Она вышагивала словно мохноногий голубь, подчиняясь привычке ступать по огромной сцене, носить длинные шлейфы и пышные плюмажи, заставляя играть при каждом шаге хорошо разработанный маленький мускул в форме сердца на своей матросской икре. Она схватила руки Фанни своими зелёными перчатками, утончённо, со стоном, вздохнула и страдальчески попятилась назад, слегка развеселив присутствующих.
– Настоящая курица, – сказала Клара Селлерье. – Как представлю себе, что именно она, возможно, будет играть в «Новой шкуре», следующей пьесе Фару…
– Она делает большие сборы, – сказала Фанни.
– Это ещё не решено, – сказала Джейн. Театральная девица нервно заёрзала на стуле.
– Наденьте плащ, малышка, я увожу вас, – приказала ей Клара Селлерье.
Театральная девица, опустив голову, сделала несколько шагов с видом изгнанницы, а Клара Селлерье, взяв в свои ладони, словно яйцо, голову Фанни, поцеловала её в лоб.
– Дорогая моя Фанни, куда подевалась ваша беспечность?
– Моя беспечность?
– Да, ваша… как бы это сказать? – ваша morbi-dezza – какое славное забытое словечко! – ваша отрешённость от всего… Я нахожу вас какой-то насторожённой! Конечно же, эти последние дни вы просто как на углях… Зато какая потом разрядка после триумфа! Прекрасные озабоченные глаза…
Она ласково опустила ладонь на тяжёлые веки огромных глаз Фанни, которые после ласки снова поднялись вверх.
«Проницательная старуха! Она видит всё…»
Фанни смотрела на вызывающе дерзкое лицо старой актрисы, на её безупречно строгий макияж, сурово подправлявший расплывшиеся линии, на её плетёную шляпку и чёрное молодёжное платье… Она собиралась что-нибудь ответить, но тут вошёл Фару. Театральная девица, точно подстреленная, закрыла глаза, приоткрыла рот и поднесла руку к горлу. Первый взгляд Фару упал на неё. Потухший, местами испачканный пылью, с мокрым лбом и помятым воротничком, он явился с репетиции, словно после драки где-нибудь в подвале или после падения с лестницы в погребе. Однако при виде театральной девицы лицо его осветилось улыбкой выздоравливающего больного; слабый, счастливый, он помолодел в несколько секунд, постепенно, по мере того как разгоралось пламя…
– В какой он форме! – вздохнула Клара Селлерье. Фару нетерпеливо щёлкнул пальцами, протянув к ней руку. Он смотрел на театральную девицу, пытаясь вспомнить её имя.
– Налейте ему портвейна, – подсказала Клара Селлерье Фанни на ухо.
Фанни мотнула головой и указала ей подбородком на Джейн, которая ожесточённо мешала сахар с яичными желтками, поливая их марсалой.
– Глядите-ка, – зашептала Клара, – его, похоже, не очень прельщает то, что там готовит мадемуазель Обаре!
Они обменялись смешками, несколько задевшими самолюбие Фанни, а Фару наконец заговорил:
– Здравствуйте все… Я прошу прощения. Клара, я просто труп. Но вот это дитя, эта крошка… Послушайте, ведь я её знаю… это крошка…
Он держал театральную девицу за кончик мизинца и раскачивал её грациозную обнажённую беззащитную руку.
– Крошка Инес Ирригуайен, – подсказала Клара Селлерье.
– Вполне изящное имя для блондинки! – сказал Фару.
– Но это моё настоящее имя, – призналась девица, покачиваясь.
– Хорошо, хорошо, это извинительно… Но что это вы тут делаете, все стоя на ногах?
– Мы уходим, уходим, – сказала Клара. – В подобную минуту…
Её превосходно выполненный порыв, словно она собирается уходить, приподнял с мест, потом прогнал всех замешкавшихся, вплоть до кузины Фару. Стоя сзади них и перебирая ногами на одном месте, Клара повторяла:
– Пошли… Пошли… Мы исчезаем… В подобную минуту…
– Всё прошло успешно? – спросила Фанни.
Мстительное воспоминание заставило Фару нахмуриться, а его жёлтые глаза пригрозили отсутствующей толпе:
– Да, да… Ах, эти шакалы… Впрочем, они были великолепны… Они будут великолепны… Особенно…
– Особенно кто? – алчно спросила Клара.
Он бросил на неё подозрительный взгляд профессионала.
– Многие будут великолепны.
– Какие они счастливые! – рискнула вставить девица-блондинка. – Роль из трёх строчек в вашей пьесе – это великая роль.
Он хитро рассмеялся ей в лицо, чтобы показать, что он не такой уж простачок. Фанни хорошо знала эту его немного негритянскую улыбку, эту гримасу во всё лицо с наморщенным носом и оскаленными зубами, которой Фару злоупотреблял на фотографиях и в важных для него разговорах с глазу на глаз.
– Три строчки? Вы хотите их?
Словно почувствовав головокружение, девица по имени Инес судорожно вцепилась в руку Клары и задержала дыхание.
– Три строчки… и ещё нолик рядом с тройкой? Маленькую роль машинистки?.. Да? Да?.. Что это за мерзость, Джейн?
Он оттолкнул стакан, который ему протягивала рука Джейн.
– Опять эти ваши штучки с сырыми яйцами? Отдайте это какому-нибудь туберкулёзнику, дорогая. Немного портвейну, пожалуйста.
Он выпил, и тон его изменился.
– Мадемуазель… Инес, извольте запомнить, что репетиция у нас начинается ровно в час, – сказал он холодно. – Роль у Фавье, он вам её передаст. Мадемуазель Визе вернула её сегодня вечером.
– Вернула? – с ударением повторила Клара Селлерье. – Дорогой друг, в какое время мы живём? Вернула? Бизе – вернула роль?
– Да. То есть я прогнал её ко всем чертям, если вам так больше нравится.
Клара воинственно выпрямилась.
– О да, так мне больше нравится. Ради чести театра больше нравится… Генеральная будет отложена, Фару? Нет? Она состоится в назначенный день? Это прекрасно! Идёмте, крошка. Как вы её осчастливили, дорогой мэтр!
Она увлекала за собой девицу-блондинку, которая тщательно обставила свой уход: слегка качнулась, что-то пролепетала и изобразила из себя ребёнка, захлопав в ладоши на пороге открытой двери.
– Неплохо, неплохо, – оценил Фару, срывая с себя галстук и воротничок. – Ей не хватает естественности, что как раз и нужно для этой роли.
– Там есть ещё роль дочки консьержки, – съязвила Джейн из глубины салона.
Фанни удивлённо поискала её глазами. Она заметила, что та стала бледной, а глаза у неё потемнели и сверкают.
– Вы, – невозмутимо ответил Фару, – ступайте и скажите горничной, чтобы она наполнила мне ванну и приготовила рубашку и туфли. И ограничьте этими заботами вашу компетенцию по театральной части.
Джейн исчезла, не сказав ни слова, но с грохотом хлопнув дверью.
– Как ты с ней разговариваешь!.. – сказала Фанни, почувствовав неловкость.
– Не обращай внимания, Фанни-моя-Фаннюшка! Он распростёрся с обнажённой шеей в углублении дивана и закрыл глаза. Он был измождён, но уверен в себе и монументален в своей расслабленности.
– Ты опять уходишь? – вполголоса спросила Фанни.
– Конечно, ухожу.
– Ты поужинаешь?
– Нет. Я буду слишком усталым, если поужинаю, меня будет клонить ко сну… Я перехвачу там что-нибудь.
– Ты доволен?
– Вполне.
Он ограничился этим односложным ответом, и она не стала настаивать. Да и что она могла бы узнать? Она знала несколько сцен из пьесы, неожиданную развязку, которая ей не очень нравилась, конец второго акта, о котором Фару как-то спросил её мнение с притворно равнодушным видом. Она почувствовала, как ей тягостна и как никогда в прошлом чужда его профессиональная жизнь.
«Ну вот… Почти двенадцать лет супружества, и такая неловкость между нами, такая скудость общения…»
– Ты сейчас красивая.
Она вздрогнула и поспешила улыбнуться глядящим на неё прекрасным жёлтым глазам.
– Я думала, ты спишь, Фару.
– Ты красивая, но у тебя грустный вид. Может, ты и в самом деле грустишь.
Он поднял руку и безвольно уронил её опять на диван.
– Какой странный момент ты выбрал, Фару.
– Фанни, дорогая, с чего ты взяла, что его выбирают?.. Я выхожу из пустыни, – сказал он, вставая и потягиваясь. – Эти люди, там… Один, например, может играть свою главную сцену, лишь демонстрируя свой профиль справа. Когда я заставляю его повернуться другой стороной, он злится. А у одной актрисы, которая играет сцену отчаянного горя, волосы наголо сострижены и приклеены клеем… Если бы ты видела, как она крутит головой на коленях своего любовника… О, нет… И в довершение всего ещё Сильвестр!.. Что за наказание!.. А у тебя красивое лицо нормального человека.
Он положил тяжёлые руки на плечи Фанни, с удовольствием созерцая её белое лицо, её карие выпуклые, как у турчанки, глаза. Она отдавалась этому взгляду с глубоким смятением, приятным, как боль сладострастия. Скрип паркета предупредил Фанни, что вошла Джейн.
– Я рад отметить, – сказал Фару не оборачиваясь, – что иногда вы, Джейн, умеете закрывать дверь тихо.
Ответа не последовало. Оставив Фанни, он сердито пошёл прямо на Джейн.
– Ну! Добрый домовой Леденцового кораблика! Теперь вы, кажется, немного успокоились?
Шатаясь от усталости, он засмеялся немного пьяным смехом, мстя за то, что ему пришлось так долго сдерживать себя, подавлять в себе бурю там, в театре, у сценической рампы…
– Мне показалось, что вы не любите светловолосых артисток… А, Джейн?
Фанни подошла к нему и с силой потянула назад, словно он нагнулся над пропастью.
– Замолчи, Фару! – торопливо взмолилась она. Она следила за Джейн, за Джейн разъярённой, необычно бледной, готовой бросить вызов…
– Вот ещё, буду я разводить церемонии, – очень громко сказал Фару.
И Джейн вся сжалась, словно ожидая удара, словно готовясь уже отражать его головой, увенчанной невесомыми белокурыми волосами, и давать сдачи. Незнакомая гримаса исказила детский изгиб её рта, а взгляд стал ненавидящим и несчастным.
– Джейн! – крикнула Фанни, протянув к ней обе руки.
Её крик, её жест подействовали на хрупкое напрягшееся тело, судорожная и враждебная поза которого пробудила у Фанни воспоминание о прежней, молоденькой Фанни, когда её третировал Фару, похожей на эту доблестную воительницу с матовой бледностью на лице…
– Уходи! – приказала Фанни мужу. – Да, я говорю серьёзно, уходи. Там у тебя полно дел. И в другой раз вымещай, пожалуйста, своё плохое настроение на мне, а не на других. Не на других – по крайней мере в моём присутствии… Ты… ты делаешься невыносимым перед премьерой. Через три дня ты будешь… ты будешь гораздо добрее.
Она слегка запиналась и чувствовала, что у неё дрожит подбородок. Она уже давным-давно забыла, что такое гнев, и теперь, перебарывая себя, она улыбалась какой-то неопределённой улыбкой, как оскаливаются некоторые животные, упивающиеся собственной яростью. Фару неправильно истолковал эту улыбку и уступил с покорностью виноватого человека.
– Я веду себя отвратительно! – вздохнул он. – Я чувствую, как я отвратителен. Что я за невежа!
Он сделал ударение на последнем слове, повторив его с пошловатой снисходительностью. Фанни облегчённо вздохнула и стиснула зубы, чтобы не дрожал подбородок.
– Джейн, может, вы изволите… – смягчившимся тоном начал он, но Фанни перебила его.
– Нет! Только не сегодня! Завтра всё будет лучше. Иди на свою репетицию, точи свои когти о Пьера и Поля, о Сильвестра, о продавца программок, если хочешь, только оставь нас в покое!
– На репетициях не бывает продавца программок, – сказал озадаченный Фару.
– Иди, Фару, занимайся своими делами, иди… Когда он вышел, Фанни тотчас принялась собирать пустые бокалы из-под портвейна, приговаривая без умолку, чтобы только Джейн ещё немного помолчала.
– Вот ведь!.. Нет, ведь правда, правда… Какая отрава эта его профессия. Вы же знаете, что в том состоянии, в котором он сейчас находится, ему достаточно выпить совсем немного портвейна, чтобы потерять всякое самообладание…
Однако про себя она думала:
«Я ещё отделалась лёгким испугом! Как это Джейн могла до такой степени забыться! Она чуть было не заговорила, не закричала, главное – чуть было не заговорила…»
Заново попудрившись и причесавшись, Джейн красила губы. Нервно покусывая их, она съедала свежую помаду и машинально красила губы снова.
– О! Вы знаете, – вдруг сказала она, – я бы за словом в карман не полезла, чтобы ответить ему! Он нисколько не испугал меня, хоть он и великий Фару. Видела я и не таких…
Она с вызовом поглядела на дверь, которую Фару закрыл за собой, и произносила слова, свойственные разве что какой-нибудь драчунье или разобидевшемуся мастеровому. Её рот снова исказила лёгкая плоская гримаса, и Фанни ощутила озноб от тоски и одиночества.
– Джейн, а что, если мы поужинаем? Меня воротит от этих нервных срывов. Мы остались одни. Жан пошёл на собрание своей «Деятельной молодежи»…
Джейн взяла Фанни за руку. Её ещё судорожно сжатые пальцы дрожали мелкой дрожью, и Фанни запечатлела у неё за ухом небрежный поцелуй.
«Два месяца назад, – подумала Фанни, – я бы села за стол одна или хорошенько бы осадила эту мадемуазель… Но с тех пор как я узнала, что они виноваты передо мной, я вдруг сделалась такой боязливой…»
Перед ней сидела стоическая компаньонка, которая пила, ела, разговаривала. Но иногда Джейн умолкала, становясь видимой насквозь. И тогда Фанни видела, как в ней прокатывается волна боли или злости, – так по лицу беременной женщины угадывают тайное шевеление её ребёнка.
Немного позднее вернулся Жан Фару. От него пахло непривычным запахом табака и мужчины. Он ещё весь вибрировал от выкриков, которые только что исторгали вокруг него сотни молодых заносчивых глоток, от бессмысленных и пустых слов, которые сам он выкрикивал в густых клубах дыма. Глядя на его новый костюм с плохо подобранным галстуком, на тёмные мешки под глазами и недавно появившуюся тень над губой, Фанни мысленно сравнила его с выпачканным в грязи фруктом. Войдя в комнату, он нарушил глубокую тишину рукоделия и чтения, в которую погрузились две женщины, сидящие рядом, почти касаясь друг друга локтями, возле семейной лампы.
– Ну как, доволен? Здорово накричался? Вылил достаточно всякой дряни? Ниспроверг устои? Заложил основы чего-нибудь? Подорвал другие основы? Тебя не тошнит?
Фанни не ждала ответов: просто она решила встать преградой между Жаном Фару и Джейн; но Жана было невозможно провести, и он смотрел только на Джейн. Он повернулся к Фанни лишь для того, чтобы спросить её глазами: «Что с ней такое? Что произошло? Что вы ей сделали?»
Фанни раздражённо ответила движением плеча: «Ах, оставь меня в покое!»
Фару-младший не решился заговорить с Джейн, которая держала его на расстоянии своим высокомерием, отстраняемая от него чем-то вроде моногамной брезгливости.
– Да, – сказал он наконец, не отдавая себе отчета в том, что его уже никто ни о чём не спрашивает. – Это было великолепно. Мы не посрамили наших отцов. Они не могли бы не согласиться с теми глупостями, которые мы там наговорили. Там был такой бедлам!
Он менялся на глазах с момента своего возвращения, обретая самоуверенность, которая его опрощала. Фанни порой смотрела на него с материнской грустью.
– Отец в «Водевиле»?
– Разумеется, – ответила Фанни.
– Там всё в порядке?
– Он говорит, что да. Он тебя туда ещё не водил?
– Как и вас, мамуля. А вас, Джейн?
– У меня нет никаких особых привилегий, – ответила Джейн, не подымая глаз от книги. – С тех пор как они начали репетиции, я слышала в «Водевиле» только отрывки текста, зубовный скрежет и препирательства между Сильвестром и декораторами. Фару воистину прячет свою работу на сцене, как…
– Как кошка прячет свои делишки в песок, – подсказала Фанни, которой захотелось, чтобы они рассмеялись. – А в сущности, почему, задаю я себе вопрос.
– От застенчивости, – сказал Жан.
При этих словах Джейн подняла голову и с нехорошей усмешкой снова уткнулась в книгу.
– Не хотите ли вы меня убедить, мамуля, будто никогда не замечали, что отец застенчив?
– Признаюсь, – с досадой сказала Фанни, – эта его особенность мне никогда не бросалась в глаза.
Однако произнесла она это неуверенно, словно размышляя.
– Я верю вам, мамуля, я вам охотно верю… Джейн тоже, должно быть, не замечала этого.
Этот косвенный выпад не произвёл впечатления на Джейн. Взгляд Жана жадно обволакивал плечи Джейн, руки и колени Джейн, волосы Джейн, но Фанни читала в горящей голубизне его глаз, покрасневших от табачного дыма, лишь алчность и безнадёжную обиду.
«Возможно, он начинает её ненавидеть», – подумала Фанни.
Он постепенно терял благосклонность своей мачехи и осознавал это. Несколько освободившись от материальных забот о нём, она всё ещё продолжала журить его с суровостью кормилицы: «Ну когда ты подстрижёшь ногти на ногах и прополощешь рот эликсиром? Я знаю тебя! Твой девиз: "Шёлковые носки и сомнительной чистоты ноги. Почищенные зубы и грязный язык!"»
Однако она ни за что на свете не решилась бы сесть напротив этих голубых, переполненных болью глаз, проницательных и натренированных, и спросить:
«Объясни мне, откуда ты знаешь, что твой отец застенчив?.. Расскажи мне, что ты каким-то чудодейственным способом узнал про него, так мало с ним разговаривая, не являясь его союзником, расскажи мне, на какую-такую особую осведомлённость ты претендуешь…»
А этот молодой волчонок, загадочный и несчастный, топтался на месте, перебирал газеты, встряхивал пустую пачку из-под сигарет;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17