Ах, Моби Дик! Ах, Добрый Миг!
На похороны Хассана Ибн Аббу пришло немало людей. Собрались вокруг катафалка. От набережной Бранли до предместья Сен-Мартен образовался самый настоящий кордон. Весь парижский свет провожал адвоката в его последний путь! Разглядывали Аманду фон Комодоро-Ривадавиа и эрцгерцога Урбена д'Агостиньо. Ольга рыдала. У Оттавиани был обычный угрюмый вид. Амори Консон, пытавшийся уловить, что же кроется в записях Антона Вуаля под образом Моби Дика, был совершенно отрешенным.
Траурная церемония состоялась в колумбарии в пригороде Парижа Антони. Была сооружена очень красивая мастаба. Сердоликовые кварцы соседствовали в ней с ониксами, более чистыми, нежели трансваальские алмазы; на бронзовом постаменте с иридиевыми инкрустациями лежали многочисленные ленты, кресты и другие награды, которыми многие короли, шейхи и прочие властители мира выразили свое бесконечное почтение перед адвокатом: Крест Борца, Крест Виктории, Нишан Ифтикар, Королевский медведь Лабрадора, Большой Крест понтификального Пифона.
Было произнесено шесть речей. Сначала Франсуа-Арман д'Арсонваль говорил от имени Административного суда, который Хассан собственноручно создал сверху донизу. Потом Виктор, герцог д'Эгийон – от имени руководимого им Англо-Иранского банка (Ибн Аббу в течение двадцати лет был его правой рукой и самой преданной особой; можно было сказать, он был им самим); затем имам Агадира говорил о любви Хассана к своей родной стране; затем на изысканном английском речь произнес лорд Гэдсби В.Райт – Хассан был у него ассистентом в Оксфорде, затем обеспечил ему присвоение степени почетного доктора, – набросал блестящий curriculum studiorum великого ушедшего. Наконец Раймон Кино подчеркнул ту не совсем постоянную, но всегда плодотворную связь, которая соединяла адвоката с «Открывательницей…».
Последним выступил Каркопино. Он говорил от имени набережной Конти. Шесть лет назад, сказал он, в ходе поименного голосования, проходившего в три тура и вызвавшего тогда большой резонанс, двадцатью голосами «за» при двадцати шести «против» Институт принял в свои ряды Хассана Ибн Аббу, назначив его в подкомиссию малоизвестного и очень плохо изученного патримониального Свода Надписей марокканского Высокого Атласа, который один мюнхенский ученый, еврей, убежавший от аншлюса, раскопал, не без выгоды, в Тюгге (сегодня Дугга) – римском городе в Тунисе. Югурта якобы нападал на него трижды. Юба Африканец якобы покоился там, по словам Тита Ливия; Траян якобы построил там дворец для своего приемного сына Андриана.
Однако Каркопино заявил, что это всего лишь домыслы.
Все это не имело прямого отношения к смерти Хассана Ибн Аббу. Тем не менее кое-кто аплодировал. Ибо Каркопино, хотя и говорил вполголоса, умел зажечь публику своей пленительной речью.
Затем, импровизируя, Каркопино крупными мазками набросал проникновенный портрет товарища, ученого, чья смерть лишила поп solum только Институт, но и всю Нацию фундаментального знания, жизненно необходимого достояния. Ибо никто, за исключением самого Хассана Ибн Аббу, не умел уловить значение двусмысленного соотношения, соединявшего Романизацию с Варваризацией, составляя таким образом, основывая знание, которое, будучи сегодня еще только кричащим новорожденным, уже видит, как открывается для него в скачке значительном, если не капитальном, захватывающее будущее. Будем верить в неясное семя, посеянное Хассаном Ибн Аббу, в урожай, который достанется нам благодаря ему и сможет насыщать нас вечно, сказал в заключение Каркопино, сбиваясь, оттого что был преисполнен печали. Присутствующие разделили его горе, произнесенная речь восхитила всех, никто не осмеливался аплодировать, некоторые рыдали.
Амори Консон увидел тем временем в трех шагах от себя улыбающегося индивидуума. Вид у него был] открытый, скорее даже жизнерадостный; скажем так: это был симпатяга; человек ему сразу же понравился. Крупный, недурно сложенный, он был одет в великолепно сшитый английский костюм, наверняка изготовленный умельцем по ту сторону Ла-Манша. Амори подошел к мужчине.
– Скажите мне, – заговорил он, не долго думая, – почему вы улыбаетесь?
– Есть в его речи, – ответил незнакомец, – упущение, которое кажется мне очень значительным.
– Упущение? – шепотом спросил Амори, с трудом сдерживая охватившее его волнение.
– Вот уже, grosso modo, полгода, как Хассан Ибн Аббу для получения степени доктора наук предложил вниманию соответствующей Комиссии Национального совета научных исследований (НСНИ) доклад, краткий, но недурственный, по меньшей мере, на мой взгляд, касающийся латинского права, которое он знал как свои пять пальцев. Наибольшее внимание он уделил одному моменту, до сих пор недостаточно изученному, который заставлял бледнеть многих ученых, мудрецов, известных своей приземленностью: обязаны были или нет пагусы или укрепленные города предоставлять своему населению статут, игнорирующий различие, которое ipso facto делало из римлянина индивидуума более значительного, нежели житель Сахары? Его работа, оставаясь неотшлифованной, особенно в своей заключительной части, все-таки подтверждала догадку французского историка Марка Блоха касательно доклада Донжон-Вассала, французского этнолога Маусса касательно союза Шаман-Племя, Хомского касательно соединения Незначительное-Значительное и доказывала, что обязательства такого не было (самое большее существовал факультативный выбор), показывая, таким образом, что исследователи заблуждались, когда анализировали, начиная с так называемого позитивного права, субстрат, исходя из которого рассчитывали постичь Колонизацию, Романизацию и Варваризацию. Это, следовательно, означало, что нужно было любой ценой отойти от изначального, чтобы прежде всего постичь инфраструктуральное. Ты улавливаешь ситуацию: Карл Маркс в Институте! Такого еще никогда не было! Однако большая часть аттестационной комиссии была согласна с выводами, содержавшимися в представленной работе, за исключением Каркопино (называемого Кокопинаром), который, говорят, только и вскрикивал: «Идиот! Идиот! Идиот!»
– Однако вы же слышали, какую он произнес речь? – прошептал Амори.
– Да, – согласился незнакомец, – и это меня удивило; я подумал было, что он позволит себе хотя бы несколько намеков! Но нет!
– Тсс, – сказала Ольга, которая слышала их разговор, – все заканчивается.
Присутствующие сняли головные уборы: кто – панамы, кто – кивера. Какой-то адмирал отдавал честь, Оттавио Оттавиани украдкой достал белый носовой платок. Многие прослезились. Папарацци, треща своими аппаратами, словно пулеметами, обложили Аманду фон Комодоро-Ривадавиа, которая опиралась, слезливый ручеек, на плечо Урбена д'Агостиньо, своего воздыхателя-фаворита.
Сначала появился священник в лимонной мантии – он размахивал массивным золотым кропилом, а затем возникли еще трое, они трясли распятием под балдахином с шелестящими нашивками, наконец пять человек, взявшись за бронзовые ручки, подняли гроб из красного дерева; один из них оступился, гроб неожиданно упал, с него слетела крышка и – проклятье! – Хассана Ибн Аббу в нем не было. Покойник исчез!
Шум поднялся невероятный. На Ке д'Орсе во всем обвиняли полицию, в полиции – Матиньон, в Матиньоне – Дом Робло, который обвинял Дом Борньоля, который, неизвестно почему, обвинял госпиталь Фоша, там обвиняли Институт, обвинявший Англо-Иранский Банк, который, в свою очередь, вновь обвинил Помпиду, тот скомпрометировал Жискара, Жискар осудил Папона, Папон указал пальцем на Фоккара…
– Ну нет, – заявил Оттавио Оттавиани, – с нас хватит одного Ибн Барка в год!
Лишь через несколько дней все поутихло.
Игнорировали исчезновение – если оно имело место – Антона Вуаля; игнорировали исчезновение Хассана Ибн Аббу.
III. Дуглас Хэйг Клиффорд
9
Глава, в которой наивный баритон познает мечущую молнии судьбу
Тремя днями позже в обществе господина, встреченного на похоронах Хассана Ибн Аббу, Амори Консон отправился повидаться с Ольгой, которая, страдая от надоедливого насморка, сопровождаемого жестоким люмбаго, укрылась в своей деревенской усадьбе в Азенкуре, неподалеку от города Аррас.
Ехали на поезде.
– Когда-то, – говорил неизвестный ностальгическим тоном, – когда нужно было попасть в Динар или Порник, в Аррас или Камбре, большого выбора не было: садились в почтовую карету, самую настоящую колымагу. На дорогу уходило не менее трех часов, иногда до пяти. Во время переезда болтали с форейтором, пили вино, читали газету, высказывали свое мнение о жизни, судачили о тряпках; пересказывали сюжет любовного романа; говорили об убийстве, которое заставило забегать всех членов трибунала; то обрушивались с нападками на адвоката, кстати, очень известного, который, пренебрегая следственными материалами, отрицал обвинение во всей его совокупности, желая любой ценой очернить ничего из себя не представляющего аптекаря, который якобы снабдил ядом – лауданиумом – убийцу, то критиковали состав суда присяжных; что же касается заместителя генерального прокурора, то он тем более находился под подозрением. Позже иронизировали по поводу правительства: приводили факты коррупции, связанные с Дю Пати Дю Кламом, Кассаньяком, Дрюмоном, Мак-Магоном. Потом пели «Песню Турлюру», которую Полен и Бах обессмертили в «Ша Нуар» и в Амбигю; замирали от восхищения Сирано де Бержераком, Сарой Бернар, играющей Орленка; тем временем лошади шли рысью до самого заката. Поздним вечером ужинали в очаровательном кабачке. За шесть франков на стол подавали: хорошее анжуйское вино или «Латур-Марсийяк», «Мюзиньи» или «Поммар», из съестного – рыбу или омара, баранью ножку или индейку. Ужинали, трапезничали, кутили, пьянствовали, пировали, а жажда лишь увеличивалась! Затем прогуливались: общественные сады с печальными газонами, невзрачными тисами, располагающими к неге лужайками, аллеями для гулянья с худенькими акациями, чахлыми павловниями; попивали ликеры Кюрасао, мараскин или хорошее теплое вино; раскидывали партию в вист или в фараона; иногда играли в бильярд и разносили в пух и прах чемпиона медвежьего закутка. Затем шли в бордель, задерживались на минутку в салоне, пили шоколад с вишневой водкой киршвассером; увлекали в постель понравившуюся девицу; а затем, удовлетворенные, отправлялись спать.
– Да, – вздохнул Амори, – сегодня у нас есть Национальное Общество Железных Дорог, но нет никакого шика.
Неизвестный согласился. Затем вынул из сумки, которую держал в руке, картонную коробку необычного размера, наполненную продолговатыми сигарами.
– Сигару бразза? – предложил он.
– С удовольствием, – сказал Амори, – но, кстати, хотелось бы узнать твое имя.
– Имя мое, – ответил неизвестный, – Артур Уилбург Саворньян.
– Очень приятно, – пробормотал удивленный Амори и добавил: – Ну а я – Амори Консон.
– Амори Консон! У тебя не было сына, который…
– У меня было шестеро сыновей, – оборвал его Амори, – все они умерли, кроме одного.
– Ивона?
– Да! – чуть ли не простонал Амори. – Но откуда тебе это известно?
– Ты узнаешь когда-нибудь мою историю, – сказал, улыбаясь, Артур Уилбург Саворньян. – Антон Вуаль был и моим другом, но, будучи англичанином, я жил в Оуквуее, неподалеку от Оксфорда, и мы могли встречаться не чаще нескольких раз в год. Он тем не менее поведывал о своем недуге и заявил мне, как и всем вам, что движется к смерти. Никто из нас в это не поверил, ни Ольга, ни Хассан, ни ты, ни я. Хассан, однако, неделю назад переговорил со мной по телефону. Договорились встретиться и все серьезно обсудить. Но по приезде в Париж я узнал о его смерти…
– А ты понял значение постскриптума?
– Нет, но, по моему мнению, мы ошибались, видя в нем дословное указание. «Грубиян-адвокат, куривший в зоопарке» – означало ли это, что речь идет о Хассане Ибн Аббу? Нет, и по меньшей мере по трем причинам: Вуаль не знал, что Хассан был адвокатом; определение «грубиян» к Хассану не подходило и выкуривал он самое большее три сигары в год.
– Есть во всем этом резон, – добавил Амори, – тем более, что Хассан обожал тунисскую инжирную водку буху и терпеть не мог виски.
– Да. Более того, он никогда не ходил в зоопарк: он очень любил зоосад, неподалеку от которого жил.
– Но что означает тогда такой постскриптум?
– Сначала я думал, что это подделка. Сейчас интуиция подсказывает мне, что у Антона не было выбора: ему нужно было поставить последнюю точку. Если бы он мог, то закончил бы свою записку знаком более точным, но сделать это он был не в состоянии…
– Нет ничего более темного, чем белое, – прошептал Амори.
– Почему ты это сказал? – подскочил Артур Уилбург Саворньян.
– Я прочел это в его Дневнике. Или, скорее, припомнил, что прежде он это всегда говорил. Вот почему, – добавил он, – мы едем в Азенкур повидаться с Ольгой.
За всю поездку больше не было сказано ни слова. Саворньян покуривал сигару. Амори читал толстый роман, повествование о позорном крахе, банкротстве сети крупных М.Я.С., не зная, что в этой книге черным по белому было написано, как же разрешаются все те беспокойства, что жили в нем, волновали его…
Поезд шел быстро, оставляя позади великолепные сельские пейзажи. По полю ехал на сверкающем комбайне крестьянин. Затем скорость начала снижаться: поезд прибывал на станцию. Сначала показалось грязное предместье, потом – перрон, несколько ангаров, автобус.
Сели в омнибус и доехали до Обиньи. Эта колымага тащилась, словно черепаха, со скоростью не более двадцати километров в час. Выйдя, направились пешком до Азенкура (некогда он назывался Аженкуром – английский язык здесь взял верх над французским).
Очаровательная долина, окутанная восхитительным ароматом, ласкающим обоняние, дразнящим, смешавшим в себе запахи болотных незабудок, высыхающих деревьев, веток, грибов, перегноя, прятала в своей чаше красивейший замок, построенный архитектором Франсуа Дону на закате Консульства. Оставляя трусливым каменщикам вдохновение Большого Трианона Ардуэн-Мансара, здания, являвшего тогда собой в архитектуре жемчужину без изъянов, архитектор Суффло предложил Дону, преодолевая не без дерзкого апломба и небывалого хладнокровия несколько рубиконов, спроектировать основной корпус в стиле рококо: портал с аркбутанами, фронтон в стиле Тюдоров, балконы без выступов фасада, тимпаны с декоративными масками – и на фоне всего этого должен был располагаться (в этом заключалась новация) флигель со стрельчатым крыльцом, с машикули. Франсуа Дону три дня косился на оригинальную акварель – рисунок будущего здания.
– Гм, – сказал он в конце концов Суффло, – вид у этого дома довольно необычный…
Затем он дал архитектору пинок под зад, гарантировав ему на словах в ближайшем будущем острое лезвие гильотины. Но Суффло, облачившись в белый поварской халат, сумел бежать в Лион.
Дону, удрученный, подавленный, посоветовался с Шальгреном, Виньоном, Потеном, Хитторфом. Все они воздержались. В конце концов он обратился к одному голландцу, в то время еще мало известному. Франсуа Тилману Сюйсу. Дону дал ему полную свободу действий, предоставив в его распоряжение немалые средства. Известно, что нет больших плутов, нежели голландцы: когда Франсуа Тилман Сюйс закончил стройку, колониальный павильон с ромбовидной крышей, опорная арка которого была инкрустирована орнаментом в подчеркнуто католическом стиле, если не просто некрасивым, то, по меньшей мере, совершенно тривиальным, у Дону уже не было ни гроша в кармане; через три месяца он продал дом за бесценок покупателю, давшему больше других, – один ловкач-посредник из Одрюка приобрел его за двадцать монет; сначала тот нашел его местом, вполне подходящим для конюшни, затем в небывалом восторге, последовавшем за победой над Ваграмом, оборудовал в нем казино, где позже играли в бостон или в баккара Мак-Дональд, Сульт, Дюрок, Виктор, Коленкур, Савари, Жюно, Удино. Говорят он заработал на этом больше миллиона. Затем дом перешел в руки полицейского, Луи-Филиппара, который содержал в нем свой квартет темных личностей; один из них, горький пьяница, зарезал его, выходя из долгого запоя. У него не было наследников, и дом пришел в запустение. Его разграбили, и в нем находили себе приют бродяги, нищие и прочий люд подобного сорта.
Однажды, двадцать восьмого апреля некоего года, английский майор, Аугустус Б.Клиффорд, проводивший через те места батальон, разместил там на ночь свой штаб. Дом ему понравился. Восемью годами позже, когда Аугустуса Б.Клиффорда назначили консулом Канады во Франкфурте-на-Майне, он превратил Азенкур в свое семейное поместье и жил здесь по меньшей мере шесть месяцев в году. Он немало заботился о благоустройстве поместья, проводя все работы с отменным вкусом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
На похороны Хассана Ибн Аббу пришло немало людей. Собрались вокруг катафалка. От набережной Бранли до предместья Сен-Мартен образовался самый настоящий кордон. Весь парижский свет провожал адвоката в его последний путь! Разглядывали Аманду фон Комодоро-Ривадавиа и эрцгерцога Урбена д'Агостиньо. Ольга рыдала. У Оттавиани был обычный угрюмый вид. Амори Консон, пытавшийся уловить, что же кроется в записях Антона Вуаля под образом Моби Дика, был совершенно отрешенным.
Траурная церемония состоялась в колумбарии в пригороде Парижа Антони. Была сооружена очень красивая мастаба. Сердоликовые кварцы соседствовали в ней с ониксами, более чистыми, нежели трансваальские алмазы; на бронзовом постаменте с иридиевыми инкрустациями лежали многочисленные ленты, кресты и другие награды, которыми многие короли, шейхи и прочие властители мира выразили свое бесконечное почтение перед адвокатом: Крест Борца, Крест Виктории, Нишан Ифтикар, Королевский медведь Лабрадора, Большой Крест понтификального Пифона.
Было произнесено шесть речей. Сначала Франсуа-Арман д'Арсонваль говорил от имени Административного суда, который Хассан собственноручно создал сверху донизу. Потом Виктор, герцог д'Эгийон – от имени руководимого им Англо-Иранского банка (Ибн Аббу в течение двадцати лет был его правой рукой и самой преданной особой; можно было сказать, он был им самим); затем имам Агадира говорил о любви Хассана к своей родной стране; затем на изысканном английском речь произнес лорд Гэдсби В.Райт – Хассан был у него ассистентом в Оксфорде, затем обеспечил ему присвоение степени почетного доктора, – набросал блестящий curriculum studiorum великого ушедшего. Наконец Раймон Кино подчеркнул ту не совсем постоянную, но всегда плодотворную связь, которая соединяла адвоката с «Открывательницей…».
Последним выступил Каркопино. Он говорил от имени набережной Конти. Шесть лет назад, сказал он, в ходе поименного голосования, проходившего в три тура и вызвавшего тогда большой резонанс, двадцатью голосами «за» при двадцати шести «против» Институт принял в свои ряды Хассана Ибн Аббу, назначив его в подкомиссию малоизвестного и очень плохо изученного патримониального Свода Надписей марокканского Высокого Атласа, который один мюнхенский ученый, еврей, убежавший от аншлюса, раскопал, не без выгоды, в Тюгге (сегодня Дугга) – римском городе в Тунисе. Югурта якобы нападал на него трижды. Юба Африканец якобы покоился там, по словам Тита Ливия; Траян якобы построил там дворец для своего приемного сына Андриана.
Однако Каркопино заявил, что это всего лишь домыслы.
Все это не имело прямого отношения к смерти Хассана Ибн Аббу. Тем не менее кое-кто аплодировал. Ибо Каркопино, хотя и говорил вполголоса, умел зажечь публику своей пленительной речью.
Затем, импровизируя, Каркопино крупными мазками набросал проникновенный портрет товарища, ученого, чья смерть лишила поп solum только Институт, но и всю Нацию фундаментального знания, жизненно необходимого достояния. Ибо никто, за исключением самого Хассана Ибн Аббу, не умел уловить значение двусмысленного соотношения, соединявшего Романизацию с Варваризацией, составляя таким образом, основывая знание, которое, будучи сегодня еще только кричащим новорожденным, уже видит, как открывается для него в скачке значительном, если не капитальном, захватывающее будущее. Будем верить в неясное семя, посеянное Хассаном Ибн Аббу, в урожай, который достанется нам благодаря ему и сможет насыщать нас вечно, сказал в заключение Каркопино, сбиваясь, оттого что был преисполнен печали. Присутствующие разделили его горе, произнесенная речь восхитила всех, никто не осмеливался аплодировать, некоторые рыдали.
Амори Консон увидел тем временем в трех шагах от себя улыбающегося индивидуума. Вид у него был] открытый, скорее даже жизнерадостный; скажем так: это был симпатяга; человек ему сразу же понравился. Крупный, недурно сложенный, он был одет в великолепно сшитый английский костюм, наверняка изготовленный умельцем по ту сторону Ла-Манша. Амори подошел к мужчине.
– Скажите мне, – заговорил он, не долго думая, – почему вы улыбаетесь?
– Есть в его речи, – ответил незнакомец, – упущение, которое кажется мне очень значительным.
– Упущение? – шепотом спросил Амори, с трудом сдерживая охватившее его волнение.
– Вот уже, grosso modo, полгода, как Хассан Ибн Аббу для получения степени доктора наук предложил вниманию соответствующей Комиссии Национального совета научных исследований (НСНИ) доклад, краткий, но недурственный, по меньшей мере, на мой взгляд, касающийся латинского права, которое он знал как свои пять пальцев. Наибольшее внимание он уделил одному моменту, до сих пор недостаточно изученному, который заставлял бледнеть многих ученых, мудрецов, известных своей приземленностью: обязаны были или нет пагусы или укрепленные города предоставлять своему населению статут, игнорирующий различие, которое ipso facto делало из римлянина индивидуума более значительного, нежели житель Сахары? Его работа, оставаясь неотшлифованной, особенно в своей заключительной части, все-таки подтверждала догадку французского историка Марка Блоха касательно доклада Донжон-Вассала, французского этнолога Маусса касательно союза Шаман-Племя, Хомского касательно соединения Незначительное-Значительное и доказывала, что обязательства такого не было (самое большее существовал факультативный выбор), показывая, таким образом, что исследователи заблуждались, когда анализировали, начиная с так называемого позитивного права, субстрат, исходя из которого рассчитывали постичь Колонизацию, Романизацию и Варваризацию. Это, следовательно, означало, что нужно было любой ценой отойти от изначального, чтобы прежде всего постичь инфраструктуральное. Ты улавливаешь ситуацию: Карл Маркс в Институте! Такого еще никогда не было! Однако большая часть аттестационной комиссии была согласна с выводами, содержавшимися в представленной работе, за исключением Каркопино (называемого Кокопинаром), который, говорят, только и вскрикивал: «Идиот! Идиот! Идиот!»
– Однако вы же слышали, какую он произнес речь? – прошептал Амори.
– Да, – согласился незнакомец, – и это меня удивило; я подумал было, что он позволит себе хотя бы несколько намеков! Но нет!
– Тсс, – сказала Ольга, которая слышала их разговор, – все заканчивается.
Присутствующие сняли головные уборы: кто – панамы, кто – кивера. Какой-то адмирал отдавал честь, Оттавио Оттавиани украдкой достал белый носовой платок. Многие прослезились. Папарацци, треща своими аппаратами, словно пулеметами, обложили Аманду фон Комодоро-Ривадавиа, которая опиралась, слезливый ручеек, на плечо Урбена д'Агостиньо, своего воздыхателя-фаворита.
Сначала появился священник в лимонной мантии – он размахивал массивным золотым кропилом, а затем возникли еще трое, они трясли распятием под балдахином с шелестящими нашивками, наконец пять человек, взявшись за бронзовые ручки, подняли гроб из красного дерева; один из них оступился, гроб неожиданно упал, с него слетела крышка и – проклятье! – Хассана Ибн Аббу в нем не было. Покойник исчез!
Шум поднялся невероятный. На Ке д'Орсе во всем обвиняли полицию, в полиции – Матиньон, в Матиньоне – Дом Робло, который обвинял Дом Борньоля, который, неизвестно почему, обвинял госпиталь Фоша, там обвиняли Институт, обвинявший Англо-Иранский Банк, который, в свою очередь, вновь обвинил Помпиду, тот скомпрометировал Жискара, Жискар осудил Папона, Папон указал пальцем на Фоккара…
– Ну нет, – заявил Оттавио Оттавиани, – с нас хватит одного Ибн Барка в год!
Лишь через несколько дней все поутихло.
Игнорировали исчезновение – если оно имело место – Антона Вуаля; игнорировали исчезновение Хассана Ибн Аббу.
III. Дуглас Хэйг Клиффорд
9
Глава, в которой наивный баритон познает мечущую молнии судьбу
Тремя днями позже в обществе господина, встреченного на похоронах Хассана Ибн Аббу, Амори Консон отправился повидаться с Ольгой, которая, страдая от надоедливого насморка, сопровождаемого жестоким люмбаго, укрылась в своей деревенской усадьбе в Азенкуре, неподалеку от города Аррас.
Ехали на поезде.
– Когда-то, – говорил неизвестный ностальгическим тоном, – когда нужно было попасть в Динар или Порник, в Аррас или Камбре, большого выбора не было: садились в почтовую карету, самую настоящую колымагу. На дорогу уходило не менее трех часов, иногда до пяти. Во время переезда болтали с форейтором, пили вино, читали газету, высказывали свое мнение о жизни, судачили о тряпках; пересказывали сюжет любовного романа; говорили об убийстве, которое заставило забегать всех членов трибунала; то обрушивались с нападками на адвоката, кстати, очень известного, который, пренебрегая следственными материалами, отрицал обвинение во всей его совокупности, желая любой ценой очернить ничего из себя не представляющего аптекаря, который якобы снабдил ядом – лауданиумом – убийцу, то критиковали состав суда присяжных; что же касается заместителя генерального прокурора, то он тем более находился под подозрением. Позже иронизировали по поводу правительства: приводили факты коррупции, связанные с Дю Пати Дю Кламом, Кассаньяком, Дрюмоном, Мак-Магоном. Потом пели «Песню Турлюру», которую Полен и Бах обессмертили в «Ша Нуар» и в Амбигю; замирали от восхищения Сирано де Бержераком, Сарой Бернар, играющей Орленка; тем временем лошади шли рысью до самого заката. Поздним вечером ужинали в очаровательном кабачке. За шесть франков на стол подавали: хорошее анжуйское вино или «Латур-Марсийяк», «Мюзиньи» или «Поммар», из съестного – рыбу или омара, баранью ножку или индейку. Ужинали, трапезничали, кутили, пьянствовали, пировали, а жажда лишь увеличивалась! Затем прогуливались: общественные сады с печальными газонами, невзрачными тисами, располагающими к неге лужайками, аллеями для гулянья с худенькими акациями, чахлыми павловниями; попивали ликеры Кюрасао, мараскин или хорошее теплое вино; раскидывали партию в вист или в фараона; иногда играли в бильярд и разносили в пух и прах чемпиона медвежьего закутка. Затем шли в бордель, задерживались на минутку в салоне, пили шоколад с вишневой водкой киршвассером; увлекали в постель понравившуюся девицу; а затем, удовлетворенные, отправлялись спать.
– Да, – вздохнул Амори, – сегодня у нас есть Национальное Общество Железных Дорог, но нет никакого шика.
Неизвестный согласился. Затем вынул из сумки, которую держал в руке, картонную коробку необычного размера, наполненную продолговатыми сигарами.
– Сигару бразза? – предложил он.
– С удовольствием, – сказал Амори, – но, кстати, хотелось бы узнать твое имя.
– Имя мое, – ответил неизвестный, – Артур Уилбург Саворньян.
– Очень приятно, – пробормотал удивленный Амори и добавил: – Ну а я – Амори Консон.
– Амори Консон! У тебя не было сына, который…
– У меня было шестеро сыновей, – оборвал его Амори, – все они умерли, кроме одного.
– Ивона?
– Да! – чуть ли не простонал Амори. – Но откуда тебе это известно?
– Ты узнаешь когда-нибудь мою историю, – сказал, улыбаясь, Артур Уилбург Саворньян. – Антон Вуаль был и моим другом, но, будучи англичанином, я жил в Оуквуее, неподалеку от Оксфорда, и мы могли встречаться не чаще нескольких раз в год. Он тем не менее поведывал о своем недуге и заявил мне, как и всем вам, что движется к смерти. Никто из нас в это не поверил, ни Ольга, ни Хассан, ни ты, ни я. Хассан, однако, неделю назад переговорил со мной по телефону. Договорились встретиться и все серьезно обсудить. Но по приезде в Париж я узнал о его смерти…
– А ты понял значение постскриптума?
– Нет, но, по моему мнению, мы ошибались, видя в нем дословное указание. «Грубиян-адвокат, куривший в зоопарке» – означало ли это, что речь идет о Хассане Ибн Аббу? Нет, и по меньшей мере по трем причинам: Вуаль не знал, что Хассан был адвокатом; определение «грубиян» к Хассану не подходило и выкуривал он самое большее три сигары в год.
– Есть во всем этом резон, – добавил Амори, – тем более, что Хассан обожал тунисскую инжирную водку буху и терпеть не мог виски.
– Да. Более того, он никогда не ходил в зоопарк: он очень любил зоосад, неподалеку от которого жил.
– Но что означает тогда такой постскриптум?
– Сначала я думал, что это подделка. Сейчас интуиция подсказывает мне, что у Антона не было выбора: ему нужно было поставить последнюю точку. Если бы он мог, то закончил бы свою записку знаком более точным, но сделать это он был не в состоянии…
– Нет ничего более темного, чем белое, – прошептал Амори.
– Почему ты это сказал? – подскочил Артур Уилбург Саворньян.
– Я прочел это в его Дневнике. Или, скорее, припомнил, что прежде он это всегда говорил. Вот почему, – добавил он, – мы едем в Азенкур повидаться с Ольгой.
За всю поездку больше не было сказано ни слова. Саворньян покуривал сигару. Амори читал толстый роман, повествование о позорном крахе, банкротстве сети крупных М.Я.С., не зная, что в этой книге черным по белому было написано, как же разрешаются все те беспокойства, что жили в нем, волновали его…
Поезд шел быстро, оставляя позади великолепные сельские пейзажи. По полю ехал на сверкающем комбайне крестьянин. Затем скорость начала снижаться: поезд прибывал на станцию. Сначала показалось грязное предместье, потом – перрон, несколько ангаров, автобус.
Сели в омнибус и доехали до Обиньи. Эта колымага тащилась, словно черепаха, со скоростью не более двадцати километров в час. Выйдя, направились пешком до Азенкура (некогда он назывался Аженкуром – английский язык здесь взял верх над французским).
Очаровательная долина, окутанная восхитительным ароматом, ласкающим обоняние, дразнящим, смешавшим в себе запахи болотных незабудок, высыхающих деревьев, веток, грибов, перегноя, прятала в своей чаше красивейший замок, построенный архитектором Франсуа Дону на закате Консульства. Оставляя трусливым каменщикам вдохновение Большого Трианона Ардуэн-Мансара, здания, являвшего тогда собой в архитектуре жемчужину без изъянов, архитектор Суффло предложил Дону, преодолевая не без дерзкого апломба и небывалого хладнокровия несколько рубиконов, спроектировать основной корпус в стиле рококо: портал с аркбутанами, фронтон в стиле Тюдоров, балконы без выступов фасада, тимпаны с декоративными масками – и на фоне всего этого должен был располагаться (в этом заключалась новация) флигель со стрельчатым крыльцом, с машикули. Франсуа Дону три дня косился на оригинальную акварель – рисунок будущего здания.
– Гм, – сказал он в конце концов Суффло, – вид у этого дома довольно необычный…
Затем он дал архитектору пинок под зад, гарантировав ему на словах в ближайшем будущем острое лезвие гильотины. Но Суффло, облачившись в белый поварской халат, сумел бежать в Лион.
Дону, удрученный, подавленный, посоветовался с Шальгреном, Виньоном, Потеном, Хитторфом. Все они воздержались. В конце концов он обратился к одному голландцу, в то время еще мало известному. Франсуа Тилману Сюйсу. Дону дал ему полную свободу действий, предоставив в его распоряжение немалые средства. Известно, что нет больших плутов, нежели голландцы: когда Франсуа Тилман Сюйс закончил стройку, колониальный павильон с ромбовидной крышей, опорная арка которого была инкрустирована орнаментом в подчеркнуто католическом стиле, если не просто некрасивым, то, по меньшей мере, совершенно тривиальным, у Дону уже не было ни гроша в кармане; через три месяца он продал дом за бесценок покупателю, давшему больше других, – один ловкач-посредник из Одрюка приобрел его за двадцать монет; сначала тот нашел его местом, вполне подходящим для конюшни, затем в небывалом восторге, последовавшем за победой над Ваграмом, оборудовал в нем казино, где позже играли в бостон или в баккара Мак-Дональд, Сульт, Дюрок, Виктор, Коленкур, Савари, Жюно, Удино. Говорят он заработал на этом больше миллиона. Затем дом перешел в руки полицейского, Луи-Филиппара, который содержал в нем свой квартет темных личностей; один из них, горький пьяница, зарезал его, выходя из долгого запоя. У него не было наследников, и дом пришел в запустение. Его разграбили, и в нем находили себе приют бродяги, нищие и прочий люд подобного сорта.
Однажды, двадцать восьмого апреля некоего года, английский майор, Аугустус Б.Клиффорд, проводивший через те места батальон, разместил там на ночь свой штаб. Дом ему понравился. Восемью годами позже, когда Аугустуса Б.Клиффорда назначили консулом Канады во Франкфурте-на-Майне, он превратил Азенкур в свое семейное поместье и жил здесь по меньшей мере шесть месяцев в году. Он немало заботился о благоустройстве поместья, проводя все работы с отменным вкусом;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25