Я вижу лишь потолок и пляшущие отблески сквозь сетку моих спутанных волос… Когда-то давным-давно, когда я была ещё маленькой, я видела небо в просветах между колосьями ржи… Его рука вытянулась вдоль моего бедра, и я едва слышно бормочу:
– Лежи спокойно, мне так удобно.
Однако рука двигается вверх, чтобы поддержать мой затылок, и я не протестую, я удобно примащиваюсь к этому телу, распростёртому рядом с моим, сейчас оно служит мне подушкой или скатанным ковром… Я замираю возле него и тихо смеюсь…
– Чему ты смеёшься? – В голосе Жана звучит недовольство.
– Смеюсь, потому что слышу твои движения. Только что ты протянул ту руку к столику, на котором стоит ваза с фруктами, но не смог до них дотянуться и, сожалея об этом, снова уложил руку на край кровати. Скажи, разве не так?
– Так. Но придвинься поближе, я тебя не вижу…
– О, нет, нет, – простонала я, словно раненая. – Если я сейчас шелохнусь, во мне что-то сломается… Подожди…
Он молчит, а я жду, с наслаждением жду, чтобы силы вернулись ко мне.
Сколько времени прошло с того часа, как мы, обнявшись, упали на ковёр перед умирающим огнём в камине? День? Год? Один день всего, а кажется, что это было так давно. Сегодня я снова пришла к Жану, мы вместе позавтракали, а после завтрака поднялись в его комнату. Он не закрыл окна, не задёрнул занавески. И я во всём ему соответствовала. Наши объятия напоминали хорошо срепетированную гармоничную борьбу.
Никогда прежде я не испытывала ничего похожего, такого умного ликования плоти, которая мгновенно признаёт своего хозяина и с радостью подчиняется ему, спешит угодить, делается покорной, способной творить чудеса… Боже, как это красиво, как естественно и совсем не похоже на любовь.
По судороге, пронзившей нас обоих при первом прикосновении наших голых колен и рук, пытавшихся сплестись в нерасторжимый узел, я почувствовала, что начинаются бесценные часы, когда никого из нас не подстерегает опасность разочарования. Я горжусь тем, что он мне дал не больше, чем я ему. Всё между нами было безупречно, и я хочу, чтобы наш отдых был на высоте пережитого наслаждения. Поэтому я удобно устраиваюсь, прижимаюсь к Жану, и в то же время моя нога убеждается в том, что его нога тоже отдыхает, доверчиво касаясь моей, не делая вежливости ради никаких страстно-конвульсивных движений…
Мы почти не разговаривали, но всё же обменялись несколькими необходимыми, приятными и правдивыми фразами. Он сказал мне:
– Какие у тебя красивые руки, а когда я тебя приподымаю, мне так приятно ощущать тяжесть твоего крепкого тела!
А я в свою очередь ему призналась:
– До чего же ты мне подходишь! У тебя гладкая, сухая и тёплая кожа, похожая на мою…
Когда я сказала ему, что он красивый, он выслушал меня серьёзно, не стал отшучиваться, и я увидела в этом проявление скромности, поскольку его тело и его лицо…
Я вдруг теряю покой, хотя это ни в чём и не проявляется, потому что пытаюсь мысленно воссоздать его лицо, но оно всё время ускользает от меня, как капризное слово. Что же это такое, надо напрячься… я нарисовала бы по памяти нос, и подбородок с ямочкой, и рот… о, рот!.. Я знаю, какого цвета его глаза и… Нет, лицо в целом всё равно расплывается, я ничего… сделаю это чудовищное признание: я его забыла…
Резким движением я сажусь на кровати и с тревогой склоняюсь над Жаном, словно я и в самом деле боюсь его не узнать… Всё хорошо! Он такой, как я ожидала. Видимо, сегодня его лицо было слишком близко к моему, его губы к моим губам, а прохладный нос чуть ли не касался моего, и от этой близости все его черты распылились.
– Чего это ты опять смеёшься?
– И вовсе не смеюсь. Я потягиваюсь. Мне хорошо. Твоя комната пахнет гвоздикой. Какой смуглой кажется твоя кожа на этой белой простыне!
Он переворачивается на спину и позволяет мне себя разглядывать. У него такой разрез глаз, что, как только он опускает веки, кажется, он улыбается. Лёгкими пальцами я прикасаюсь ко всему, что меня привлекает в его запрокинутом лице или удивляет. Выбритая узкая полоска надо лбом, чтобы его увеличить, женственно пухлые губы, удивительно молодая шея, без единой морщинки… На редкость молодая. Впервые я задумываюсь о его возрасте…
– Тут на виске у тебя шрам?
– Да, кажется…
– А отметина посреди груди – это что, родинка?.. Дай я погляжу… Знаешь, у тебя зелёные вены и под локтем, и на запястье!.. Господи, до чего же мне интересно! А тебе?
– Рене…
– Что?
Я гляжу на него с некоторым изумлением, когда он произносит моё имя… Прежде я не обращала на это внимания…
– Ты хочешь встать, Рене?
– Нет, зачем?
Я нащупала под подушкой свою пуховку и провела ею по носу и щекам, никаких других косметических усилий мне делать не хотелось.
– Зачем?.. Мне не хочется ни ванну принять, ни причесаться, ни выйти на улицу. Мне хочется только сохранить твоё тепло, твой запах, заснуть вместе и проснуться только тогда, когда выспимся. А тебе, Жан?
– Мне тоже.
Он подкатывается ко мне, словно тяжёлое обструганное бревно, и нащупывает плечом и затылком удобное место. Он закрывает глаза, потом их вновь открывает, когда полагает, что я не вижу, и мне кажется, что эти красивые серые глаза чего-то от меня требуют, в чём-то меня упрекают.
– Тебе хочется спать? Ложись сюда.
Куда ушло то время, когда мужская голова, хоть на минутку опустившаяся на моё плечо, казалась мне невыносимо тяжёлой?.. Я вдыхаю ноздрями и ртом пропитанный дымом запах его жёстких чёрных волос.
– Ты опять смеёшься?
– Да я вовсе не смеюсь. Почему тебе хочется, чтобы я всё время смеялась?
– Наоборот, мне совсем не хочется, – вздыхает он. – Мне решительно не хочется смеяться.
– Ты несчастен?.. Ты устал?.. Ты недоволен мной?..
Он покачивает головой, касаясь моей груди. Наступившие сумерки вскоре скроют его от меня, но сон снова отдаст его в мою власть. Он забудет, как я расцвела, какую поистине братскую свободу я обрела после нашей близости… Быть может, он хотел видеть меня счастливой, но испытывающей большее уважение к его мужской силе, хотел, чтобы я была более разбитой, более побеждённой… Но я не побеждена, я просто довольна.
– Ты завтра придёшь, Рене?
– Ну конечно, приду.
– А в следующие дни?
– Не знаю, как я могу на это ответить?
– Значит, тебе не хочется?
Со всей вернувшейся ко мне силой я сжимаю его, вдруг почувствовавшего себя брошенным, в объятиях.
– Клянусь тебе, что хочу… Он бормочет, засыпая:
– Понимаешь… Я тебя люблю… Я тихонько трясу его за плечо:
– Что ты несёшь?
– Да… Пойми… Любовь…
Прижавшись к нему щекой, я закрываю его проговорившийся рот:
– Тс-с!.. Только не это слово! Прощай… Молчи… Давай спать!
Если бы Амон был ещё жив, он, выслушав мою исповедь, покачал бы головой и сказал:
– Вот уж поистине недостойная связь!
Его голос, его продолговатое лицо с большим злодейским носом – всё это я ещё и слышу и вижу, короче говоря, я так жалею о понесённой утрате, что высказанное им мнение обижает меня, и я внутренне возражаю ему, словно он здесь присутствует:
– Недостойная связь! А что есть достойная связь?
Мой старый друг непременно ответил бы с присущей ему сдержанной искренностью, которая обычно отметала все мои возражения:
– Это такая связь, которая и тайно, и явно делала бы вам честь.
Я дуюсь на его ответ, который сама же и выдумала, как я дулась на него, когда он ни с того ни с сего позволил себе умереть. В течение первых недель после его кончины яростное, непримиримое горе заставляло меня дрожать от гнева: «Так поступить со мной, со мной!..»
Теперь мне по-прежнему не хватает Амона. Это эгоистическая печаль, которая с особой остротой пронзает меня, когда я нуждаюсь не в совете, нет, а в умном и беспристрастном обмене мнениями, чтобы хоть на мгновение прервать свой внутренний монолог. И тогда мне случается, как я это и сейчас делаю, воскрешать моего покойного друга и воображать, что он говорит, но это не имеет ничего общего с «психическим феноменом», – речь идёт просто о том, чтобы голосом Амона говорила совесть Рене Нере.
Бывают дни, когда я, вырвавшись из объятий Жана, иду домой пешком вдоль фортификаций, на которых начинают зеленеть деревья, – дни, когда я спрашиваю себя: «Это всё?» – «Да, всё! Хватит!» – отвечает моё усталое тело. Какое оно мудрое, это счастливое тело с потяжелевшими ногами!
Недостойная связь… Зачем порицать ненужными словами нас с Жаном, душевно не связанных, но на редкость соответствующих друг другу? Почему мне не попытаться подражать такой привлекательной неосторожности Жана, который вознамерился объединить под одной крышей наши жизни чужих друг другу, но чувственных натур?.. Меня трогает, что он больше не может мириться с тем, чтобы я всякий раз приносила в сумочке ночную рубашку и шёлковые шлёпанцы, так же как и с моими бесконечными хождениями между бульваром Бертье и гостиницей «Мёрис». Меня трогает, когда во время нашего завтрака Жан выскакивает из-за стола и очертя голову несётся по лестнице на первый этаж со складным метром в руках. Когда он говорит о «нашей будущей жизни», я никогда не перебиваю его, чтобы уточнить: «Твои планы на наше будущее сводятся к смете на покупку мебели». Я не скажу ему, что он рискует нарушить своим решением, которое он считает честным и окончательным, хрупкий, но, может быть, даже длительный ритуал наших встреч, дискомфортность которых мне кажется такой привлекательной. Обо всём этом я должна молчать. Мне следует взять на себя столько же ответственности, сколько лежит на нём, а собственно говоря, это не так уж много: Жан не обозначил ещё чётко, какое место я занимаю в его доме. Я ещё не знаю, порвал ли он окончательно с Майей. Мне совершенно очевидно, что он больше не её любовник, в этом я не сомневаюсь, но он мне этого не сообщал. Чего он ждёт, чтобы это сделать? Привоза новой кровати и ковра мышино-серебристого цвета? Сметы на покупку мебели?..
С минуты наших объятий перед красно-чёрным огнём в камине мне стало казаться, что я держу в своих руках то, что Макс не мог и не хотел бы мне дать в своё время: любовь ради любви. Прекрасный противник мне под стать, страсть, в которую входишь, как в закрытую комнату, заранее волнуясь предстоящему наслаждению… Подготовка к нашим встречам занимает часть дня, проходящего теперь в безделье, и время быстро бежит, это легко себе представить, разделённое на ожидание свидания, на часы близости, а потом на сладостную память о них… Это не так уж мало. Этого вполне достаточно. Я не раз слышала, как решительные молодые женщины заявляли: «Что до меня, то мой девиз в любви таков: „Или всё, или ничего!..“» Ну-ну, это как сказать… Иногда красивое «ничего», хорошо обставленное, – это уже кое-что…
Но Жан хочет большего, и я соглашаюсь, чтобы проявить к нему великодушие. Особенность наших отношений состоит в том, что мы соперничаем в проявлении деликатности на протяжении всего дня, причём по самым ничтожным поводам.
– Ты хочешь пойти в театр?
– Да, хочу.
– Может быть, тебе не очень хочется?
– А тебе?
– Я – как ты… – И т. д. и т. п.
До того как мы перешли на «ты», мы говорили менее церемонно… Зато какие жаркие минуты объятий, какая искренность в проявлении страсти, когда его губы находят мои, его ласкающая рука словно бы вопрошает меня! Тогда между нами возникает такое доверие, которое невозможно подделать, и мы оба расцветаем. Такое доверие тоже чего-то стоит, раз нет другого… «И это всё?» Ну да, всё. Но кто бы этим не удовлетворился?
– Что ты будешь сейчас делать? Не хочешь поехать со мной в Лавалуа, к жестянщику? В машине большая вмятина.
Я корчу свою обычную гримаску – мол, неохота, а зеркало, в котором я вижу своё отражение, предупреждает: «Внимание! Срочно прекрати корчить такие рожи…» Нет… мне неохота ехать к жестянщику…
– Куда же ты тогда собралась?
– Не знаю… Погуляю немного… Может, дойду до гостиницы «Мёрис», прачка должна принести блузки.
– Почему бы тебе не остаться здесь? Ты ведь у себя дома.
Я выпрямляю согнувшуюся шляпную булавку и гляжу на Жана с глупой растерянностью. В самом деле, почему мне здесь не остаться? Внизу, в гостиной, она же курительная комната, есть книги, низкое кресло, почти безвкусные сигареты, а слуга Виктор был бы со мной деликатно предупредителен, что означало бы: «Не больно-то я в вас нуждаюсь, дамочка, но ежели что будет не так, хозяин из меня душу вытрясет».
Потому что даже молчание такого парижского слуги звучит как арго…
– Нет… Понимаешь, если я не выйду на воздух, у меня разболится голова.
– Не надо, чтобы болела голова, ни в коем случае не надо!
– Я немного пройдусь и тут же вернусь, поверь… Я вру. Я тут же отправлюсь в отель «Мёрис». Проверю бельё, принесённое прачкой, обрызгаю его духами, чтобы оно не пахло щёлоком и остывающими в утюге углями; усевшись в кресло и положив ноги на стол, просмотрю газеты, которые мне приносят по утрам, пошатаюсь без дела по комнате, пополирую ногти, вслушиваясь в доносящееся со двора позвякивание посуды и рюмок – там набирают всё, что нужно, чтобы накрывать столы для обеда, – и в звуки далёких скрипок, играющих на застеклённой террасе ресторана… Потом настанет час, когда нужно будет одеваться, и я заявлюсь на бульвар Бертье со «свежесделанным» лицом, которому на несколько часов ничего не будет не хватать, напротив, я наложу грим чересчур щедрой рукой. Короче говоря, я не стану делать ничего ни плохого, ни хорошего, но я непременно пойду в гостиницу «Мёрис». Это моё право, ставшее привычкой, мой унылый антракт, который я беру и гигиены ради. Я вернусь сюда нынче ночью, потому что я не сплю на бульваре Бертье, пока ещё не сплю…
Вместе мы знаем только дневной сон, который внезапно валит нас с ног и так же внезапно улетает. Проспать вместе целую ночь, а потом пережить сюрпризы при пробуждении, открытия, которые делаешь, когда яркий свет бьёт в глаза, – от всего этого я пока оберегаю Жана. Мы часто спим после обеда, когда светит весеннее солнышко или идёт дождь, а в это время на кухне, в полуподвале, как только раздаётся звонок в дверь, у окна появляется голова Виктора, похожая на крысиную, – он оберегает нас на случай возможного прихода Майи…
Майя… Ещё десять дней назад мы ежеминутно повторяли это имя, но постепенно исключили его из своего обихода, и вокруг него стала сгущаться какая-то подозрительная неловкость… Я не написала Майе, приехав в Париж: в наших пустейших отношениях переписка не была в заводе. Но мне кажется, что если бы я смогла сказать Жану: «Не рвите с Майей, пусть урон, который она понесёт, ограничится лишь теми часами, которые вы втайне посвятите мне», то испытала бы от этой фальшивой ситуации вполне искреннее удовлетворение… Что они подумали бы обо мне, эти поборницы «всего или ничего», эти суфражистки свободной любви?.. Но я вовсе не говорю от имени всей Любви, я просто хочу получить свою долю… чего, я сама не знаю, мне просто хотелось бы, чтобы у меня не отняли того, что я имею, мне это так внове, так легко, душа моя наконец успокоилась, и даже изменился цвет лица. Высокие порывы, глубокие страдания – мы прекрасно знаем, что это такое, мы прошли через это, как и все в нашем возрасте, все молодые женщины, весьма далёкие от совершенства… А вот теперь мне хочется, чтобы люди вокруг меня были довольны, в том числе и Майя…
– Эй, Рене!.. Рене!..
Она возникла передо мной в тот самый миг, когда я произносила про себя её имя, и поэтому моей первой мыслью было обвинить самоё себя: «Так тебе и надо, зачем ты её звала?»
Она догнала меня, когда я шла вдоль решётки сада Тюильри, – она выскочила из оранжевого автомобиля, маленькой странной машинки, которая выпячивает свой круглый голый зад, словно больная, общипанная курица. Я не спасаюсь бегством, но пока Майя бежит ко мне мелкими, скачущими шажками, я вижу себя распростёртой на ковре и надёжно охраняемой в курительной комнате Жана – я вздыхаю и смиряюсь перед неизбежностью нашей встречи…
– Я вас всё-таки нашла, изменница! – Изменница?..
Это не встреча, а излияние… Выходит, она знает… Всё-всё – кроме того, что касается меня?..
– Пошли туда, мне нужно сказать вам очень важные вещи.
Майя увлекает меня в сад, печальный сад без травы и зелени, и я подаю, чтобы заполнить паузы, только необходимые реплики:
– Так-так… Вы всегда проноситесь как метеор… Откуда вы взялись?
Больше от меня требовать нечего. Духи Майи, её рука под моей рукой – её присутствие, внезапный контакт с любовницей Жана меня мучительно волнует, к тому же это всё так неожиданно для меня – особенно невыносимо чувствовать своей рукой её пухлую руку, руку любовницы Жана…
– Повторяю, очень важные вещи. Вы превосходно выглядите, а я бледна, верно?
Она розовая, как азалия, но этот искусственный тон щедро наложен, видимо, для того, чтобы скрыть естественную бледность. Она кажется мне очень красивой. Красивее чем когда бы то ни было:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21