Повар же оставался с карабином, и при цинке с патронами. Не подстрелит Оскара, так выпустит хоть куда обойму—другую.
На Шантарах оружие не до баловства, кто б ему позволил?
Вот как все натурально вышло!..
После того, как я похоронил Махныря, иссякла месть команды. Вершинин готовил по своей карте новый рейс, а я напросился рабом к Садоводу. Я приморозил себя к «четверке», как Махнырь к ропаку, надеясь снова на нее попасть.
Конечно, точку на всем поставит неизвестность. Но сегодня имели свое слово Садовод и Сучок.
Я в Холмино!
Первым делом я разыскал почту, для меня главное заведение.
Надо было отослать в ТИНРО последние записи ученого Белкина. Перепрятывая их на шхуне, я стал помехой и для погибшего ученого, так как придерживал его открытия. Недавно едва не поплатился за это и, наконец, дождался случая — и успел.
Ловкие руки служащей почты, складывая разрозненные истрепанные странички, оформляли их для следующей операции. Листки были пробиты дыроколом и нанизаны под переплет большой серой папки. Я заметил, что объем записей вырос, как на дрожжах, от аккуратного складывания. А выцветшие чернила на желтизне бумаги ожили и начали излучать подобие тайных водяных знаков просвечивавшей в них природы.
Там закодировано жили, ползали по льдам стада тюленей, еще неизвестных, открытых Белкиным перед гибелью. Три дня назад я спас их от гибели, и сейчас делил с Белкиным сообщение о величайшем открытии.
Ощущая торжество, я перешел в другую очередь — у сберкассы.
Мне нужно было выбрать деньги, что давно выслал самому себе. Я выслал все, что тогда имел: тысячу рублей. Сегодня эти деньги мне нужны позарез, так как я потратился с Мэй.
Впервые посмотрел на людей, на них оглянувшись как с панорамного колеса.
Я небольшого, побольше среднего роста, а оказался выше каждого в этой очереди на голову. Все на меня смотрели, я был в морской одежде: то есть в альпаке, в свитере и сапогах. Сегодня я должен отыскать среди них женщину, и ей отдать деньги, что вот снял.
На маленькой деревянной почте с нанесенным грубой обувью песком единственным украшением был почтовый ящик с гербом.
В открытые двери, когда выходил, влетели струей листья, сорванные с вяза у водокачки. Отвернувшись от ветра, закуривая, я сообразил, что стою над морем, внизу обрыв к нему.
Неподалеку рабочие обшивали досками створ.
По азимутальному углу он был составной частью того, внизу, к которому был привязан наш бот с поваром.
Теперь зто место, раз увязал с ботом, запомню и не обмину и в темноте.
Потом я поскитался, разыскивая «сарафан», местную пивную под полосатым тентом. Я искал среди бараков и хибар, где намело под самые окна сугробы песка. Домишки загораживали даль, и хотя песок летал и резал глаза, я изредка видел, когда море показывалось, наш бот, делавший круги вокруг створа.
Я привязывал себя к боту еще из боязни, что меня нарочно выслали в город, и они избавятся от меня, оставив здесь.
Вот этот синенький павильон, откуда метнулась бродячая собака с рыбьей костью в зубах.
Раздвинул бренчащие бамбуковые палочки у входа и вошел.
Просторное заведение, со стояками, вкопанными в землю, было переполнено. Продавали темное «Таежное», у бочки верховодила необхватная баба, подавая с обеих рук по 8 — 10 кружек зараз. По полотняному тенту шуршал песок, тент хлопал от ветра, внутри дуло, сдувая мух. Мухи просто влетали и вылетали, не успевая даже никуда сесть.
Увидел, что ребята отстояли очередь и окружили освободившийся стояк. Садовод и Сучок были уродливо подстрижены.
А где же Трумэн?
Трумэн вышел из женской уборной, старик сорока лет, появившийся от родителей, на которых я бы желал посмотреть.
Когда я подошел, Трумэн уже рассказывал, что там было.
— Зашел, расстегнулся, а там поварихи собрались, сидят по-малому.
— Чего ж ты в женскую поперся? — удивился Садовод.
— Я по портретам не различаю.
— Турнули тебя?
— Зачем? Поздоровался и по-культурному отлил.
Садовод отскочил и привел женщинку с тряпкой, расточком вот, косоглазую и косоротую, со склеротическими щечками, полыхавшими огненно на сморщенной мордочке ее.
— Поторапливайся, «розовощекая»!
Та принялась водить тряпкой, поглядывая умильно на нас, с сусальной ласковостью.
Такие вот старушечки, так как девчонок надо уговаривать, среди зверобоев нарасхват. Прошлый раз при заходе в Холмино (я ожидал в боте, как повар сейчас) — тот же Оскар притащил двух ссорящихся между собой старух, еще подревнее. Он ставил их раком перед морем, напротив меня, а они ругались и бросались одна на другую. Оскар им только мешал.
«Розовощекая», скользнув в мою сторону тряпкой с прилипшими костями, сказала восхищенно Садоводу:
— Какой мальчишечка, посмотри! Я такого среди вас и не видела.
Садовод обиделся:
— А я?
— Ты мальчишечка видный! А он не за глаза, а прямо за это берет.
Она показала за что.
— Хочешь, подарю?
— Подаришь, ой?
— За «ой» не подарю, за пиво.
— Я б то б взяла б, да он не согласится!
— Скажу, согласится, бляха-муха! Он раб у меня.
«Розовощекая» закивала, не веря, разве она подозревать могла, в какой я власти у них? Все ж зерно Садовод заронил, и она терлась дольше обычного, подмигивая мне и похихикивая.
Наконец увалила, ступая невпопад жердяными ногами в своих растоптанных чунях…
«Розовощекая» сделала свое дело: объединила нас. А то бы я мог еще час простоять, а они б меня не замечали.
— «Розовощекую» ты покорил, — обернулся ко мне Садовод. — Если Сучок не против, то бери, пускай.
Сучок был не против, женщин он ненавидел, даже не таких безобразных, получше, скажем.
Меня спасло, что, оказывается, «розовощекая», понадобилась Трумэну.
Обтянув ватник, поправив «кашне», полотенце, которым он обмотал свою худую, вздутую от укусов лечебных пчел шею, он объяснил, что явился именно из-за нее.
— Хочу с ней сторговаться насчет собачки, она растит специальных собачек на жир… — Трумэн начинал по делу, а потом принимался носиться вокруг да около. — Помните, как застряли в заливе Россета? Лед почти такой как на Сухареу, только черный. Ну вот: все лежат, шкурами прикрылись, спят. Счастливчик вообще в одном свитерке и не зазяб. — Трумэн повел головой в мою сторону. — А я на десять минуток прилег, шкуру подстелив, — и прихватило… Мама родная! — схватился он за поясницу, не то, что вспомнил, не то, что заболело.
Садовод вернул его к теме:
— Собачка зачем, бляха-муха?
— Собачка? Топленый собачий жир — первейшее средство от ревматизма. — Трумэн знал все про болезни, и про дикие способы излечения от них. — Надо поработать еще сезон один-два, а?
Сучок не согласился с ним:
— Не будет, старик, у тебя сезона.
— Отчего ж?
— Вон какая на тебя муха села! Синяя.… При таком ветре, а?
— Так что?
— Помрешь.
Сучок произнес свое пророчество с такой обязательностью исполнения, точно гибель Трумэна — дело решенное.
Если Трумэн славился познаниями в медицине, то Сучок парил в области предсказаний. Предсказывал одно и то же: его устраивала только кончина. Теперь он надолго умолкнет, высказавшись. Такой вот, нелюдимый, с вечно гноящейся раной на щеке, он мог молчать часами.
Оттого и действовали его слова!
Трумэн сразу занервничал, начал озираться, прикидывать в уме: отчего Сучок к нему придрался? Тут он, подлая душонка, все перебросил на меня.
— Вот же, смотрите! Сидит, уже расселся! Давайте его спихнем в сторону, а? А то пивом отравимся, или у кого кость застрянет в горле… Он же нас сечет!
Додуматься до такого подвига мысли мог только один Трумэн, конечно.
Сучок не отозвался, он ни у кого не шел на поводу.
Садовод же наморщил лоб: как реагировать в таком случае? Не заказывать пиво и рыбу, если я с ними, и никуда не уйду?
Ко всему тому, подошла официантка:
— Что будете кушать? — спросила она, не глядя и без остановки записывая.
Садовод сделал заказ:
— Налей борща прокисшего и волосы разлохмать. Буду думать, что дома.
Официантка, замороченная до бесчувствия, кивнула, ничего не слыша, и, дописав свое, ушла.
Трумэн спросил у меня:
— Деньги у тебя, Счастливчик, не забыл?
Я показал им: деньги при мне.
— Последние взял! Значит, на бабу отвлечешься, — сделал вывод Трумэн. — За такие деньги будешь здесь первый парень на деревне.
Они все знали про меня и порой предугадывали заранее то, о чем я даже не догадывался!
Сейчас, в общем, я радовался, что у Трумэна не прошла провокация, и я стою с ними. Ведь недавно уже, на Шантарах, когда они побыли с Махнырем один час, то не возражали взять меня назад.
Садовод, захорошев, срывая зубами колпачок с «Изабеллы», взялся ни с того ни с сего нахваливать Сучку Трумэна. Нахваливать было не за что, а Садовод упрямо силился и тужился отыскать в Трумэне нечто невозможное. Получалась явная отсебятина.
Сучок же, не перебивая, слушал молча.
— Смирный старик, бляха-муха! Помнишь заварушку возле Сивучих камней? Когда ропаками бот затерло и уже хрясь-хрясь! Смотрю: Трумэн задвигался. Я ему: сядь, не шевели во мне животное! — он сел. Так пару раз — и успокоился. Значит, есть, бляха-муха, сила духа, а?
Сучок промолчал, и тогда Трумэн, сменив хитрость на глупость, что в нем уживались пообок, начал исповедоваться:
— Не понял, чего шевелился я? Толстовку расстегивал, сапоги ослаблял от ремней… Когда вместе, тогда — и пойдут друг дружку топить! Я тонул, знаю.
Садовод поперхнулся «Изабеллой»…Все ж закончил без гнева, но и без воодушевления:
— Вот режет правду матку, бляха-муха!
И глянул на Сучка: согласись хоть на это?
Сучок покатал желвак по уродливой щеке и заключил:
— Ты, старик, падла!
Не надо так думать, что я сидел и поджидал, когда поймается на дешевке Трумэн. Напротив, я ему благодарен, он уберег меня от заразной сифилички, убиравшей столы. И вот вдобавок создал выгодный момент, которым можно воспользоваться.
— Ребята, что это такое? — взмолился я, глядя на Садовода. — Завтра вы подадите судовую роль и молчите, что со мной!
Садовод, захваченный врасплох, что я обладаю речью, ответил, насупясь:
— Ты у меня спрашиваешь?
— Ты командир бота!
Садовод прицелился в меня пальцем, как из карабина:
— Помнишь, ты стрелял в меня?
— Поверх головы ведь …
— Я если б я был ростом с тебя?
— Тогда б я стрелял повыше.
— «Стрелял бы»! Попался, Счастливчик…
— Я спросил тебя, скажи, — продолжал я настаивать. — Ответишь, и с этим покончим.
Садовод опять ухватился за последнее слово:
— «Покончим»! Вот это и есть то…
Как до этого в Трумэне Садовод пытался отыскать лучшие черты, так сейчас выискивал мелкое во мне.
Да он был ребенком по уму, этот богатырь, хреново подстриженный, с румянцем во всю щеку! Я мог ему подсказать, что он, вспоминая, тщательно обходил, — как я его спас возле мыса Абрек.
Мы привязались к ропаку, где извивался подстреленный лахтак. Он извивался на выступе, свесив пробитую голову, из горла выходил дым после выстрела.
Садовод встал на нос бота, чтоб дотянуться до зверя абгалтером. Хотел попасть острием крюка в рану, чтоб тюлень не сорвался в воду. Вдруг сорвался сам, и был сразу и глубоко поглощен водой. Он начал двоиться-троиться там, складываясь в невиданное животное из-за свитера на нем оранжевой окраски. Такое бывает при оптической аберрации, когда возникают зрительные подобия, от которых можно помешаться. Его уже втягивало в расщелину под ропаком, откуда вспархивала вспугнутая ледовая треска, которой он мог питаться и зажить в этой пещере припеваючи. В эти мгновения я так любил Садовода, что принял его полностью за зверя.
По-видимому, и Сучок с Трумэном съехали с мозгов и начали оглядываться, ища Садовода в боте, а не в воде.
Все ж до меня доехало, что не Садовод будет поедать ледовую треску, а как раз наоборот. Тогда я перестал любить Садовода и его спас…
Нет, не вспомнит!
Садовод задрал куртку вместе со свитером (уже не оранжевым, тот сразу утопил) — и показал спину с лучевыми ожогами, как после медузы, и продольной выемкой, где мог бы поместиться сивучий член. Будь у меня такое клеймо, меня б заживили в рогожу, привязали колосник и утопили в любом поселке на побережье.
— Это ты меня пометил, молчишь?
— Я тебя спас…
Садовод не ответил, вытряхнул содержимое карманов на стол, поискал, вытягивая крупные деньги, оставил их под бокалом и ушел с Трумэном.
Меньше всего я хотел оставаться наедине с Сучком.
Но если сейчас Сучок тоже начнет вспоминать, то и ему мне есть что напомнить.
Когда он, гарпунер с китобойца, перешел на «Морж», то был обречен на умирание. Горел в Антарктиде, сильно обжегся. Постоянно обновлял кровь, выбрав меня за донора. В нем обращался, как минимум, литр моей крови. Иной, менее скверный человек, считал бы меня за брата. А он, смешав свою кровь с моей, создал на мне философию по моему разоблачению.
Это был меняненавистник, если выразиться отрицательно.
— Хотел лизнуть командира, да? — усмехнулся Сучок. — А он в судовой роли уже командиром не значится.
У меня перехватило дыхание:
— Назначили нового командира?
Сучок обмакнул палец в горчицу, мазнул по краешку пивной кружки. Выдохнул в кружку дым от папиросы и с дымом, с горчицей допил бокал.
— Так что можешь уходить, если так спешишь.
Я понял, что произошло. Вершинин решил проучить их, что взяли командиром Махныря. Теперь он подвесил «четверку», и никто за них не заступится.
Я успокоился.
— Думаешь, никто к нам не пойдет? — разгадал меня Сучок. — Расформируют «четверку», а нас пошлют рабами к дракону?
— Не говори за меня.
— С боцманом тоже немалые деньги.
— Не спорю.
Даже с теми деньгами, что уже определил каждому по паю Вершинин, они смогут жить припеваючи в любом городке срединной России, куда имели право на переселение. Но хотелось еще больше, так как таких заработков не будет.
Никогда не знаешь, что произойдет, когда пойдет спор за последние деньги.
Остаться без бота, с драконом, когда вооруженные ботовые команды начнут диктовать свои условия?
Сучок, видно, тоже раздумывал над этим.
— Деньги мы потеряем без тебя, факт, — вынужден был он признать. — Но только на первых порах, впрочем. Начнется массовый бой, никто не станет сушить «четверку» на кильблоках. Нас выпустят и втроем, иди, уваливай, Счастливчик!
Я поднялся, чтобы проверить. Сучок не дал мне уйти: он дорвался до меня, я стал ему как морфий.
— Хочешь, я тебе объясню, почему ты так рвешься к нам? На «четверке» команда послабже, тебе и сподручнее среди нас! Вот ты и распускаешь у нас вороньи крылья!
— Вы получили ордена с Садоводом, — не выдержал я, — даже Трумэн чего—то там получил… Чем вам со мной плохо?
— Ты стервятник, пригретый Вершининым, — продолжал он, заглядывая мне в глаза, касаясь рукой, как уговаривая на согласие. — Вначале пригрелся под крылышком Белкина, теперь залез под Вершинина с Батьком.
— Зачем Вершинину держать стервятника?
— Вершинин сгнил до половины. Он перешибает болезнь твоим смердящим духом.
Надо дать договорить такие вот, замутняющие его разум, слова. Потому что дальше пойдут слова ясновидящие, иногда настолько точные, что можно сверять часы.
— Ладно, отвечу по-другому! Вершинин не даст карту за «так», правильно? В обмен на «Морж» только, на свой дом-могилу! Кто его отрядит на дно? Батек. А кто поправит на дне кресло с одеялом, прикроет напоследок глаза там? Батек? Ты нужен для этого, ластоногий!
— Но чего вам беспокоиться?
— Что ты передумаешь, вот чего! Закроешь для нас и этот рейс.
— О чем ты?
— Брось, лучше скажи, кого еще наметил?
— Я не тронул и пальцем Махныря!
— Вначале купил у него место в боте за листки, что отослал сегодня. — Сучок вис на мне всем телом, заглядывая в глаза. — Потом вызвал подсов выстрелом, да? Выстрелом можно вызвать лавину в горах! Попробуй возражать?
— Все стреляли, не один я! Попробуй, вызови выстрелом подсов? Я готов заспорить на все свои деньги у Вершинина…
— Я не смогу, не спорю, и наплевать …
Сучок, сильно захмелевший, сбился и замолчал.
Действительно, я пошел на сделку с Махнырем, когда они притащились на веслах назад ремонтировать редуктор. Но вовсе не пошел ему мстить за унижение, что имел в виду Сучок.
Я узнал островного тюленя, который приплыл на больших льдинах, хотя видел его в зародышах на острове Птичьем.
И выяснил еще, что Махнырь, став совладельцем открытия, и пальцем не шевельнет в защиту тюленя!
Разоткровеничав со мной, он изложил суть своей научной работы. Она называлась «Тюленья Атлантида» — о том, как родилась новая нация тюленей и исчезла сама по себе, а не пошла в бочки с мехом и шкурами!
Может, Вершинина и устроило бы такое объяснение, но, думаю, и Вершинин, который шел к зверю луной и течениями, недорого дал бы за придумку Махныря.
Я посмотрел на выход, уже было темнело, потом на Сучка. Тот смотрел на меня трезвыми глазами, так он умел восстанавливаться.
— Мне надо отлучиться, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8