– Не надо больше об этом думать!
Столь щедро ободряемая, Жюли снова помрачнела. «Не думайте! Право слово, всякая пигалица только и знает, что лезть с советами – Коко Ватар, красотка Марианна… Не думайте! Попробуй-ка не думать, что Эрбер меня оклеветал, впутал во что-то грязное… Ещё не поздно одним только словом переубедить Марианну. Она не совсем в нём уверена… Она чует за всем этим белую руку Эрбера, хитрость Эрбера… Одно слово – и я всё изменю, если захочу. Этого, по крайней мере, ему не украсть…»
Строка, написанная резким почерком, прошла перед её глазами, и она прочла: «Жду тебя, моя Юлька…» Она не успела защититься, во рту вдруг собралась слюна, опережая слёзы, и она разрыдалась.
– Сударыня… сударыня… – бормотала где-то рядом Марианна.
Жюли безуспешно боролась со слезами, промокая глаза платочком. Она слышала собственные всхлипы и не могла их удержать. «Хуже ничего, ничего не могло со мной случиться… При ней! Плакать при ней! Хоть бы она ушла… Нет сидит как пришитая. Созерцает картину разрушения…» Она думала беспорядочно, вперемешку о своих Покрасневших глазах, о закапанной слезами блузке, о предательстве Эспивана: «Так со мной обойтись! Крепко же он во мне уверен! Крепче, чем в своей жене…»
Наконец она совладала с собой, без стеснения наскоро попудрилась, мокрым пальцем поправила ресницы.
– Я устроила сцену, – сказала Жюли. – И сцену чрезвычайно неприятную. Извините, пожалуйста.
Госпожа д'Эспиван сделала равно извиняющийся жест, поправила тюлевый воротничок, который и так был в полном порядке, машинально нащупывая на шее отсутствующую нитку жемчуга. «Она её сняла, отправляясь ко мне», – подумала Жюли, у которой быстро менялось настроение.
– Сударыня, – сказала Марианна, – ваши слёзы меня очень взволновали. Да, да, очень. Вы кажетесь такой импульсивной, такой… бесхитростной. Посмотрев на вас, я готова усомниться, правильно ли поняла то, что мой муж был вынужден мне объяснить.
Обе теперь стояли, разделённые складным столиком. Запах крепких духов Марианны наплывал на Жюли, она узнала в нём запах, который заполнял вестибюль на улице Сен-Саба, подымался в «детскую», где лежал Эрбер, облачённый в пунцовый шёлк, а потом развеялся от мановения ледяного опахала эфира. Она нахмурила брови, насухо вытертые и снова ставшие бледно-жёлтыми. «Пара слов, и я оправдаюсь, – думала она. – Минутное дело. Она этого ожидает. Она чуть ли не приглашает меня это сделать. Вот сейчас, сейчас скажу!»
Она сказала, не предложив гостье снова сесть:
– Сударыня, мой поступок в отношении Эспивана не требовал разглашения; но я думаю, что по ряду причин вы не могли о нём не узнать. Я пошла на это в силу обстоятельств… тягостных, обидных для меня…
– Почему обидных? Ведь решение исходило от вас, если я правильно поняла?
«Осторожно, – сказала себе Жюли. – Эта мещанка знает лучше меня, о чём я говорю, она меня запутает… Чего бы я не дала сейчас за стакан холодной воды… А! наконец-то она слушает внимательно! Ей хочется получше узнать человека, за которого она вышла замуж. Её маленькие ушки, её большие глаза ловят правду. Но от меня она её не услышит. Она ничего от меня не добьётся, кроме беззастенчивой лжи, и, хочешь не хочешь, должна ей поверить».
– Предельная откровенность господина д'Эспивана ставит меня в неловкое положение, сударыня. Требование, которое ваш муж признает законным…
– Простите, – перебила Марианна, – он сказал только, что не собирается оспаривать его законность.
– Рада за него, – сказала Жюли. – Поскольку Эспиван во всём вам доверился, вы знаете также, насколько это требование запоздало. Откладывать известный вам шаг не всегда было легко…
– О. я всё понимаю, – сказала Марианна.
– Не уверена, или я неясно выразилась. Жить на гроши, со дня на день – для некоторых это нечто вроде азартной игры, лотереи, в которой надо выиграть хотя бы раз в сутки. Это увлекательно. Во мне есть что-то от игрока… Но однажды проигрываешь всё… Вы знаете, что я тогда сделала.
Поскольку Марианна оставалась неподвижной и как будто ждала, что она ещё что-то скажет, Жюли мягко заключила:
– Я думаю, теперь вы знаете обо всём этом столько же, сколько и я.
Её интонация заставила госпожу д'Эспиван собрать сумочку и перчатки, опустить вуалетку, и Жюли поспешила проводить её к выходу. Уже в дверях к обеим вернулась способность обмениваться машинальными любезностями и общими фразами.
– Прошу вас, не трудитесь!
– Площадка такая тесная, что, выходя, можно оступиться. Я вам вызову лифт.
– Нет-нет, спасибо, я сойду пешком…
«Ещё пять минут – нет, ещё пять минут я бы не выдержала… О!.. И "не беспокоит ли вас дым, сударыня", и "я всё понимаю", и "мой поступок в отношении вашего мужа…" Как девочки, которые играют в гости…» Жюли долгими глотками утоляла жажду. Потом она уселась отдохнуть, избрав такое странное место, как единственный стул в прихожей – тёмном и тесном закоулке. Она успокаивалась, чувствовала благодарность к Марианне за то, что та ушла, что она уже далеко, уже на другом берегу Сены. «Она красавица. Скажем, скорее красивая, чем красавица. В ней нет тех неприятных черт, которые портят стольких красавиц Имярек. В полном вечернем туалете или дома – могу спорить, она носит tea-gowns – вся в волосах, очах, шелках, массивных гаремных драгоценностях она, должно быть, изумительна… изумительна…»
Она прислонилась головой к шероховатой розовой стене. «Ах! я не гожусь для подобной дипломатии, Марианна это сразу заметила… Да и ни для какой другой. Только на то меня и хватило, чтобы вытянуть его за шкирку из этого дельца, бедного моего предателя… Ещё хорошо бы знать наверное, что я его вытянула…»
Она вдруг вскочила на ноги, свирепо искривив губы и ноздри: «А деньги-то? Я забыла про деньги! Деньги, которые он хотел?.. Дело не сделано, если она ему их не даст, уже не дала… бедный мой Эрбер… У него колет вот тут, когда он поднимает руки… Бедный Эрбер, ему нужна эта маленькая сумма, эта милостыня, немножко безбрачия, в конце концов, укреплённый тыл…»
Она сполоснула под краном покрасневшие глаза, уговаривая себя успокоиться. «Он вот-вот позвонит. Или я сама позвоню Кустексу. Что она тут говорила, эта кумушка, эта воплощённая сладость в косах, вуалетке и крепдешине? Что Эрберу сегодня «действительно» плохо? А ведь это, может быть, и правда. Лучше я подожду. Пусть он мне только скажет, даст знать… Если ничего не вышло, я ещё попробую, я добьюсь, будь там хоть сам дьявол… Эрбер, о Эрбер, моя любовь, лучшие мои дни, жесточайшая моя мука, Эрбер…»
Она приложила к глазам тампоны, смоченные солёной водой. Под веками среди световых кругов и зигзагов проходили маленькие миражи – воспоминание, надежда, простые, как она сама: роскошно сервированный столик, фрукты и благоухающий кофе, яркий луч на полированном серебре, и напротив Жюли – мужчина, бледный после полуобморока, мужчина, которого она обмахивала похолодевшей от эфира салфеткой и который вернулся к жизни в сгибе её сильной женской руки… Животная страсть спасать, алчная женская преданность, предмет которой не выбирают, подхватили Жюли. Она хрустнула пальцами, повела плечами, чтобы ощутить свою силу, одновременно она обещала Эспивану помощь, словно угрожая: «Будет тебе, будет твой несчастный миллионишко! Я шваркну его тебе на стол рядом с вишнями, прямо в вазу с фигами, в эту ножную ванну – твою чашку с кофе… Если она упрётся, твоя Марианна, – я ей скажу, уж я ей скажу пару слов! И знаешь, если мы выиграем, я не постыжусь поймать зубами – оп! – кусок, брошенный мне твоей рукой, мою долю добычи… И будь что будет, пойду позвоню…»
Она побежала в студию, где ещё с порога взгляд её остановился на конверте, который показался ей ослепительно белым и пугающе толстым. «Его положила на стол Марианна. Но когда же? А, знаю, когда я прошла вперёд, чтоб открыть ей дверь… Нельзя не признать, госпожа д'Эспиван головы не теряет».
Она ощупала конверт, взвесила его на руке. «Какой лёгкий. По-моему, намного легче, чем тот наш миллион. Адрес написан рукой Эрбера».
Под первым конвертом оказался второй, под ним – шёлковая бумага, несколько раз обёрнутая вокруг розоватых банкнот, которые показались наконец, скреплённые в десять пачек по десять купюр, совсем новые, ещё сохранившие характерный стеариновый запах. «И всё? Но здесь же всего сто тысяч франков? Сто тысяч франков, и ни единого слова… Ни даже нахального «спасибо», шутки гениального шулера, чтобы меня посмешить…» Она вопросительно глянула на дверь, через которую вышла Марианна, словно ещё можно было её вернуть. «Он сам, собственной отёкшей рукой, рукой мастера отмерил наши доли… И это всё. Ещё одна жестокость. Это…»
– Это десять процентов, как жилищному агенту, – сказала она вслух, стараясь говорить легко и цинично: но собственный голос ей не понравился.
Она свернула банкноты, стянула их резинкой и, не зная, что с ними делать дальше, убрала в инкрустированную перламутровую шкатулку. Оставшись не у дел, она облокотилась о перила балкона, удивляясь, что вечер уже загнал воробьёв в пыльный плющ на соседней ограде.
«И хоть бы одно слово, – вздохнула она. – Одно слово, чтобы нарушить это молчание. Последнее слово, что я от него слышала, было: «Уходи». За час до этого, меньше чем за час, он мне сказал: "Разве тебе не было там хорошо, моя Юлька?"»
Она нарочно себя мучила, пробуя на слух обе интонации, злобную и ласковую, и гордо отдала предпочтение злобной, ибо только она несла в себе привкус истины, живой ревности, лестной несправедливости. «Но мне бы ещё одно слово, одно только слово сообщника, которое приятно услышать, приятно прочесть… Его бы не убыло от такого усилия».
Она смотрела, как наступает лиловый час, пока не затекли руки, опирающиеся на железные перила, потом задёрнула шторы и включила свет. Решила выйти, открыла шкаф-туалет. «О!.. Нет, сегодня я не гожусь для обозрения…» Ей стало жаль своего лица. И она в который раз обошлась одной из тех богемных трапез, где сардины и сыр заменяют овощи и мясо. Она посыпала сахаром уже подвявшие вчерашние фрукты, но не нашла в себе сил приготовить кофе. За едой она то и дело оборачивалась к телефону, словно спрашивая, почему он молчит.
Она ловко перемыла посуду, стараясь не окунать руки в грязную воду. Всё, что она делала, казалось ей лёгким и даже приятным, но как-то не удовлетворяло. «Не забыла ли я чего-нибудь? Что же я такое забыла?» Уже убрав тарелки и расстелив постель, она нашла ясный ответ на свою неуверенность: «Нет, я ничего не забыла. Мне больше некуда спешить, потому что больше нечего делать. И не для кого…»
Время шло, вновь и вновь искушая её позвонить Эспивану, сказать спасибо, оскорбить, главное – позвать его, вымолить у него… «Но что вымолить? Тому, чего я хочу от Эрбера, нет названия».
Она раскрыла книгу; но ни разу за всю её жизнь никакая великая книга не могла для неё перевесить даже незначительного любовного переживания. «Ладно, лягу просто-напросто отдыхать. Вот только я не устала». Она неподвижно лежала в постели, слушая бой часов. Каждый раз, как часы на соседней школе отмеривали очередной час, она думала: «Как я до сих пор терпела этот звук? Больше никогда с ним не свыкнусь. Перееду отсюда». Она всё же уснула, но проснулась с неприятным ощущением присутствия кого-то или чего-то. Около четырёх она встала, накинула купальный халат, никогда не успевавший просохнуть, и расставила стремянку, чтобы достать с верхних полок платяного шкафа вещи, которые редко извлекались на свет. Пока бежевый габардиновый жакет и каштановые брюки расправлялись на спинке стула, Жюли де Карнейян, сидя в кухне под голой лампочкой, начищала свои сапоги для верховой езды.
Будильник и дверной звонок прозвонили одновременно. С улицы донеслось звонкое ржание, чистое, как звук горна. Жюли, в брюках и сапогах, в фланелевой рубахе, завязывала на шее белый шарф.
– Это ты, Леон? – крикнула она из-за двери. – Я уже готова.
– Нет, это я, Гэйян, госпожа графиня. Я пришёл за вещами.
Она открыла, пожала сухую ороговевшую руку, которую протянул ей маленький человек.
– Дождь хоть не собирается? Впрочем, я беру плащ.
– Никак нет, госпожа графиня. Туман, роса, а часов с семи станет солнечно и ветрено.
– Это Ласточка там шумит?
– Конечно. Она сразу чувствует, если что готовится. Со вчерашнего дня не в себе. Она всё замечает, мешки, верёвки, всё…
– Подай жакет, Гэйян. Спасибо. Как по-твоему, Гэйян, мне ещё под силу такая поездка?
– Под силу, – сказал Гэйян. – Госпожа графиня – хорошая наездница. Сколько весит госпожа графиня?
– Пятьдесят пять.
– Это хорошо. В прошлом году госпожа графиня весила пятьдесят шесть с половиной. Пятьдесят пять лучше.
Маленький человечек со слишком длинными руками оглядел Жюли, словно снимая мерку, от мягкой шляпы до сапог.
– Ты думаешь?
– Да. Лучше для Туллии.
– О! Тебя, конечно, только кобылы и волнуют, а я хоть сдохни! Возьми вот это, это и это… Осторожно, это нам еда в дорогу! Иди, скажи моему брату, что кофе ему сварен, пусть поднимается.
Она застегнула жакет, поправила брюки в шагу бесстыдным мужским жестом балерины, поддёргивающей своё трико. Ей было удобно в немного свободных сапогах и перчатках и в шляпе, которая защитит от ветра. Она похлопала себя по бёдрам и проворчала: «Это от денег так выпирают карманы, отдам половину Леону».
В большом зеркале, украшенном гирляндой плёток и хлыстов, она увидела себя – бледную, высокую, со стройными ногами. Осталась позади ночь без сна, посвящённая то приятным сборам, то грустным мыслям. Готовая к отъезду, она всё ещё не была уверена, что едет. В тишине улицы ясно слышалось негромкое «хо, хо» Гэйяна, голос Карнейяна, ласкового выговаривающего кобыле, и Жюли поняла, что лошадей переводят на противоположный тротуар, поворачивают на предстоящий им путь. Она села, написала по записке консьержке и прислуге, приложила чаевые. Вид конвертов на карточном столике, положенных так, чтоб их сразу заметили, напомнил ей пакет с подвохом в красивой белой бумаге, отчего она впала в малодушие и беспокойство. «Я не поеду, нет, не поеду! Во-первых, у меня уже не хватает пороху для подобных спортивных мероприятий. А потом, ничего ещё не известно; Эрберу случалось дольше играть в кошки-мышки, может быть, уже сегодня он мне позвонит, придёт… Я не еду, не хочу!»
Она выглянула с балкона, различила внизу тёмную группу из двух осёдланных лошадей, запряжённой в повозку третьей и двух мужчин, хлопотавших вокруг них. Она вдохнула предрассветную сырость, запах плюща, неосязаемую водяную пыль, взвешенную в воздухе, и почувствовала волнение: «Какая она свежая, эта мягкая морось…» Её раненая и непостоянная душа обратилась к дороге, запела песенку на два такта, которую порождает и поддерживает перестук копыт, останавливалась под сводом леса, у ручья… Лошади, утолив жажду, играли, купая в бегучей воде морды, копыта… «Толстуху и Туллию можно перековать по дороге где угодно, а уж для Ласточки Леон везет с собой по меньшей мере четыре пары бальных туфелек… Я не спросила Гэйяна, захватил ли он копытный нож. Но Гэйян никогда ничего не забывает».
Жюли присела на смятую постель, которая никогда больше не раскроется для Коко Ватара. «Что он такое сказал, этот рассудительный юноша? Ах да! что он боится, как бы я не стала "женщиной его жизни". А ведь она не так уж глупа, эта бульварная формулировка. Он не говорил, что я – его большая любовь, он не путал разные понятия, он сказал, что я – женщина его жизни. У Коко Ватара будут любовницы и по крайней мере одна жена. И каждая из этих женщин разбередит рану, принесёт неудовлетворённость, истинной причиной которых не будет ни одна из них… А я, надо думать, ещё раз исцелюсь от Эрбера. И, может быть, какой-нибудь мужчина, не Эрбер, снова причинит мне боль. Но Эрбер, этот проклятый "мужчина моей жизни", навсегда останется для меня первопричиной и утешения, и отчаяния…»
Ей казалось, что она очень долго пробыла в задумчивости, однако когда брат поднялся к ней, рассвет ещё не выглянул из-за здания школы, не позеленил плющ на садовой ограде.
Вместо того чтобы позвонить, Леон де Карнейян постучал довольно бесцеремонным тройным Стуком, который разогнал грёзы Жюли и привёл её в панику. «Я не хочу ехать! Я не поеду! Объясню Леону, что у меня есть важная причина остаться… Я ведь, надеюсь, свободна…»
Когда Леон вошёл, она нахмурила брови и, согласно ритуалу, встретила его неласково:
– И чем вы так долго занимались там, внизу, если не секрет?
– А подтянуть подпруги? А уложить всё, что бултыхается в повозке, в том числе твой чемодан и сумку? А мешки с овсом, в которых оказались дырки? Гэйян ничего не забывает, но он не умеет укладывать. Если б я всё не проверил, рыдван в дороге тарахтел бы не хуже автомобиля…
Как и Жюли, Карнейян нахмурил рыжеватые брови. Поглядев на сестру, он смягчился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Столь щедро ободряемая, Жюли снова помрачнела. «Не думайте! Право слово, всякая пигалица только и знает, что лезть с советами – Коко Ватар, красотка Марианна… Не думайте! Попробуй-ка не думать, что Эрбер меня оклеветал, впутал во что-то грязное… Ещё не поздно одним только словом переубедить Марианну. Она не совсем в нём уверена… Она чует за всем этим белую руку Эрбера, хитрость Эрбера… Одно слово – и я всё изменю, если захочу. Этого, по крайней мере, ему не украсть…»
Строка, написанная резким почерком, прошла перед её глазами, и она прочла: «Жду тебя, моя Юлька…» Она не успела защититься, во рту вдруг собралась слюна, опережая слёзы, и она разрыдалась.
– Сударыня… сударыня… – бормотала где-то рядом Марианна.
Жюли безуспешно боролась со слезами, промокая глаза платочком. Она слышала собственные всхлипы и не могла их удержать. «Хуже ничего, ничего не могло со мной случиться… При ней! Плакать при ней! Хоть бы она ушла… Нет сидит как пришитая. Созерцает картину разрушения…» Она думала беспорядочно, вперемешку о своих Покрасневших глазах, о закапанной слезами блузке, о предательстве Эспивана: «Так со мной обойтись! Крепко же он во мне уверен! Крепче, чем в своей жене…»
Наконец она совладала с собой, без стеснения наскоро попудрилась, мокрым пальцем поправила ресницы.
– Я устроила сцену, – сказала Жюли. – И сцену чрезвычайно неприятную. Извините, пожалуйста.
Госпожа д'Эспиван сделала равно извиняющийся жест, поправила тюлевый воротничок, который и так был в полном порядке, машинально нащупывая на шее отсутствующую нитку жемчуга. «Она её сняла, отправляясь ко мне», – подумала Жюли, у которой быстро менялось настроение.
– Сударыня, – сказала Марианна, – ваши слёзы меня очень взволновали. Да, да, очень. Вы кажетесь такой импульсивной, такой… бесхитростной. Посмотрев на вас, я готова усомниться, правильно ли поняла то, что мой муж был вынужден мне объяснить.
Обе теперь стояли, разделённые складным столиком. Запах крепких духов Марианны наплывал на Жюли, она узнала в нём запах, который заполнял вестибюль на улице Сен-Саба, подымался в «детскую», где лежал Эрбер, облачённый в пунцовый шёлк, а потом развеялся от мановения ледяного опахала эфира. Она нахмурила брови, насухо вытертые и снова ставшие бледно-жёлтыми. «Пара слов, и я оправдаюсь, – думала она. – Минутное дело. Она этого ожидает. Она чуть ли не приглашает меня это сделать. Вот сейчас, сейчас скажу!»
Она сказала, не предложив гостье снова сесть:
– Сударыня, мой поступок в отношении Эспивана не требовал разглашения; но я думаю, что по ряду причин вы не могли о нём не узнать. Я пошла на это в силу обстоятельств… тягостных, обидных для меня…
– Почему обидных? Ведь решение исходило от вас, если я правильно поняла?
«Осторожно, – сказала себе Жюли. – Эта мещанка знает лучше меня, о чём я говорю, она меня запутает… Чего бы я не дала сейчас за стакан холодной воды… А! наконец-то она слушает внимательно! Ей хочется получше узнать человека, за которого она вышла замуж. Её маленькие ушки, её большие глаза ловят правду. Но от меня она её не услышит. Она ничего от меня не добьётся, кроме беззастенчивой лжи, и, хочешь не хочешь, должна ей поверить».
– Предельная откровенность господина д'Эспивана ставит меня в неловкое положение, сударыня. Требование, которое ваш муж признает законным…
– Простите, – перебила Марианна, – он сказал только, что не собирается оспаривать его законность.
– Рада за него, – сказала Жюли. – Поскольку Эспиван во всём вам доверился, вы знаете также, насколько это требование запоздало. Откладывать известный вам шаг не всегда было легко…
– О. я всё понимаю, – сказала Марианна.
– Не уверена, или я неясно выразилась. Жить на гроши, со дня на день – для некоторых это нечто вроде азартной игры, лотереи, в которой надо выиграть хотя бы раз в сутки. Это увлекательно. Во мне есть что-то от игрока… Но однажды проигрываешь всё… Вы знаете, что я тогда сделала.
Поскольку Марианна оставалась неподвижной и как будто ждала, что она ещё что-то скажет, Жюли мягко заключила:
– Я думаю, теперь вы знаете обо всём этом столько же, сколько и я.
Её интонация заставила госпожу д'Эспиван собрать сумочку и перчатки, опустить вуалетку, и Жюли поспешила проводить её к выходу. Уже в дверях к обеим вернулась способность обмениваться машинальными любезностями и общими фразами.
– Прошу вас, не трудитесь!
– Площадка такая тесная, что, выходя, можно оступиться. Я вам вызову лифт.
– Нет-нет, спасибо, я сойду пешком…
«Ещё пять минут – нет, ещё пять минут я бы не выдержала… О!.. И "не беспокоит ли вас дым, сударыня", и "я всё понимаю", и "мой поступок в отношении вашего мужа…" Как девочки, которые играют в гости…» Жюли долгими глотками утоляла жажду. Потом она уселась отдохнуть, избрав такое странное место, как единственный стул в прихожей – тёмном и тесном закоулке. Она успокаивалась, чувствовала благодарность к Марианне за то, что та ушла, что она уже далеко, уже на другом берегу Сены. «Она красавица. Скажем, скорее красивая, чем красавица. В ней нет тех неприятных черт, которые портят стольких красавиц Имярек. В полном вечернем туалете или дома – могу спорить, она носит tea-gowns – вся в волосах, очах, шелках, массивных гаремных драгоценностях она, должно быть, изумительна… изумительна…»
Она прислонилась головой к шероховатой розовой стене. «Ах! я не гожусь для подобной дипломатии, Марианна это сразу заметила… Да и ни для какой другой. Только на то меня и хватило, чтобы вытянуть его за шкирку из этого дельца, бедного моего предателя… Ещё хорошо бы знать наверное, что я его вытянула…»
Она вдруг вскочила на ноги, свирепо искривив губы и ноздри: «А деньги-то? Я забыла про деньги! Деньги, которые он хотел?.. Дело не сделано, если она ему их не даст, уже не дала… бедный мой Эрбер… У него колет вот тут, когда он поднимает руки… Бедный Эрбер, ему нужна эта маленькая сумма, эта милостыня, немножко безбрачия, в конце концов, укреплённый тыл…»
Она сполоснула под краном покрасневшие глаза, уговаривая себя успокоиться. «Он вот-вот позвонит. Или я сама позвоню Кустексу. Что она тут говорила, эта кумушка, эта воплощённая сладость в косах, вуалетке и крепдешине? Что Эрберу сегодня «действительно» плохо? А ведь это, может быть, и правда. Лучше я подожду. Пусть он мне только скажет, даст знать… Если ничего не вышло, я ещё попробую, я добьюсь, будь там хоть сам дьявол… Эрбер, о Эрбер, моя любовь, лучшие мои дни, жесточайшая моя мука, Эрбер…»
Она приложила к глазам тампоны, смоченные солёной водой. Под веками среди световых кругов и зигзагов проходили маленькие миражи – воспоминание, надежда, простые, как она сама: роскошно сервированный столик, фрукты и благоухающий кофе, яркий луч на полированном серебре, и напротив Жюли – мужчина, бледный после полуобморока, мужчина, которого она обмахивала похолодевшей от эфира салфеткой и который вернулся к жизни в сгибе её сильной женской руки… Животная страсть спасать, алчная женская преданность, предмет которой не выбирают, подхватили Жюли. Она хрустнула пальцами, повела плечами, чтобы ощутить свою силу, одновременно она обещала Эспивану помощь, словно угрожая: «Будет тебе, будет твой несчастный миллионишко! Я шваркну его тебе на стол рядом с вишнями, прямо в вазу с фигами, в эту ножную ванну – твою чашку с кофе… Если она упрётся, твоя Марианна, – я ей скажу, уж я ей скажу пару слов! И знаешь, если мы выиграем, я не постыжусь поймать зубами – оп! – кусок, брошенный мне твоей рукой, мою долю добычи… И будь что будет, пойду позвоню…»
Она побежала в студию, где ещё с порога взгляд её остановился на конверте, который показался ей ослепительно белым и пугающе толстым. «Его положила на стол Марианна. Но когда же? А, знаю, когда я прошла вперёд, чтоб открыть ей дверь… Нельзя не признать, госпожа д'Эспиван головы не теряет».
Она ощупала конверт, взвесила его на руке. «Какой лёгкий. По-моему, намного легче, чем тот наш миллион. Адрес написан рукой Эрбера».
Под первым конвертом оказался второй, под ним – шёлковая бумага, несколько раз обёрнутая вокруг розоватых банкнот, которые показались наконец, скреплённые в десять пачек по десять купюр, совсем новые, ещё сохранившие характерный стеариновый запах. «И всё? Но здесь же всего сто тысяч франков? Сто тысяч франков, и ни единого слова… Ни даже нахального «спасибо», шутки гениального шулера, чтобы меня посмешить…» Она вопросительно глянула на дверь, через которую вышла Марианна, словно ещё можно было её вернуть. «Он сам, собственной отёкшей рукой, рукой мастера отмерил наши доли… И это всё. Ещё одна жестокость. Это…»
– Это десять процентов, как жилищному агенту, – сказала она вслух, стараясь говорить легко и цинично: но собственный голос ей не понравился.
Она свернула банкноты, стянула их резинкой и, не зная, что с ними делать дальше, убрала в инкрустированную перламутровую шкатулку. Оставшись не у дел, она облокотилась о перила балкона, удивляясь, что вечер уже загнал воробьёв в пыльный плющ на соседней ограде.
«И хоть бы одно слово, – вздохнула она. – Одно слово, чтобы нарушить это молчание. Последнее слово, что я от него слышала, было: «Уходи». За час до этого, меньше чем за час, он мне сказал: "Разве тебе не было там хорошо, моя Юлька?"»
Она нарочно себя мучила, пробуя на слух обе интонации, злобную и ласковую, и гордо отдала предпочтение злобной, ибо только она несла в себе привкус истины, живой ревности, лестной несправедливости. «Но мне бы ещё одно слово, одно только слово сообщника, которое приятно услышать, приятно прочесть… Его бы не убыло от такого усилия».
Она смотрела, как наступает лиловый час, пока не затекли руки, опирающиеся на железные перила, потом задёрнула шторы и включила свет. Решила выйти, открыла шкаф-туалет. «О!.. Нет, сегодня я не гожусь для обозрения…» Ей стало жаль своего лица. И она в который раз обошлась одной из тех богемных трапез, где сардины и сыр заменяют овощи и мясо. Она посыпала сахаром уже подвявшие вчерашние фрукты, но не нашла в себе сил приготовить кофе. За едой она то и дело оборачивалась к телефону, словно спрашивая, почему он молчит.
Она ловко перемыла посуду, стараясь не окунать руки в грязную воду. Всё, что она делала, казалось ей лёгким и даже приятным, но как-то не удовлетворяло. «Не забыла ли я чего-нибудь? Что же я такое забыла?» Уже убрав тарелки и расстелив постель, она нашла ясный ответ на свою неуверенность: «Нет, я ничего не забыла. Мне больше некуда спешить, потому что больше нечего делать. И не для кого…»
Время шло, вновь и вновь искушая её позвонить Эспивану, сказать спасибо, оскорбить, главное – позвать его, вымолить у него… «Но что вымолить? Тому, чего я хочу от Эрбера, нет названия».
Она раскрыла книгу; но ни разу за всю её жизнь никакая великая книга не могла для неё перевесить даже незначительного любовного переживания. «Ладно, лягу просто-напросто отдыхать. Вот только я не устала». Она неподвижно лежала в постели, слушая бой часов. Каждый раз, как часы на соседней школе отмеривали очередной час, она думала: «Как я до сих пор терпела этот звук? Больше никогда с ним не свыкнусь. Перееду отсюда». Она всё же уснула, но проснулась с неприятным ощущением присутствия кого-то или чего-то. Около четырёх она встала, накинула купальный халат, никогда не успевавший просохнуть, и расставила стремянку, чтобы достать с верхних полок платяного шкафа вещи, которые редко извлекались на свет. Пока бежевый габардиновый жакет и каштановые брюки расправлялись на спинке стула, Жюли де Карнейян, сидя в кухне под голой лампочкой, начищала свои сапоги для верховой езды.
Будильник и дверной звонок прозвонили одновременно. С улицы донеслось звонкое ржание, чистое, как звук горна. Жюли, в брюках и сапогах, в фланелевой рубахе, завязывала на шее белый шарф.
– Это ты, Леон? – крикнула она из-за двери. – Я уже готова.
– Нет, это я, Гэйян, госпожа графиня. Я пришёл за вещами.
Она открыла, пожала сухую ороговевшую руку, которую протянул ей маленький человек.
– Дождь хоть не собирается? Впрочем, я беру плащ.
– Никак нет, госпожа графиня. Туман, роса, а часов с семи станет солнечно и ветрено.
– Это Ласточка там шумит?
– Конечно. Она сразу чувствует, если что готовится. Со вчерашнего дня не в себе. Она всё замечает, мешки, верёвки, всё…
– Подай жакет, Гэйян. Спасибо. Как по-твоему, Гэйян, мне ещё под силу такая поездка?
– Под силу, – сказал Гэйян. – Госпожа графиня – хорошая наездница. Сколько весит госпожа графиня?
– Пятьдесят пять.
– Это хорошо. В прошлом году госпожа графиня весила пятьдесят шесть с половиной. Пятьдесят пять лучше.
Маленький человечек со слишком длинными руками оглядел Жюли, словно снимая мерку, от мягкой шляпы до сапог.
– Ты думаешь?
– Да. Лучше для Туллии.
– О! Тебя, конечно, только кобылы и волнуют, а я хоть сдохни! Возьми вот это, это и это… Осторожно, это нам еда в дорогу! Иди, скажи моему брату, что кофе ему сварен, пусть поднимается.
Она застегнула жакет, поправила брюки в шагу бесстыдным мужским жестом балерины, поддёргивающей своё трико. Ей было удобно в немного свободных сапогах и перчатках и в шляпе, которая защитит от ветра. Она похлопала себя по бёдрам и проворчала: «Это от денег так выпирают карманы, отдам половину Леону».
В большом зеркале, украшенном гирляндой плёток и хлыстов, она увидела себя – бледную, высокую, со стройными ногами. Осталась позади ночь без сна, посвящённая то приятным сборам, то грустным мыслям. Готовая к отъезду, она всё ещё не была уверена, что едет. В тишине улицы ясно слышалось негромкое «хо, хо» Гэйяна, голос Карнейяна, ласкового выговаривающего кобыле, и Жюли поняла, что лошадей переводят на противоположный тротуар, поворачивают на предстоящий им путь. Она села, написала по записке консьержке и прислуге, приложила чаевые. Вид конвертов на карточном столике, положенных так, чтоб их сразу заметили, напомнил ей пакет с подвохом в красивой белой бумаге, отчего она впала в малодушие и беспокойство. «Я не поеду, нет, не поеду! Во-первых, у меня уже не хватает пороху для подобных спортивных мероприятий. А потом, ничего ещё не известно; Эрберу случалось дольше играть в кошки-мышки, может быть, уже сегодня он мне позвонит, придёт… Я не еду, не хочу!»
Она выглянула с балкона, различила внизу тёмную группу из двух осёдланных лошадей, запряжённой в повозку третьей и двух мужчин, хлопотавших вокруг них. Она вдохнула предрассветную сырость, запах плюща, неосязаемую водяную пыль, взвешенную в воздухе, и почувствовала волнение: «Какая она свежая, эта мягкая морось…» Её раненая и непостоянная душа обратилась к дороге, запела песенку на два такта, которую порождает и поддерживает перестук копыт, останавливалась под сводом леса, у ручья… Лошади, утолив жажду, играли, купая в бегучей воде морды, копыта… «Толстуху и Туллию можно перековать по дороге где угодно, а уж для Ласточки Леон везет с собой по меньшей мере четыре пары бальных туфелек… Я не спросила Гэйяна, захватил ли он копытный нож. Но Гэйян никогда ничего не забывает».
Жюли присела на смятую постель, которая никогда больше не раскроется для Коко Ватара. «Что он такое сказал, этот рассудительный юноша? Ах да! что он боится, как бы я не стала "женщиной его жизни". А ведь она не так уж глупа, эта бульварная формулировка. Он не говорил, что я – его большая любовь, он не путал разные понятия, он сказал, что я – женщина его жизни. У Коко Ватара будут любовницы и по крайней мере одна жена. И каждая из этих женщин разбередит рану, принесёт неудовлетворённость, истинной причиной которых не будет ни одна из них… А я, надо думать, ещё раз исцелюсь от Эрбера. И, может быть, какой-нибудь мужчина, не Эрбер, снова причинит мне боль. Но Эрбер, этот проклятый "мужчина моей жизни", навсегда останется для меня первопричиной и утешения, и отчаяния…»
Ей казалось, что она очень долго пробыла в задумчивости, однако когда брат поднялся к ней, рассвет ещё не выглянул из-за здания школы, не позеленил плющ на садовой ограде.
Вместо того чтобы позвонить, Леон де Карнейян постучал довольно бесцеремонным тройным Стуком, который разогнал грёзы Жюли и привёл её в панику. «Я не хочу ехать! Я не поеду! Объясню Леону, что у меня есть важная причина остаться… Я ведь, надеюсь, свободна…»
Когда Леон вошёл, она нахмурила брови и, согласно ритуалу, встретила его неласково:
– И чем вы так долго занимались там, внизу, если не секрет?
– А подтянуть подпруги? А уложить всё, что бултыхается в повозке, в том числе твой чемодан и сумку? А мешки с овсом, в которых оказались дырки? Гэйян ничего не забывает, но он не умеет укладывать. Если б я всё не проверил, рыдван в дороге тарахтел бы не хуже автомобиля…
Как и Жюли, Карнейян нахмурил рыжеватые брови. Поглядев на сестру, он смягчился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12