Один из них, посмелей, вышагнул вперед и согнул руку в локте, напрягая размазанную сопельку мускула. И, разогнув, указал на меня - теперь, мол, ты. И, хотя мои успехи в этом деле немногим отличались от его, это вызвало шквальное ликованье. Первый и последний раз в моей жизни я был безоговорочно опознан как Геракл. В этой стране - духовного мускула и струйного тела - это было абсурдно вдвойне. А они, ликуя, требовали повтора, и я гнулся, впрягаясь в эти идиотичные позы, обузданные руками, защелкнутыми на замок.
Ксения поглядывала на меня из-под ладони.
До пяти оставалось чуть больше часа, мы пошли в деревушку пообедать. Единственная харчевня стояла у дороги: стол со скамьями в сумраке хижины и кухня, открытая улице, как бы на сценке, слева от порога. На этой сценке на корточках сидит повар в окруженьи черных лоханей, каждая - на своем, облизывающем ее с исподу, огне. В одной створаживается молоко, в другой тушатся овощи, в третьей кипящее масло, в четвертую он заглядывает, приподняв крышку, и, сыпанув что-то в щель, перекидывает кисти рук, не сходя с места, к пятой. Пятки сомкнуты, подбородок лежит на коленях. Для кого эта музыка? Ни души вокруг.
В пять мы поднялись на диковинный остов лестничной площадки с припаркованной к ней Кшетрой и сидящим на ней, уже на помосте, застланном узорчатой красной попоной, камуфляжным колонизатором. Денью - впереди, мы - свесив ноги по правому борту. Двинулись.
Я ожидал леопардов и тигров, вглядывался меж деревьев. На заросших участках пути Денью приподнимал над головой ветви и передавал их мне через голову Ксении. Она несколько раз пыталась что-то сказать, я подносил палец к губам.
Были олени, павлины, мангусты, орлы, тигров не было. А может, он крался за нами, скользя на животе от дерева к дереву, этот огненно-рыжий матрос мирозданья?
Шли по ущелью, по пересохшему дну, заваленному валунами. Кшетра знала проход, он был не уже, но и не шире ее габаритов; мы поджимали ноги. Мертвая сушь. Не верилось, что эти пересохшие губы и опущенные ресницы леса знали вкус влаги.
На обратном пути, уже на подходе к стойлу, мы увидели Йогина; он стоял в тенистой низине посреди лопухов и папоротника, размахивая хоботом, рядом с ним, на раскладушке, лежал угрюмец, глядя на единственное во всем небе облако, распускавшееся на глазах.
В отеле, в связи с приездом многокоечной семьи, нам предложили перейти в люкс - без доплаты. Зеркала, ковры, телевизор, золотом расшитые занавеси, свадебная постель... Мы как-то виновато, украдкой глянули друг на друга.
На газоне зажглись фонари, мы сидели за тем же столиком. Никого, кроме деревце-официанта. За оградой - река. Чуть выше дамба, шлюз и бесшумная гнутая стена потока, мистически подсвеченная незримыми прожекторами.
Ели молча. Я ждал от нее, она, как водится, от меня - первого шага. А первого - было, видимо, мало. Теперь.
Пошли прогуляться. Досада. Именно здесь, сейчас, когда жизнь пришла с такими дарами... Оттаять бы нам, слиться бы с нею втроем...
Что же мешает? Мужчина в ней? Во мне женщина, удвоенная в ответ?
Тропа в джунгли, безлунье, в одной руке у меня фонарик, в другой - ее ладонь. Стоим на дороге, перед тропой. Пройдемся, - спрашиваю, - вглубь немного? Молчит. Идем.
Я выключил фонарь, глаза привыкают ко тьме. Но не к такой. Черные кошки в ветвях, и под ногой змеи. Будь я один - мало сказать - неуютно.
Ее ладонь. Я чувствую эту морзянку меж ее головой и ладонью. Чувствую по ее едва уловимым движениям пальцев, по влаге, по тяжести, по напряженью, с которым она пытается обесточить ладонь, чтобы не чувствовал, что она чувствует.
Пещерная тишина. Стоим, неразличимы во тьме, вслушиваемся. Передаю ей фонарик. Включила, выключила. И круг световой на глазном дне гаснет. И лицо ее рядом - еще темней.
Здесь, в этом лесу, как нам сказали, уже месяц как бродит тигр. Паломник, южанин. Туда не ходите, сказали, - туда, где стоим.
Завтра, то есть сегодня уже, до восхода встаем, и пойдем поглядим, побродим. И ведь не скажет "нет", но и "да" не скажет.
Была у нас такая шутливая отговорка. С подмигом якобы. Я: "А я тебе не доверяю". Она: "Как и я тебе". Стремясь к тому, что как раз напротив. А что напротив? Зеркало под соломкой. Мягко стелено. Истинно, истинно говорю вам: будьте, как Йогин.
- What? - еле губами спрашивает, видя мою улыбку.
- Йогин, - говорю. - Ты бы хотела им быть?
- И, - покачивает головой, - стоять с тобой через стенку?
- Ну, недолго, - говорю. - Скоро отпустят.
Разбудила она меня еще затемно. Может, и не спала совсем. Разве скажет? Встали, вышли.
У ворот нас нагнал этот деревце-официант. Вчера мы с ним говорили об этой вылазке. Больше жестами. Словарь его был - слов пятьдесят. Стращал. Видя, что мы непреклонны, предлагал разбудить. Я ответил, мол, лучше чтобы будил неспящего. Он не понял. Ксения сгладила. Он сказал, что будет нас сопровождать. Спасибо, не стоит, - ответили.
Теперь он вился вокруг нас, пытаясь вклиниться между мною и Ксенией. Мельтешенье его раздражало, магия утра и предвкушение предстоящего явно смазывались его присутствием, но я еще надеялся, что у моста он отлепится с моей помощью, но сейчас на это не было ни сил, ни слов; под языком еще додремывала ночь.
Я отклонился от Ксении на полшага, и он тут же юркнул в этот зазор, распуская хвост и постреливая на нее глазом.
Этот декоративный петушок ступал на цыпочках, вытянув вверх шею и поклевывая воздух перед собой. Раздражал он меня все больше.
Особенно когда мы вошли в лес, а он - в роль великого следопыта. Этот маленький чингачгук с расправленной грудкой, будто накачанной гелием, вдруг вырывался вперед и, принюхиваясь, замирал. То - вприсядку петляя между деревьями - исчезал в дебрях, выходя с закатившимися глазами. То - как прыгучий мячик - пятнал землю, уносясь по тропе и выскакивая из кустов к ногам Ксении, поклевывая воздух - теперь уже у ее лица.
На поляне с буйволами, дымящимися в первых лучах солнца, вид его стал и вовсе непереносим. Покидая поляну, он попытался взять Ксению под локоток. Она посторонилась. Его это не смутило. Идя вдоль обрыва над рекой, он положил ей на плечо руку и пристроился вплотную, подергивая бедром. За несколько шагов до этого он спросил: муж ли мы и жена? Ответ для него прозвучал, видимо, неубедительно. Ксения, пройдя какое-то время с этим приплясывающим бедряком, высвободилась.
Мои сдержанные попытки отправить его назад успеха не имели: как муха - чуть отлетев, он садился и потирал лапки, посверкивая глазами.
Что он думал, этот лишенец? Не знаю. Тошно было о нем думать. Ксения, похоже, его присутствия не замечала. Или делала вид.
Сели, свесив ноги с обрыва, глядя на ту сторону реки. Отсюда, насколько мы поняли, если повезет - увидим слона. Повезло, когда уже собрались уходить. Он отделился от зыбкой сиренево-дымчатой рощи вдали за рекой и, перейдя с шага на бег, пересекал широкую каменистую пойму по диагонали, приближаясь к реке, много выше от нас по теченью.
Дымчато-власяной, как сама эта роща, он наращивал бег невесомый; казалось, что плыл по волнам-валунам, не касаясь ногой, лишь повторяя их контур.
И этот беспечный, как в детстве, сновидческий бег - размашисто легкий, с оттяжкой носка и замедленно плавным навесом вперед, чуть враскачку...
И вовсе не слон это был, - мамонт, и времена иные.
И я поймал себя на том, что уже давно сижу, раскачиваясь в такт его бегу. А он, почти превратившись в точку, входит в воду и плывет - на наш берег.
- Что ж мы здесь сидим, а не там, - спрашиваю.
А он таращит глаза, бубня: смерть, страх, слон, - наворачивая синонимы.
- Всё, - говорю ему жестко, - беря Ксению за руку. - Спасибо. А теперь ты идешь домой.
За нами бежит, близок к истерике.
Ксения говорит: - Пожалуй, я тоже пойду, если ты не против.
- С тобой всё в порядке? - Спрашиваю.
- Да, - говорит, - всё хорошо.
- Ладно, пойдем, - разворачиваюсь.
- Не надо, - говорит, - я сама. Не теряй время, солнце не ждет.
- А этот, - киваю на этого, нервно мнущегося за спиной, шагах в десяти.
- Чепуха, - говорит, прильнув губами к моей ключице. - Не волнуйся.
Я еще постоял, провожая их взглядом до поворота; не доходя до него, он еще раз ее приобнял, она высвободилась и, видимо, что-то сказала ему, после чего они шли, оставляя пробел тропы между спинами. Скрылись. Я скользнул в сизые, дымящиеся, облапываемые солнцем дебри.
Лес был туго заплетен лианами и злорадным плющом, сочащимся из полузадушенных им деревьев: лежащих, сидящих, стоящих вверх головой с ботвою корней, свисающих с неба трухой земляной к распахнутым колким объятьям красавиц с иголочки.
Если смотреть только под ноги - еще полбеды, но разглядывать каждую пядь прирастающего пространства, видя в каждой затаившейся ветке змею, - это мука, лишающая всей радости растворенья, движенья, свободного взгляда. Уж лучше стоять на месте и озирать округу. Или идти, чем-то одним пожертвовав: осторожностью или радостью. И начал с первого.
Первым, кого я увидел... Но вначале - этот блуждающий хруст в кустах. Я замер, и он затих.
Я двинулся, и он - трудно определить кто; по звуку - метрах в двадцати, то влево, то вправо, сближаемся и отдаляемся. Судя по хрусту, чуть крупнее меня. По вульгарности звука - не кошка. Олень? Заросли слишком густые. Кабан? Хруст приближается. Я захожу ему в тыл по пригорку. Оба затихли. И вдруг, в двух шагах от меня, кусты раздвигаются: вот он.
Вначале - нога: полных 180 градусов идеального полукруга. Если выпрямить - в рост человека. И вторая к ней приставляется, образуя колесо, перпендикулярное движению. И из этого обода растет корявый ствол цепкого тулова, накрененного вперед обугленной корягою головы с красными глазищами навыкате и белесой струйкой бородки, стекающей до вывернутых босых ступней. За спиной - косая вязанка дров.
Постояли, дивясь этому зрелищу. Думаю, обоюдно. И, помолчав, разошлись.
Вышел к реке, присел покурить, слышу - нарастающий топот и пыль на дороге, и это кудахтающее потявкивание: обезьяны, орава, несутся гурьбой - как маленькие лошадки с жокеями младенцев, припавшими к их спинам, на подтянутых стременах.
Они сворачивают с дороги к реке, и хвост этой кавалерии заносит в мою сторону так, что последний проносится поверх моей головы, а авангард - уже далеко в воде.
Плывут: впереди самцы - так дубасят по ней, что высунуты из нее по грудь, а глава треугольника - до бедер, а то и выскакивая из воды и перебирая по ней ногами - бежит!
За ними - самки: топко плывут, загребая одной рукой, в другой - младенец, поднятый над головой - как обрез партизана.
Рев течения, буруны, водовороты, поток вьет веревки из ног и смыкается над головой мутно-желтою пеной. И, казалось бы, всё.
И всплывает, как маска с прорезанным ртом. И, в себя приходя, начинает дубасить.
Выбравшись на берег, обессилевшие, они отбрасывали младенцев в сторону, как кукол, и садились на камни, развалив по сторонам руки, сгорбив спины, и глядели на реку, потряхивая головой и подрагивая измочаленными губами.
Я углубился в джунгли. Видел оленя. Просто сел на поляне и смотрел на него. Незаметно теряя из виду. Хотя он стоял, никуда не деваясь.
Я снова был там, в той зиме, а точнее, на кромке ее, у весны. На скользкой, на льдистой, наклонной.
Я думал о том, о чем не давал себе думать, всякий раз перехватывая себя, как за горло, на полпути. Но и не думать не мог. И тогда, на поляне, не мог. Просто держал себя над собой на весу за горло. И не думал. Просто испытывал эту кривящую горло обиду и горечь. И пытался не совладать. Не владеть. Отпустить. И не мог.
Вдруг - истошно пронзительный крик. Рухнул павлин на поляну. Вскочил на ноги, замер. Потюкал головой пустое пространство вокруг себя и опять замер. И, накренив голову, стал разворачивать свой сияющий веер и на полпути, видимо, поняв, что сдуру, захлопнул его и, коротко разбежавшись, взлетел.
Ксении в отеле не было. Я спросил администратора. Нет, не видели. Заглянул на кухню. Лишенец шинковал капусту. Сказал, что она пошла прогуляться вдоль реки по дороге вниз по теченью.
- Где расстались? В лесу?
- Неее, - он даже попятился, - у моста.
Я заказал чашку кофе и присел за наш столик в саду.
- Там! Там! - он кричал, запыхавшись от бега: - Там!
- Что - там? - я вскочил, еще не понимая, но уже чувствуя, что...
- Там, - он комкал на мне рубаху, кривясь лицом, - Сени, - и тянул за собой, этот десятилетний мальчик, с которым Ксения вчера каталась вокруг отеля на велосипеде, - Snake! Seny! There. Dead!
- Нет, - сказал я, не слыша своего голоса, чувствуя, как все сильнее сдавливаю его плечи.
- Yes! - он сглатывал слезы, запрокидывая лицо от боли. - Yes!
Мы неслись с ним вдоль реки, опережая друг друга. У него уже не было сил бежать.
- Где, - я кричал, подымая его с колен и встряхивая, - где?
- Там, - задыхаясь, он показывал головой.
Бежал, и в голове кроилось, мелькало, рвалось: "нож", "жгут", "змеесоска", "врач", "люди", та сцена в Гонготри - с бегущими змейкой и коконом тела на палке, "машина", лицо ее, губы, и это вот "what"? - еле слышно... "Ну что ты, всё хорошо."
Она лежала... Нет, она была как-то воткнута в куст лицом, подвернувшимся набок. "Ящер, павлин..." - мелькнуло. Нагнулся, раздвинул куст. Глаза! Открыты. С маленькой точкой зрачка. С маленькой, в небе, таком высоком, таком далеком, как неживом. И губы - чуть приоткрыты, как будто сказать хочет: "what?". И на ладони - две рваные ранки, в торце, под мизинцем. Я вынул ее из куста и, прижимая к груди, опустился на землю.
Он тряс меня за плечо, я открыл глаза: лишенец, он поставил на столик чашку с кофе и протянул руку в сторону реки: Ксения, она шла по мосту, ведя ладонью по перилам, склонив набок голову, глядя на скользящую воду.
Глава седьмая
- Ну что, - сказала она, присаживаясь, - как побродил, что видел?
- Архетип колеса, - говорю. - А ты?
- Змею. - Я замер, так она тихо сказала, одними губами. Подошел лишенец.
- Ты голодна?
- Нет. Чаю, пожалуй.
- Как это было?
- Там, - она взмахнула рукой, не оборачиваясь, - вниз по реке. Свернула по тропке в лес. Буквально несколько шагов. Два куста сцепились поверх тропы так, что только ползком под ними или на корточках. И не обойти - колючий кустарник, как мотки ржавой проволоки в человеческий рост по сторонам. Я нагнулась, приподняла полог куста и уже просунула голову, и ладонью хотела уже опереться на землю, которая сдвинулась вдруг и поползла под рукой, которую я уже не могла отдернуть, как и тело не могла отдернуть - из-за потери равновесия, оно падало на нее вниз лицом, с поджатой рукой, и я в последний момент, почти вслепую, ткнула ладонь в этот ползучий вензель, попав куда-то между колец, а она все ползла - без конца, без головы, только это скользящее... - Оборвала, прикрыла глаза. Я отцепил ее ладонь от края стола, приблизил. - По пальцам, - шептала она, не открывая глаз, - по пальцам.
В Харидвар мы решили попытаться вернуться пешком через заповедник по той же дороге, которой нас вез рикша. Подошли к шлагбауму. Под нависшим над ним деревом сидели, подремывая на вросших в землю покосившихся стульях, трое: один в камуфляже, двое - неприметным фоном. Рядом щит: вход запрещен. Экскурсия на джипе - 1600 рупий, на слоне - 900. Спрашиваю: а без слона и без джипа? Нельзя, говорят. Нам в Харидвар, говорю, а автобус - лишь вечером. Может быть, можно... Можно, отвечают, продолжая подремывать, не поднимая глаз. Необъяснимо.
Зашли в нашу харчевню перекусить. Выходя, Ксения купила кулечек сластей, вроде лукума. Безлюдный пятачок, раздвоенный дорогой, с навесом автобусной остановки, и несколько крыш, припавших к земле, вот и весь хутор. Стоим у харчевни, за нашими спинами - еще люди, сидят за столиками, едят, разговаривают. По площади кружит стая собак.
Одна нерослая черная вдруг замирает, глядя на нас, и срывается с места, несясь нам навстречу, захлебываясь - но не лаем, а каким-то надрывным рыдающим визгом, и кидается к нам, и вьется вокруг, исходя этим плачем, вставая на задние лапы и передними воздух суча, будто висит на карнизе над пропастью, всем своим теплым скелетом в жиденькой коже подтягиваясь и соскальзывая, умоляюще глядя в глаза.
Мы стояли, прижавшись друг к другу, как на островке - даже не суши, а жизни, которая из-под ног уходила. Я вспомнил сегодняшний сон, лицо того мальчика.
Что происходит? Мы видим впервые этого пса, не кормили его, не ласкали. Что же выбрал он именно нас, именно здесь и сейчас, именно он - почему?
Глаз зажмурен, щека с липкой шерстью дорожки от гнойного глаза. Ухо сжевано. Рваная рана на горле. Может, радость такая - навзрыд?
Он заходится так, будто вся его жизнь, весь облившийся кровью хребет стал у горла.
Мы жались друг к другу и комкали пальцы в ладони. Казалось, еще один спазм этих мелко трясущихся ребер над колотьем живота - и хлынет...
Ксения присела к нему, он ткнулся ей в колени и затих.
Она развернула сласти и положила на землю. Он скосил на них свой единственный глаз и прикрыл его. Я присел рядом с нею, погладил его по все еще подрагивающей голове, высоко поднятой над узкой седой грудью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28