изображающая охоту на лис, все еще висела на старом
дубовом валике. Джейн подарила мне эту картину на Рождество; такая
сентиментальная шуточка, для лучшего напоминания об обстоятельствах, при
каких мы с ней встретились. Помню, как в этот день я хотел поиграть ей на
охотничьем роге, только ради петушиного хвастовства, но смог лишь
затрубить громко, бессмысленно и страшно неэлегантно, как будто пернул
гиппопотам. До сих пор я еще слышу ее веселый смех.
Я запер за собой дверь и пошел наверх, в спальню, чтобы переодеться в
сухую одежду. Меня постоянно преследовало неприятное ощущение, что кто-то
здесь был, что кто-то касался моих вещей, брал их в руки и откладывал на
место. Я был уверен, что положил расческу на стол, а не на ночной столик.
А мой будильник остановился.
Я напялил синий свитер-гольф и джинсы, а потом спустился вниз и налил
себе остатки "Шивас Регал". У меня было намерение купить бутылку чего-то
покрепче в Салеме, но из-за Эдварда Уордвелла и всей аферы с картиной
совсем забыл зайти в магазин. Я проглотил виски одним глотком и пожалел,
что его больше нет. Может, позже, когда закроется дырка в небе, я пройдусь
в Грейнитхед и куплю пару бутылок вина и несколько порций готового обеда,
например, лазаньи. Я уже не мог даже смотреть на эскалопы Солсбери, даже
под угрозой пыток. Эскалопы Солсбери - наверняка самая отвратительная и
невкусная еда во всей Америке.
Как раз именно тогда я снова услышал шепот, как будто где-то в доме
две особы разговаривали обо мне вполголоса. С минуту я сидел неподвижно и
вслушивался, но чем больше я напрягал слух, тем выразительнее я слышал
лишь шум ветра или звон воды в желобах водостока. Наконец я встал, вышел в
холл с пустым стаканом в руке и закричал:
- Алло!
Отсутствие ответа. Лишь непрестанный стук оконной рамы. Только вой
ветра и отдаленный шум моря. "Извечный шепот все звенит на покинутых
берегах морей". Снова Китс. Я чуть не выругал Джейн за ее Китса.
Я вошел в библиотеку. В ней было холодно и сыро. Под большой латунной
лампой, которая когда-то висела в каюте капитана Генри Принса на корабле
"Астроя II", находился столик, скрытый под письмами, счетами и каталогами
аукциона прошлого месяца. На парапете окна стояло пять или шесть
фотографий в рамках. Джейн в день получения диплома, Джейн и я в саду
перед домом, Джейн с родителями, Джейн и я перед гостиницей в Нью
Хемпшире; Джейн, щурящая глаза в зимнем солнце... По очереди я брал их в
руки и с грустью рассматривал.
Однако в них было что-то удивительное. Каждая выглядела немного
иначе, чем я помнил. В тот день, когда я сфотографировал Джейн в саду, я
был уверен, что она стояла на тропинке, а не на травяной площадке -
особенно потому, что она недавно купила себе новые замшевые туфельки цвета
вина и не хотела их испортить. Кроме того, я заметил что-то еще. В темном
оправленном в свинец стекле окна, как раз почти в пяти или шести футах за
спиной Джейн, я заметил удивительное, светлое пятно. Это могла быть лампа
или обычное отражение света, однако это пятно до беспокойства напоминало
бледное женское лицо с впавшими глазами, которое мигнуло в окне так
быстро, что аппарат не успел его четко зафиксировать.
Я знал, что в тот день не было никого, кроме меня и Джейн. Я очень
внимательно обследовал фотографию, но так и не смог установить, чем
являлось это пятно.
Я еще раз просмотрел все фотографии.
Трудно определить, в чем это заключалось, но у меня было впечатление,
что на всех снимках люди и предметы были смещены. Незначительно, но
заметно. Например, я сделал когда-то фотографию Джейн около памятника
Джонатану Поупу, основателю пристани Грейнитхед и "отцу торговли чаем". Я
был уверен, что когда в последний раз смотрел на эту фотографию, Джейн
стояла справа от памятника, а теперь она находилась слева от него.
Фотография не была перевернута во время воспроизведения, поскольку надпись
"Джонатан Поуп" воспроизводилась как следует, слева направо. Я поближе
присмотрелся к фотографии, потом отвел ее от глаз подальше, но так и не
заметил никаких подозрительных следов. Кроме изменившегося положения Джейн
я открыл еще один беспокойный факт, как будто кто-то пробежал там и
отвернулся в ту секунду, когда делалась фотография.
1 2 3 4 5 6 7