Однако, добавлял он ниже, у нас нет выбора: нам нужно во что бы то ни стало знать, что в любой момент на нас может напасть Сфинкс; нам нужно знать – а мы этого никогда не знали, – что в любой момент нам будет достаточно одного слова, одного звука, одного «да», одного «нет», чтобы незамедлительно его победить. Ибо – так говорил Заратустра – ни один Сфинкс никогда не устраивал себе гнезда вне человеческого Дворца…
4
Глава, в которой, несмотря на «Полет шмеля», нет и намека на Николая Римского-Корсакова
Антон Вуаль исчез в День всех святых.
Тремя днями раньше он прочитал в вечерней газете сообщение, сильно его встревожившее.
Некий индивидуум, злого могущества которого боялись настолько, что даже не называли его имени, проник ночью в здание Муниципального Комиссариата и похитил досье с документами огромной важности: в них содержались сведения, компрометирующие трех высокопоставленных полицейских чинов, заправлявших делами в Доме Пулага. Чтобы избежать скандала, нужно было как можно скорее вернуть досье на место: дерзкий похититель знал, кому их можно предложить. Но хотя полицейские, убежденные в том, что он спрятал компромат у себя дома, перерыли там все по меньшей мере раз двадцать, отыскать документы так и не удалось.
Играя ва-банк, комиссар полиции Ромен Дидо в сопровождении своего любимого аджюдана Гарамона встретился с Дюпеном, известным своим непревзойденным чутьем.
– Дело обстоит так, – сказал комиссар, – что мы ни в коем случае не можем упустить эти документы; если бы речь шла об обычных бумагах, то это причинило бы нам минимальный вред. Но в данном случае мы имеем дело со шмелем слишком значительным…
– Со шмелем? – удивился Дюпен, не знавший этого слова в том значении, в котором употребил его Дидо.
– Простите за жаргон, – улыбнулся Дидо, – скажем так: нам кажется, что речь идет о пропаже бумаг, жизненно важных для нас. Эта кража уничтожает, делает тщетной, теряющей смысл всякую организационную работу – она ослабляет нашу дееспособность по меньшей мере в пять раз!
– Следовательно, вы перерыли все в доме прохиндея раз двадцать? – снова задал вопрос Дюпен.
– Да, – ответил Дидо, – но впустую. Искали, однако, и в других местах.
– Вот что мне совершенно ясно, – сказал Дюпен. – Ты все перерыл, прощупал стены и потолки, но совершенно без толку, потому что у тебя есть глаза, но ты ничего не видишь. Неужели ты не понял, старый пень, что твой парень сделал ход куда более интересный, а именно: он не спрятал добычу в какое-нибудь укромное место, а обработал ее соответствующим образом – так, что досье стало неузнаваемым, а затем положил этот самый компромат на самом видном месте, ты прикасался к нему раз десять, не меньше, и не знал, и не думал, и не хотел подумать, что держишь в руках не какую-нибудь дребедень, а как раз то, что тебе нужно!
– Ну не было ничего такого! – едва ли не простонал Дидо.
– Ну конечно! – съязвил Дюпен.
Он надел свой макинтош, взял зонт и вышел со словами:
– Я иду туда. Через пару минут ты получишь свой папирус.
Но хотя он и не ошибался, по меньшей мере, в своем предположении, однако на этот раз все-таки промахнулся.
– Прежде мне хотя бы везло, – прошептал он, вернувшись.
Затем, чтобы утешиться, занялся, предоставив полицейским возможность самим решать их проблемы, орангутаном, совершившим три убийства.
Если Дюпен не разгадал загадку, хотя и понял инстинктивно все от «а» до «я», то я не получу отпущения грехов, записал Антон Вуаль в своем Дневнике.
Он оставил друзьям записку. Вот ее содержание:
«Я так хотел бы выспаться всласть. Это была моя мечта: хорошенько отоспаться. Но он исчез! Кто? Что? Поди узнай! Это исчезло. Я в свою очередь пойду сегодня навстречу смерти, к большому белому забытью, к небытию. Простите. Я только хотел узнать. Недуг измучил меня. Мой голос стал подобен криворотому шептанию. О моя смерть, будь расплатой за то исступление, что жило во мне. Антон Вуаль».
Имелся и постскриптум, совершенно сногсшибательный, который показывал, что Антон Вуаль был уже не в своем уме:
«Несем десять порций хорошего виски грубияну-адвокату, курившему в зоопарке».
В заключение был еще росчерк – три горизонтальные черты (одна из них казалась более короткой), перечеркнутые какой-то пачкотней.
Покончил ли он с собой? Нажал ли на курок? Вскрыл ли бритвой вены в горячей ванне? Проглотил ли пузырек с ядом? Бросил ли свой автомобиль в бездонную дыру, что бесконечно кружится вихрем до вечера Великого Дня, до дня Великого Вечера? Открыл ли газовый кран? Сделал ли харакири? Сжег ли себя напалмом? Спрыгнул ли с высокого моста в поглотившую его черную пучину?
Никто так и не узнал, выбрал ли он сам себе конец, познал ли он смерть.
Но когда три дня спустя один его друг, встревоженный несообразной запиской Антона, явился к нему, чтобы предложить свою помощь, то никого на вилле не нашел. Машина стояла в гараже. Вся одежда была на месте в стенном шкафу. Все сумки – также. Не было ни следа крови.
Но Антон Вуаль исчез.
Ложная отсрочка для Антона Вуаля
японец без кимоно,
удав, курящий и играющий в керлинг,
пылающая темнота,
совсем голый пронзительный крик в церковном песнопении,
нежный скорпион,
десять разорившихся торговцев, плюющих на кучу золота,
торжествующее горе,
самум в длинном финляндском коридоре,
глубокий носовой платок –
вот что могло бы освободить горизонт Антона Вуаля…
кардинал-хиппи, вопящий антиримский лозунг,
бритва для свежих лимонов,
три английских бандита, ограбленных почтовым поездом,
прямая окружность,
мужской пупок, располагающий извергающимся вулканом,
родная страна адаптации,
сумасшедший однорукий человек, облокотившийся
на парапет балкона вечера,
распятие без изображения Христа,
мексиканская трава сизаль, брызгающая молодым
вином для шутов без мантии –
вот чего могло бы хватить для отсрочки Антона Вуаля…
бессмыслица без галиматьи,
зеркало, ставшее матовым от игривой рыбы без острых плавников,
осенний весенний побег,
пять капель алкоголя для прохожего, симулирующего смерть,
любовь убийцы,
многие буруны, падающие отвесно в мыс бортовой качки,
верное лояльное ружье,
белая гарь, тело без мира, мир,
ложное забытье –
вот что прогнало бы смерть Антона Вуаля…
но где возвести все это в вымени полночи, где рождается Исчезновение?
6
Глава, которая, выходя из компилирующего свода явлений, приведет нас прямо в зоопарк
Друга Антона Вуаля звали Амори Консон.
У него было шестеро сыновей. Старший, которого по случайному совпадению звали Эньяном, исчез по меньшей мере восемнадцать лет назад, в Оксфорде, во время симпозиума, организованного Фондом Марсьяля Кантреля, не без участия великого английского ученого лорда Гэдсби В.Райта. Следующего сына, Адама, смерть настигла в санатории, где он находился на излечении ввиду полного отсутствия аппетита, который, к несчастью, так и не обрел. Затем последовали еще три смерти: Ивана съела у берегов Занзибара акула; Одильон, ассистируя в Милане Лукино Висконти, умер от того, что в горле у него застряла острая кость; Урбен завершил свои дни в Гонолулу: огромный глист высосал из него всю кровь – ему сделали двадцать переливаний крови, но было уже слишком поздно. Таким образом, в живых оставался единственный сын Амори Ивон, но его он любил меньше других, потому что тот, живя вдалеке, виделся с отцом не чаще трех раз в год.
Амори Консон перевернул на вилле Антона Вуаля буквально все. Встретился с его соседом, рассказавшим об удалении синуса. Расспросил о друге всех, кого мог.
Жилище Антона Вуаля было мрачным, лишенным какого-либо комфорта, совершенно неухоженным и, конечно же, непривлекательным: покрытые известью белые стены, грязные рваные ковры. Невзрачная гостиная, запущенная спальня с заплесневелой дырявой софой и сундуком, вонявшим загнивающим луком. Дверцы расшатанного платьевого шкафа держались с помощью лейкопластыря. Окна давно не мыли, и свет в комнату проникал серый, тусклый. Кроватью служила монастырская, без матраса, койка – жалкое ложе с продавленными подушками и неизвестно когда стиранными простынями. Ванная являла собой убогую темную комнатушку, где все, на что ни глянь, было грязным, даже несчастная половая тряпка – словно коровой пожеванная.
Амори раскрывал одну за другой книги, дешевые малоформатные, с грязными переплетами, сваленные в кучи на трех расшатанных настенных полках. Страницы их пестрели сделанными на полях заметками – он вчитывался в них, но мало что понял. Однако выделил несколько книг, с которыми Антон Вуаль работал, по всей вероятности, особенно углубленно: «Искусство и иллюзия» английского историка искусства Гомбриха, «Космос» польского писателя Витольда Гомбровича, «Опопонакс» француженки Моники Уиттиг, «Доктор Фаустус» Томаса Манна, книги Ноама Хомски и американского лингвиста Романа Якобсона, «Бланш, или Забвение» Арагона.
Затем Амори открыл толстую картонную папку. Он обнаружил в ней несколько рукописей, свидетельствующих о том, что Антон имел склонность к разного рода ученым занятиям; в них являли себя, зафиксированные не без проявления педантичности, те знания, что некогда вдолбили ему в голову. Прочитывая слово за словом, Амори смог изучить назидательный curriculum studiorum Антона.
Сначала было нечто из области французской словесности:
Там, где мы некогда жили, не было ни автомобилей, ни такси, ни автобусов; мы с двоюродным братом иногда навещали Линду, жившую в соседнем кантоне. Но, не имея машины, мы были вынуждены всю дорогу бежать, иначе попадали на место слишком поздно: к тому времени Линда уже исчезала.
Настал, однако, день, когда Линда ушла навсегда. Нам пришлось отправить ее в ссылку на веки вечные; но мы ее любили. Мы так любили ее запах, ее светящийся облик, ее блузку, ее такие коричневые брюки; мы любили в ней все.
Но вот все кончилось: через три года Линда умерла; мы узнали об этом случайно, однажды вечером, во время ужина.
Затем следовал философский экскурс:
Кант, анализируя интуицию a priori, подверг сомнению одно место из «Cogito» , зная, что он оккультировал ситуацию, в которой Божество, когда ему привиделся Некто, могло бы обеспечить увеличенное Я. «Таким образом, – говорит он, – Барух Спиноза выполнил бы мутацию, упраздняющую его имя, ради мрачных звуков? Иудаизирующий Барух! Думал ли ты о „Natura“, примеряя (примиряя ее), о Шиве, выполняющем пожелание Бесконечного?» Тогда Кант, платонизируя, упреждающе, но ошибочно поставил Спинозу в единство с убийственным Сверх-«я». Ибо намного раньше Платон, отцеубийствуя над всем археизирующим, увидел, что ни один участник не имеет конца и берет начало в Некто.
Первородный Аук нашел таким образом свою триангуляцию, посылая стрелу в синусоидальный полет, поражая ее заостренным концом лоб философа, умершего от того, что на какое-то мгновение он поверил в «Cogito» без Некто.
Страницы, посвященные математике:
On Groups .
(Перевод работы Маршалла Холла мл. L.I.T., 28, тома с 5-го по 18-й включительно.)
Это понятие – кто его освоил, кто его нашел, кто его дал? Гаусс или Галуа ? Его никогда не знали. Сегодня его знает каждый. Однако говорят, что в глубочайшей тьме, перед своей смертью, Галуа записал на полях письма (Маршалл Холл мл., op. cit. T.8)длинное звено формул на свой лад . Вот оно:
aa-1= bb-1= cc-1= dd-1= ff-1= gg-1= bb-1= ii-1= kk-1= ll-1= mm-1= nn-1= oo-1= pp = qq–1=rr-1= ss-1=-tt-1=uu-1= vv-1= ww-1= xx-1= yy-1= zz-1=
Но никто никогда так и не смог узнать, чем заканчиваются записи Галуа.
Кантор, Дуади, Бурбаки рассчитывали, идя одним, десятью окольными путями (возле тела, безупречного на набросках, локального ринга в Cstar, К-функтора, которым мы обязаны Шибу в ? большого Тома, не забывая ни о дистрибуциях, ни об инволюциях, ни о конволюциях, ни о Шварце, Кожуле, Картане, Джиорджутти), ухватиться за настоящую, надежную нить, чтобы пересечь крутой пробел. Все попытки оказались тщетными.
Понтриагин отдал этому двадцать лет жизни, закончив тем, что перестал вообще что-либо видеть.
Впрочем, вот уже восемь месяцев, как Кан, работая над себе помощником (см.: Кап D. Adjoint Functors Transactions , V, 3, 18), показал методом индукции, кажется (он рассуждал – сказал он Жолену – о большом кардинале, посредством «forcing» для части), теорема будет G, будет Н, будет
– три магмы (мыследуем за Курогием), где a a(bc) = (ab) с; где для каждого а, х ? ха, х ? ах являются «верными», являются моно, тогда имеем G =: Н ? К, если
если Н, если К имеют всего лишь один общий субъект Н ? К = увы! Кан умер, не закончив свой труд Таким образом, в конце концов, решения по-прежнему нет .
Английские штудии:
Это история о маленьком городке. Это не пустая сказка и тем более не сухой, монотонный доклад, полный обычных стилистических сведений, как то: «романтический лунный свет отбрасывал темные тени на длинную извилистую деревенскую дорогу». Не будет ничего сказано ни о мирно пасущихся стадах овец, ни о малиновках, весело щебечущих в сумерках, ни о «теплых огнях» в окнах домов. Ни о…
Продолжая расследование, Амори Консон узнал, что Антон Вуаль интересовался также первобытными обычаями:
Однажды в Когни (Чад) некто Сокоро надел на себя бубу, африканское платье, по крою похожее на реглан, приобретенное у одного сноба-француза на сафари. Затем он отправился в Мокулу, где жил его сын; супружеские отношения, неслыханные до сегодняшнего дня, вынуждали того терпеть парадоксальное ярмо. Никогда он не должен был отдавать мальчика горным дионгорам, выходя таким образом из нормальной цепи, сочленение которой являет собой ряд тонкий, ясный, четкий, скажем так – структуральный.
Сунь или Маргина, Ути или Каакил, Лонгей или Зори, о могущественные помощники дождьявления, мы просим вас! Мы стремимся к успокаивающему забытью для случая непрепятствующего, несмотря на печаль, которую он нам причинил. Иначе нужно ли, чтобы случайно оказавшийся виновным был умерщвлен?
Финальный компромисс (максимин или минимакс): индивидуум обратился к ясновидящему и тот указал ему путь; он воззвал к своему Суню, принес ему в жертву белого козленка, затем черного петуха, чтобы не оказаться в этом году без пищи.
Не остались без внимания Вуаля и животные:
Овцебык – полубаран, полубычок – жил, беды не зная, в тундре. Шкура убитого животного сильно пахнет анисом. Чтобы завладеть им, нужно выбрать момент, лечь, вжавшись в землю, и ждать, когда оно бросится на вас. Когда же его огромное, вызывающее смущение копыто приблизится к вам, вскочить.
Как только ваши руки окажутся на шее овцебыка, оплетут ее, он сразу же заметит вас, замычит, затем, в свою очередь, вытянется на земле, чтобы уснуть рядом с вами.
Тело его, пахнущее акацией, алжирским ковылем, волчьим корнем, чесноком, заячьей капустой, душицей, чрезвычайно нежно на ощупь.
Бизон, либо тур, либо зубр, обитающий в наших странах, в наших зоопарках отсутствует. Считается, что, продвигаясь в ночи, можно увидеть бизона с его горбатой спиной. Вовсе нет: она не округлена, его спина. И тем более в ней нет дыры. Речь ведь идет о нормальной спине. Так зачем тогда рассуждать о бизоне?
Не прошел Вуаль и мимо социальных конфликтов:
Это случилось третьего мая. «Волнения на бульваре Сен-Мишель», – возвестила крупно набранным заголовком вечерняя газета. По приказу одного заправилы, человека, правда, не злобного, подчиненный ему аджюдан бросил свой батальон на сборище анархистов, темных личностей, которые по законному праву хотели добиться освобождения пяти своих товарищей, засаженных в каталажку. Подобранный во дворе булыжник был брошен в большой черный грузовик, набитый громилами-полицейскими. На середине тротуара образовалась настоящая куча-мала; среди перевернутых автомобилей виднелось спиленное дерево, оно полыхало. Опасаясь дурного поворота событий, Гримо учинил погром: ожесточившись, полиция крушила головы и ломала ребра направо и налево.
Общественность была встревожена. Миллионная толпа пронеслась по Парижу, маша кто черной тряпкой, кто темно-красной, истошно выкрикивая антидиктаторские лозунги: «Десяти лет хватит!», «Президенту – наши гроши!», «Власть народу!»
Члены одного профсоюза собрали рабочих на производстве и объявили забастовку. Захватили все: транспорт, угольные бассейны, студии, магазины, склады, мельницы, доки. На станциях не хватало топлива…
Был и фрагмент, написанный на саарском диалекте:
Man sagt dir, komm doch mal ins Landhaus. Man sagt dir, Stadtvolk muss aufs Land, muss zur?ck zur Natur. Man sagt dir, komm bald, m?glichst am Sonntag. Du brummst also los, nicht zu fr?h am Tag, das will man nicht. Am Nachmittag f?hrst du durchs Dorf, in Richtung Sportplatz. Vorm Sportplatz f?hrst du ab. Kurz darauf bist du da. Du halst am Tor, durch das du nicht hindurchkannst, parkst das Auto und blickst dich um. Du glaubst, nun taucht vor dir das Haus auf, doch du irrst dich, da ist das Dach. Ringsum Wald, dickichtartig, Wildnis fast. Wald, wohin du schaust. Baum und Strauch sind stark im Wuchs. Am Pfad w?chst Minzkraut auch Gras, frisch, saftig und gr?n. Ins Haus, wovon du nur das Dach sahst. Du tr?umst, dass das Haus, wovon du nur das Dach sahst, laubumrankt, gross und m?chtig ist. Mit Komfort nat?rlich, Klo und Bad und Bild im Flur.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
4
Глава, в которой, несмотря на «Полет шмеля», нет и намека на Николая Римского-Корсакова
Антон Вуаль исчез в День всех святых.
Тремя днями раньше он прочитал в вечерней газете сообщение, сильно его встревожившее.
Некий индивидуум, злого могущества которого боялись настолько, что даже не называли его имени, проник ночью в здание Муниципального Комиссариата и похитил досье с документами огромной важности: в них содержались сведения, компрометирующие трех высокопоставленных полицейских чинов, заправлявших делами в Доме Пулага. Чтобы избежать скандала, нужно было как можно скорее вернуть досье на место: дерзкий похититель знал, кому их можно предложить. Но хотя полицейские, убежденные в том, что он спрятал компромат у себя дома, перерыли там все по меньшей мере раз двадцать, отыскать документы так и не удалось.
Играя ва-банк, комиссар полиции Ромен Дидо в сопровождении своего любимого аджюдана Гарамона встретился с Дюпеном, известным своим непревзойденным чутьем.
– Дело обстоит так, – сказал комиссар, – что мы ни в коем случае не можем упустить эти документы; если бы речь шла об обычных бумагах, то это причинило бы нам минимальный вред. Но в данном случае мы имеем дело со шмелем слишком значительным…
– Со шмелем? – удивился Дюпен, не знавший этого слова в том значении, в котором употребил его Дидо.
– Простите за жаргон, – улыбнулся Дидо, – скажем так: нам кажется, что речь идет о пропаже бумаг, жизненно важных для нас. Эта кража уничтожает, делает тщетной, теряющей смысл всякую организационную работу – она ослабляет нашу дееспособность по меньшей мере в пять раз!
– Следовательно, вы перерыли все в доме прохиндея раз двадцать? – снова задал вопрос Дюпен.
– Да, – ответил Дидо, – но впустую. Искали, однако, и в других местах.
– Вот что мне совершенно ясно, – сказал Дюпен. – Ты все перерыл, прощупал стены и потолки, но совершенно без толку, потому что у тебя есть глаза, но ты ничего не видишь. Неужели ты не понял, старый пень, что твой парень сделал ход куда более интересный, а именно: он не спрятал добычу в какое-нибудь укромное место, а обработал ее соответствующим образом – так, что досье стало неузнаваемым, а затем положил этот самый компромат на самом видном месте, ты прикасался к нему раз десять, не меньше, и не знал, и не думал, и не хотел подумать, что держишь в руках не какую-нибудь дребедень, а как раз то, что тебе нужно!
– Ну не было ничего такого! – едва ли не простонал Дидо.
– Ну конечно! – съязвил Дюпен.
Он надел свой макинтош, взял зонт и вышел со словами:
– Я иду туда. Через пару минут ты получишь свой папирус.
Но хотя он и не ошибался, по меньшей мере, в своем предположении, однако на этот раз все-таки промахнулся.
– Прежде мне хотя бы везло, – прошептал он, вернувшись.
Затем, чтобы утешиться, занялся, предоставив полицейским возможность самим решать их проблемы, орангутаном, совершившим три убийства.
Если Дюпен не разгадал загадку, хотя и понял инстинктивно все от «а» до «я», то я не получу отпущения грехов, записал Антон Вуаль в своем Дневнике.
Он оставил друзьям записку. Вот ее содержание:
«Я так хотел бы выспаться всласть. Это была моя мечта: хорошенько отоспаться. Но он исчез! Кто? Что? Поди узнай! Это исчезло. Я в свою очередь пойду сегодня навстречу смерти, к большому белому забытью, к небытию. Простите. Я только хотел узнать. Недуг измучил меня. Мой голос стал подобен криворотому шептанию. О моя смерть, будь расплатой за то исступление, что жило во мне. Антон Вуаль».
Имелся и постскриптум, совершенно сногсшибательный, который показывал, что Антон Вуаль был уже не в своем уме:
«Несем десять порций хорошего виски грубияну-адвокату, курившему в зоопарке».
В заключение был еще росчерк – три горизонтальные черты (одна из них казалась более короткой), перечеркнутые какой-то пачкотней.
Покончил ли он с собой? Нажал ли на курок? Вскрыл ли бритвой вены в горячей ванне? Проглотил ли пузырек с ядом? Бросил ли свой автомобиль в бездонную дыру, что бесконечно кружится вихрем до вечера Великого Дня, до дня Великого Вечера? Открыл ли газовый кран? Сделал ли харакири? Сжег ли себя напалмом? Спрыгнул ли с высокого моста в поглотившую его черную пучину?
Никто так и не узнал, выбрал ли он сам себе конец, познал ли он смерть.
Но когда три дня спустя один его друг, встревоженный несообразной запиской Антона, явился к нему, чтобы предложить свою помощь, то никого на вилле не нашел. Машина стояла в гараже. Вся одежда была на месте в стенном шкафу. Все сумки – также. Не было ни следа крови.
Но Антон Вуаль исчез.
Ложная отсрочка для Антона Вуаля
японец без кимоно,
удав, курящий и играющий в керлинг,
пылающая темнота,
совсем голый пронзительный крик в церковном песнопении,
нежный скорпион,
десять разорившихся торговцев, плюющих на кучу золота,
торжествующее горе,
самум в длинном финляндском коридоре,
глубокий носовой платок –
вот что могло бы освободить горизонт Антона Вуаля…
кардинал-хиппи, вопящий антиримский лозунг,
бритва для свежих лимонов,
три английских бандита, ограбленных почтовым поездом,
прямая окружность,
мужской пупок, располагающий извергающимся вулканом,
родная страна адаптации,
сумасшедший однорукий человек, облокотившийся
на парапет балкона вечера,
распятие без изображения Христа,
мексиканская трава сизаль, брызгающая молодым
вином для шутов без мантии –
вот чего могло бы хватить для отсрочки Антона Вуаля…
бессмыслица без галиматьи,
зеркало, ставшее матовым от игривой рыбы без острых плавников,
осенний весенний побег,
пять капель алкоголя для прохожего, симулирующего смерть,
любовь убийцы,
многие буруны, падающие отвесно в мыс бортовой качки,
верное лояльное ружье,
белая гарь, тело без мира, мир,
ложное забытье –
вот что прогнало бы смерть Антона Вуаля…
но где возвести все это в вымени полночи, где рождается Исчезновение?
6
Глава, которая, выходя из компилирующего свода явлений, приведет нас прямо в зоопарк
Друга Антона Вуаля звали Амори Консон.
У него было шестеро сыновей. Старший, которого по случайному совпадению звали Эньяном, исчез по меньшей мере восемнадцать лет назад, в Оксфорде, во время симпозиума, организованного Фондом Марсьяля Кантреля, не без участия великого английского ученого лорда Гэдсби В.Райта. Следующего сына, Адама, смерть настигла в санатории, где он находился на излечении ввиду полного отсутствия аппетита, который, к несчастью, так и не обрел. Затем последовали еще три смерти: Ивана съела у берегов Занзибара акула; Одильон, ассистируя в Милане Лукино Висконти, умер от того, что в горле у него застряла острая кость; Урбен завершил свои дни в Гонолулу: огромный глист высосал из него всю кровь – ему сделали двадцать переливаний крови, но было уже слишком поздно. Таким образом, в живых оставался единственный сын Амори Ивон, но его он любил меньше других, потому что тот, живя вдалеке, виделся с отцом не чаще трех раз в год.
Амори Консон перевернул на вилле Антона Вуаля буквально все. Встретился с его соседом, рассказавшим об удалении синуса. Расспросил о друге всех, кого мог.
Жилище Антона Вуаля было мрачным, лишенным какого-либо комфорта, совершенно неухоженным и, конечно же, непривлекательным: покрытые известью белые стены, грязные рваные ковры. Невзрачная гостиная, запущенная спальня с заплесневелой дырявой софой и сундуком, вонявшим загнивающим луком. Дверцы расшатанного платьевого шкафа держались с помощью лейкопластыря. Окна давно не мыли, и свет в комнату проникал серый, тусклый. Кроватью служила монастырская, без матраса, койка – жалкое ложе с продавленными подушками и неизвестно когда стиранными простынями. Ванная являла собой убогую темную комнатушку, где все, на что ни глянь, было грязным, даже несчастная половая тряпка – словно коровой пожеванная.
Амори раскрывал одну за другой книги, дешевые малоформатные, с грязными переплетами, сваленные в кучи на трех расшатанных настенных полках. Страницы их пестрели сделанными на полях заметками – он вчитывался в них, но мало что понял. Однако выделил несколько книг, с которыми Антон Вуаль работал, по всей вероятности, особенно углубленно: «Искусство и иллюзия» английского историка искусства Гомбриха, «Космос» польского писателя Витольда Гомбровича, «Опопонакс» француженки Моники Уиттиг, «Доктор Фаустус» Томаса Манна, книги Ноама Хомски и американского лингвиста Романа Якобсона, «Бланш, или Забвение» Арагона.
Затем Амори открыл толстую картонную папку. Он обнаружил в ней несколько рукописей, свидетельствующих о том, что Антон имел склонность к разного рода ученым занятиям; в них являли себя, зафиксированные не без проявления педантичности, те знания, что некогда вдолбили ему в голову. Прочитывая слово за словом, Амори смог изучить назидательный curriculum studiorum Антона.
Сначала было нечто из области французской словесности:
Там, где мы некогда жили, не было ни автомобилей, ни такси, ни автобусов; мы с двоюродным братом иногда навещали Линду, жившую в соседнем кантоне. Но, не имея машины, мы были вынуждены всю дорогу бежать, иначе попадали на место слишком поздно: к тому времени Линда уже исчезала.
Настал, однако, день, когда Линда ушла навсегда. Нам пришлось отправить ее в ссылку на веки вечные; но мы ее любили. Мы так любили ее запах, ее светящийся облик, ее блузку, ее такие коричневые брюки; мы любили в ней все.
Но вот все кончилось: через три года Линда умерла; мы узнали об этом случайно, однажды вечером, во время ужина.
Затем следовал философский экскурс:
Кант, анализируя интуицию a priori, подверг сомнению одно место из «Cogito» , зная, что он оккультировал ситуацию, в которой Божество, когда ему привиделся Некто, могло бы обеспечить увеличенное Я. «Таким образом, – говорит он, – Барух Спиноза выполнил бы мутацию, упраздняющую его имя, ради мрачных звуков? Иудаизирующий Барух! Думал ли ты о „Natura“, примеряя (примиряя ее), о Шиве, выполняющем пожелание Бесконечного?» Тогда Кант, платонизируя, упреждающе, но ошибочно поставил Спинозу в единство с убийственным Сверх-«я». Ибо намного раньше Платон, отцеубийствуя над всем археизирующим, увидел, что ни один участник не имеет конца и берет начало в Некто.
Первородный Аук нашел таким образом свою триангуляцию, посылая стрелу в синусоидальный полет, поражая ее заостренным концом лоб философа, умершего от того, что на какое-то мгновение он поверил в «Cogito» без Некто.
Страницы, посвященные математике:
On Groups .
(Перевод работы Маршалла Холла мл. L.I.T., 28, тома с 5-го по 18-й включительно.)
Это понятие – кто его освоил, кто его нашел, кто его дал? Гаусс или Галуа ? Его никогда не знали. Сегодня его знает каждый. Однако говорят, что в глубочайшей тьме, перед своей смертью, Галуа записал на полях письма (Маршалл Холл мл., op. cit. T.8)длинное звено формул на свой лад . Вот оно:
aa-1= bb-1= cc-1= dd-1= ff-1= gg-1= bb-1= ii-1= kk-1= ll-1= mm-1= nn-1= oo-1= pp = qq–1=rr-1= ss-1=-tt-1=uu-1= vv-1= ww-1= xx-1= yy-1= zz-1=
Но никто никогда так и не смог узнать, чем заканчиваются записи Галуа.
Кантор, Дуади, Бурбаки рассчитывали, идя одним, десятью окольными путями (возле тела, безупречного на набросках, локального ринга в Cstar, К-функтора, которым мы обязаны Шибу в ? большого Тома, не забывая ни о дистрибуциях, ни об инволюциях, ни о конволюциях, ни о Шварце, Кожуле, Картане, Джиорджутти), ухватиться за настоящую, надежную нить, чтобы пересечь крутой пробел. Все попытки оказались тщетными.
Понтриагин отдал этому двадцать лет жизни, закончив тем, что перестал вообще что-либо видеть.
Впрочем, вот уже восемь месяцев, как Кан, работая над себе помощником (см.: Кап D. Adjoint Functors Transactions , V, 3, 18), показал методом индукции, кажется (он рассуждал – сказал он Жолену – о большом кардинале, посредством «forcing» для части), теорема будет G, будет Н, будет
– три магмы (мыследуем за Курогием), где a a(bc) = (ab) с; где для каждого а, х ? ха, х ? ах являются «верными», являются моно, тогда имеем G =: Н ? К, если
если Н, если К имеют всего лишь один общий субъект Н ? К = увы! Кан умер, не закончив свой труд Таким образом, в конце концов, решения по-прежнему нет .
Английские штудии:
Это история о маленьком городке. Это не пустая сказка и тем более не сухой, монотонный доклад, полный обычных стилистических сведений, как то: «романтический лунный свет отбрасывал темные тени на длинную извилистую деревенскую дорогу». Не будет ничего сказано ни о мирно пасущихся стадах овец, ни о малиновках, весело щебечущих в сумерках, ни о «теплых огнях» в окнах домов. Ни о…
Продолжая расследование, Амори Консон узнал, что Антон Вуаль интересовался также первобытными обычаями:
Однажды в Когни (Чад) некто Сокоро надел на себя бубу, африканское платье, по крою похожее на реглан, приобретенное у одного сноба-француза на сафари. Затем он отправился в Мокулу, где жил его сын; супружеские отношения, неслыханные до сегодняшнего дня, вынуждали того терпеть парадоксальное ярмо. Никогда он не должен был отдавать мальчика горным дионгорам, выходя таким образом из нормальной цепи, сочленение которой являет собой ряд тонкий, ясный, четкий, скажем так – структуральный.
Сунь или Маргина, Ути или Каакил, Лонгей или Зори, о могущественные помощники дождьявления, мы просим вас! Мы стремимся к успокаивающему забытью для случая непрепятствующего, несмотря на печаль, которую он нам причинил. Иначе нужно ли, чтобы случайно оказавшийся виновным был умерщвлен?
Финальный компромисс (максимин или минимакс): индивидуум обратился к ясновидящему и тот указал ему путь; он воззвал к своему Суню, принес ему в жертву белого козленка, затем черного петуха, чтобы не оказаться в этом году без пищи.
Не остались без внимания Вуаля и животные:
Овцебык – полубаран, полубычок – жил, беды не зная, в тундре. Шкура убитого животного сильно пахнет анисом. Чтобы завладеть им, нужно выбрать момент, лечь, вжавшись в землю, и ждать, когда оно бросится на вас. Когда же его огромное, вызывающее смущение копыто приблизится к вам, вскочить.
Как только ваши руки окажутся на шее овцебыка, оплетут ее, он сразу же заметит вас, замычит, затем, в свою очередь, вытянется на земле, чтобы уснуть рядом с вами.
Тело его, пахнущее акацией, алжирским ковылем, волчьим корнем, чесноком, заячьей капустой, душицей, чрезвычайно нежно на ощупь.
Бизон, либо тур, либо зубр, обитающий в наших странах, в наших зоопарках отсутствует. Считается, что, продвигаясь в ночи, можно увидеть бизона с его горбатой спиной. Вовсе нет: она не округлена, его спина. И тем более в ней нет дыры. Речь ведь идет о нормальной спине. Так зачем тогда рассуждать о бизоне?
Не прошел Вуаль и мимо социальных конфликтов:
Это случилось третьего мая. «Волнения на бульваре Сен-Мишель», – возвестила крупно набранным заголовком вечерняя газета. По приказу одного заправилы, человека, правда, не злобного, подчиненный ему аджюдан бросил свой батальон на сборище анархистов, темных личностей, которые по законному праву хотели добиться освобождения пяти своих товарищей, засаженных в каталажку. Подобранный во дворе булыжник был брошен в большой черный грузовик, набитый громилами-полицейскими. На середине тротуара образовалась настоящая куча-мала; среди перевернутых автомобилей виднелось спиленное дерево, оно полыхало. Опасаясь дурного поворота событий, Гримо учинил погром: ожесточившись, полиция крушила головы и ломала ребра направо и налево.
Общественность была встревожена. Миллионная толпа пронеслась по Парижу, маша кто черной тряпкой, кто темно-красной, истошно выкрикивая антидиктаторские лозунги: «Десяти лет хватит!», «Президенту – наши гроши!», «Власть народу!»
Члены одного профсоюза собрали рабочих на производстве и объявили забастовку. Захватили все: транспорт, угольные бассейны, студии, магазины, склады, мельницы, доки. На станциях не хватало топлива…
Был и фрагмент, написанный на саарском диалекте:
Man sagt dir, komm doch mal ins Landhaus. Man sagt dir, Stadtvolk muss aufs Land, muss zur?ck zur Natur. Man sagt dir, komm bald, m?glichst am Sonntag. Du brummst also los, nicht zu fr?h am Tag, das will man nicht. Am Nachmittag f?hrst du durchs Dorf, in Richtung Sportplatz. Vorm Sportplatz f?hrst du ab. Kurz darauf bist du da. Du halst am Tor, durch das du nicht hindurchkannst, parkst das Auto und blickst dich um. Du glaubst, nun taucht vor dir das Haus auf, doch du irrst dich, da ist das Dach. Ringsum Wald, dickichtartig, Wildnis fast. Wald, wohin du schaust. Baum und Strauch sind stark im Wuchs. Am Pfad w?chst Minzkraut auch Gras, frisch, saftig und gr?n. Ins Haus, wovon du nur das Dach sahst. Du tr?umst, dass das Haus, wovon du nur das Dach sahst, laubumrankt, gross und m?chtig ist. Mit Komfort nat?rlich, Klo und Bad und Bild im Flur.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25