но всегда было очень вкусно, и я был с ним полностью согласен, когда однажды, порвав недописанную статью, он обозвал себя профессором кислых щей. Утром у нас всегда были какие-нибудь, сделанные с его точки зрения «наспех» закуски, которые мы запивали либо пивом, либо крепким кофе (отец), или же молоком, или фруктовым соком (этом уже я). К моему возвращению из школы отца обычно еще не было, поэтому он давал мне деньги и настоятельно требовал, чтобы я обедал в школьной столовой — чего я, конечно, никогда не делал, а вместо этого покупал пирожные, но, естественно, об этом умалчивал. К ужину же он обычно готовил что-нибудь долгое, сложное (и вряд ли смог бы повторить то, что однажды уже сделал). Я охотно помогал ему на кухне, но только на «черных» работах: почистить картошку, вымыть посуду и тому подобное. Сами же «композиции», как он выражался, готовил только лично отец: какое-нибудь «Комбинированное мясо», или «Задумчивую рыбу», или «Диссертацию из тушеных овощей», и всегда любил удивить меня, к вечеру уже неприлично голодного (от пирожных толку было мало), каким-нибудь сюрпризом.
…Покончив с завтраком, я посмотрел на часы. Девятнадцать минут одиннадцатого. Ну что такое, эти стрелки совсем не хотят двигаться! Я помог отцу убрать со стола, сходил, почистил зубы и стал собираться в дорогу. Что ж, если идти медленно-медленно, то, в принципе, уже можно выходить.
— Ну все. — Я открыл входную дверь. — Значит, в десять я вернусь.
— Только не позже! — Я кивнул. Дверь закрылась за мной.
Часть 4
Еще издали я увидел высокую, гибкую Ленькину фигуру в белом костюме, возле чугунной ограды. Он уже ждал меня. Я взглянул на часы. Без пятнадцати…
— Ну вот, — деланно нахмурился я, хотя мне было очень приятно. — Опять ты пришел раньше меня. Получается, что я опоздал?
Ленька улыбнулся.
— Извини! Так уж получилось. Ну что, идем? Мы пошли по тропинке, ведущей в яблоневый сад.
— Ты знаешь, мне сегодня приснился странный сон, — задумчиво сказал Леонид. — Будто я просыпаюсь, и уже одиннадцать часов. Я вскакиваю, вылетаю за дверь, одеваюсь на бегу, и вижу издалека — ты стоишь на углу, ждешь меня, держишь ракетки в руке. Я только успевал добежать до утла, а тебя уже нет… Странно, да? Я кивнул, пораженный, но ничего не сказал.
— Кстати, — спросил Ленька, — а где ракетки?
— А вот они, — я показал ему черный футляр на ремне через плечо, с изображением серебряного орла.
— А-а… — Ленька даже на секунду приостановился. — В твердом кофре! Ничего себе! Можно посмотреть?
— Сейчас, пойдем — покажу. — Мне не терпелось поскорее добраться до места. Мы двинулись дальше.
Место, выбранное нами для игры, находилось с южной стороны яблоневого сада (недалеко от Ленькиного дома), и служило раньше футбольным полем, пока какие-то строители не прорыли поперек него глубокую канаву — проложить какие-то трубы. Трубы так и не проложили, а канава осталась, чисто по-русски. Для футбола это поле теперь, понятно, не годилось, но зато для бадминтона была в самый раз.
Мы расположились на траве, в зеленой тени густой раскидистой яблони, разложили вещи, сняли свои одежды и аккуратно повесили на ветвях дерева, чтобы не запачкать. Затем взглянули друг на друга — и дружно рассмеялись: у нас оказались совершенно одинаковые плавки. Мы их вместе купили в прошлом году, в спортивном магазине при нашем бассейне: американские, очень красивые — узенькие, ярко-синего цвета, сорок второй размер — для меня, и сорок четвертый — для Леньки. И теперь мы надели их, не сговариваясь — получилось смешно — и как-то странно, как и с Ленькиным сном. А вообще, если честно, я испытывал жуткое волнение, когда Ленька разделся передо мной и остался в одних плавках — я как будто заново увидел его прекрасное, стройное тело, теперь окрашенное загаром. Он действительно заметно похудел, но от этого стал еще красивее, как мне казалось. И еще другое — новое, незнакомое ощущение: мне было немного стыдно и, вместе с тем, очень приятно самому стоять перед ним почти полностью обнаженным, так, чтобы он видел меня всего, и я чувствовал всем своим телом его взгляд… От этого я ощущал внутри упоительно — сладостный трепет и чувствовал, как румянец густо заливает мое лицо, шею и грудь — как все светловолосые, я очень быстро краснел. Мне было неловко, что Ленька может это заметить и удивиться, и от этого я еще больше смущался. И еще… еще, не знаю, как сказать: я вдруг почувствовал, что сейчас мой организм здорового мальчишки предательским образом выдаст мое волнение — так, что это станет отчетливо видно со стороны, и тогда — о, позор! В общем, и смех, и слезы. «Надо было, — подумал я с горечью, — надеть, что ли, какие-нибудь джинсовые шорты, или спортивные трусы, а не только одни тоненькие облегающие плавки… Но вообще — ведь мы столько раз купались вместе, и даже рисовали друг друга у бассейна — и ничего, а теперь он так волнует меня, теперь — все по-другому…»
Я окончательно смутился и быстро сел на землю, в прохладную траву, склонившись над черным футляром и стараясь не глядеть на Леньку. Он, как мне показалось, слишком торопливо последовал моему примеру, очутившись совсем близко. Его голое плечо коснулось моего, и по моему телу словно пробежал ток: я ощутил чистый, солнечный запах его волос, услышал его дыхание… На секунду мы замерли… Мне стало невыносимо сладко, и почему-то вдруг очень страшно. Очень.
— Так, — сказал я до нелепого громко (даже сам удивился), с трудом расстегивая туго поддающуюся молнию футляра с ракетками, — что мы имеем?
Я раскрыл футляр, где в углублениях покоились две прекрасные американские ракетки. Надо, надо немедленно переключиться. Ленька тоже, словно по команде, живо занялся этим аристократическим спортивным инвентарем. Он осторожно извлек из футляра одну ракетку и стал разглядывать уже наощупь, пробуя на легкость, на звонкость, проводя ногтем по прозрачным струнам. Вот он чувственно взмахнул ракеткой, издавшей мелодичный свист (и мы оба, вроде бы, вздохнули с облегчением). Я тем временем медленно снял с голубой коробки золотую нить, содрал целлофан. Воланы мы разглядывали уже вместе, потому что эту коробку я еще не открывал, а на даче у меня были другие, да я и не играл там. Эти, новые, воланы имели каучуковые головки с тоненьким серебряным ободком у основания и белоснежное оперение. Они и весили, как перышко, что было не в нашем вкусе. Я достал из сумки пластилин и железные шарики, и мы деловито принялись их утяжелять. Головки были почти полые, так что не было риска испортить пластилином прекрасное оперение. Наконец все было готово.
— Надо же… настоящие перья. — Ленька восторженно, совсем по-детски, дотронулся до кончиков нежных перышек кончиками сильных, но не менее нежных пальцев. — Такими воланами, наверное, играют короли?
«Ну почему я не перышко? — подумал я с тоской. — Какой он милый, какой нежный. Он никогда не обидит меня, не опозорит, не посмеется надо мной. Он настоящий друг. Может быть, я зря испугался, пусть бы все шло, как шло…»
Я засмеялся.
— Нет, такими воланами играют юные принцы. Короли в основном сидят за компьютером в накуренном кабинете и пьют пиво. Но без них ничего этого бы не было. — Понятное дело, — Ленька тоже улыбнулся. — Ну что, начнем?
Я посмотрел вокруг, прикидывая, где лучше встать.
Мы вышли из-под сени деревьев, немного прошли по зеленой пушистой траве и остановились на нужном расстоянии друг от друга. Ленька стоял передо мной, размахивая ракеткой. Солнце светило на него спереди, ярко освещая его, бросая на плечо косую тень от волос, отсвечивающих красным, и все вокруг было залито солнцем. Листья яблонь трепетали на ветру, трава приятно холодила босые ноги. Я подбросил в воздух волан, взмахнул ракеткой…
Вы играли когда-нибудь сильно утяжеленными воланами в том состоянии, когда ты смертельно влюблен, когда внутри у тебя все горит, когда волнение и трепет достигли такого градуса, что уже не знают, как излиться наружу; когда от переполнивших тебя чувств уже начинает кружиться голова, и ты ходишь, как пьяный? Если да, то вы меня поймете: это нечто, ни на что не похожее, ни чем не сравнимое — потное, прыгучее блаженство. Мы остановились достаточно далеко друг от друга, чтобы бить можно было сильнее. Каждый удар сопровождался таким свистом ракетки, что, казалось, не выдержит сам воздух. Волан при столкновении со струнами, издавал такой стук, что, случись кто-нибудь рядом, они бы удивились — что это за снаряд, по которому мы так самозабвенно лупили (словно это он был во всем виноват), скача и издавая страстные вопли. Красивая игра.
— На! — я в бешеном прыжке посылаю волан Леньке.
Свист, стук… Ленька взмывает вверх и одновременно делает скачок в сторону — весь золотой, залитый солнцем, отбрасывая со лба волосы, он изящным и, вместе с тем, сильным взмахом ракетки отдает — и теперь моя очередь… Перед началом игры мы отметили палками на земле две линии, обозначающие нашу дистанцию; переступить их было нельзя, но, поскольку воланы (в действительности один, размноженный частотой ударов) не всегда летели строго по прямой — приходилось все время скакать из стороны в сторону, чтобы точно отбить очередной снаряд. Иногда мы останавливались на минуту, перевести дух, затем начинали снова. Играло все тело — от кисти руки, сжимавшей рукоять ракеты, сквозь плечо, сквозь позвоночник — до самых пальцев ног, едва-едва поддерживающих весьма условную связь с землей. Все вокруг кружилось, все летело, зеленый шум деревьев, шорох травы под ногами, ослепительное солнце в зените небесной сферы, а в центре всей этой мелькающей круговерти — тонкая фигура Леньки с разметавшимися по воздуху волосами.
Он перемещался легкими скачками то вправо, то влево, этот волшебный мальчик, с необыкновенной легкостью и силой, в прыжке, отражая мой очередной удар. Рядом со мной он казался мне всегда большим и сильным, а на самом деле — просто высокий мальчишка… Мы играли с такой страстью, что казалось — еще немного, и мы просто бросимся друг на друга, отшвырнув ракетки, и схватимся врукопашную — катаясь по траве, держа за волосы, кусая — в шею, в плечи, в губы, заключив друг друга в объятия — не на жизнь, а насмерть.
…Часа два мы провели в яростной перестрелке, причем сломался один волан: он упал на землю, когда я промахнулся, принимая Ленькину подачу — наши руки, хоть мы и не замечали усталости из-за избытка адреналина в крови, били уже не так точно. Наконец я взмахнул ракеткой и опустил ее — у нас это означало «конец игры». Ленька подошел ко мне, обмахиваясь ракеткой, как веером. Тело его было влажным и блестело на солнце, что Леньке очень шло, щеки раскраснелись, волосы перепутались — я сглотнул, отвернулся — какой он был красивый сейчас!
— Знаешь, — сказал я заплетающимся языком, тяжело дыша, — хватит на сегодня, я уже не могу. У меня сейчас сердце, наверное, выскочит — вон как бьется. Леонид приложил свою ладонь к моей груди, мокрой от пота. Сердце у меня действительно билось, как у испуганной птицы — не только от усталости…
— Да, Женька, хватит, ты устал, — сказал Леонид убежденно, — иначе бы не промахнулся, я-то знаю, как ты играешь. — Он отбросил со лба волосы, обмахнулся ракеткой. — Я и сам уже устал. Пошли, отдохнем…
Вконец обессиленные, изжаренные солнцем, мы доплелись до яблони, где были наши вещи, и в изнеможении упали на горячую траву. Тень заметно передвинулась, пока мы играли, и теперь здесь был просто пляж. Мы лежали молча, не в силах произнести ни слова, только ощущая блаженную, ультрафиолетовую усталость во всем теле. Я закрыл глаза. Весь мир исчез. Сейчас, кроме нас двоих, никого и ничего под этим солнцем, в этом саду не было. (Это в действительности было так). Я ощущал Леньку сквозь воздух, на расстоянии нескольких сантиметров. Так лежали мы вне пространства, вне времени. Это было как бы продолжением нашего безумного бадминтона. Я приоткрыл глаза. Ленька лежал на спине, закинув руки за голову, согнув в коленях ноги. Глаза его были закрыты, волосы закрывали пол — лица. Я осторожно коснулся его локтя. Он улыбнулся сонной улыбкой, приподнял ресницы, потом повернулся набок, лицом ко мне. Я медленно протянул руку к его руке — сильной, мускулистой руке с тонким запястьем и узкими длинными пальцами, задумчиво перебирающими какую-то травинку; протянул руку, задержал, медленно опустил, сорвал зеленый стебелек, стал задумчиво грызть…
— Здорово поиграли, — сказал я. — Ленька кивнул. — Как тебе ракетки?
— Ну еще бы, спрашиваешь… Королевские…
— Давай, они у нас будут, вроде как общие… Все равно мы будем вместе играть…
Ленька кивнул:
— Давай…
Мы говорили какую-то ерунду ленивыми голосами, не задумываясь над смыслом слов.
— Давай, — продолжал я, — твоя будет, которая в футляре лежит сверху, а моя — та, которая снизу… — Он опять кивнул.
Мы взглянули друг на друга и расхохотались. Усталость постепенно проходила.
— Пить очень хочется, — сказал Ленька.
— У меня в сумке есть апельсины…
— Здорово.
Мы достали из сумки пару апельсинов, принялись очищать. В воздухе сразу так хорошо запахло…
Я украдкой смотрел, как Леонид поднес к губам очищенный целый апельсин, не разделяя его на дольки, осторожно надкусил его, медленно глотая оранжевый сок… Несколько капель покатилось по белому боку апельсина. Ленька поймал их языком, облизнул мокрые губы… Поднял на меня глаза.
Я опустил глаза. Задумчиво положил в рот дольку своего апельсина, стал медленно сосать, проглотил, поднял взгляд на Леньку. Он смотрел на меня. Я улыбнулся. Он тоже улыбнулся и опустил глаза… Стояла полная тишина. То есть, конечно, пели птицы, стрекотали кузнечики, шумела листва деревьев; где-то слышался шум городского транспорта — но вокруг не было ни души… Мы были совершенно одни в саду.
Ленька доел апельсин, отбросил шкурки в траву и повернулся на живот, блаженно вытянувшись, опустив голову на руки и закрыв глаза. На его очень загорелой, почти шоколадной, спине отпечатались следы травинок. Скользя взглядом от его острых лопаток вниз, вдоль позвоночника, я заметил на его пояснице, над плавками, и ниже плавок, на бедрах, узкие красноватые полосы, не сразу заметные на загорелом теле — следы не то от ремня, не то от розог. Внутри у меня пробежал холодок волнения и любопытства — и я почему-то сразу влюбился в Леньку еще больше.
— Что, вчера был серьезный разговор с отцом? — спросил я напрямик, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно.
Ленька приоткрыл один глаз и улыбнулся. Я увидел, как он краснеет.
— А что, очень заметно? — спросил он.
— Немножко… на спине и внизу, на бедрах… а под плавками — не видно.
— Меня отец вчера выпорол, — просто сказал Ленька, — за то, что я поздно пришел. — Он сорвал травинку и стал грызть. — Вообще — то, он был прав. Представляешь, я пришел в полвторого? Мама, знаешь, как волновалась?!! Так что тут, конечно, мне было нечего возразить… — Он пожал плечами.
Я слушал, затаив дыхание. Мне было очень интересно, и я был жутко взволнован, пытаясь представить себя на месте Леньки. Его отец был еще сравнительно молодой человек, военный; сына он воспитывал очень строго, и я вполне мог вообразить, как он наказывает Леньку — даже в пятнадцать лет. Меня самого никогда таким образом не наказывали, и для меня порка была чем-то таинственным и незнакомым. Я осторожно спросил:
— А как это было? — И поспешно добавил: — Не хочешь, не говори!
— Нет, ну почему? — Ленька засмеялся. — Тебе могу сказать. — Он старался говорить небрежно, но чувствовалось, что он все-таки немножко смущается.
— Когда я пришел, ни отец, ни мать не спали — ждали меня. Мама была заплаканная и не хотела со мной разговаривать, а знаешь, как это тяжело? Хуже любого наказания. Уж лучше бы она ругалась… — Он вздохнул. — Я и сам чувствовал, что очень виноват — знаешь, как они волновались! А отец сказал, что давно уже меня не наказывал по-настоящему, не было необходимости, но этот случай — из ряда вон выходящий… — он запнулся, облизнул губы и продолжал: — И сегодня меня обязательно нужно выпороть. Мне, конечно, было жутко стыдно, но я понимал, что он прав: может, мне это и пойдет на пользу… — Он рассмеялся.
— А дальше? — у меня даже перехватило дыхание. Ленька совсем смутился, покраснел, но продолжал:
— Дальше… отец отвел меня в свою комнату. Там уже стояла длинная скамья, на которой он всегда меня наказывал, и велел мне готовиться к порке. Я снял одежду, все, что на мне было: куртку, брюки и трусики — и так, совсем голый, вытянулся перед ним на скамье — знаешь, как стыдно! Отец достал несколько хороших гибких прутьев, ну, то есть розги. Они у него всегда имеются — для моего воспитания. Выбрал розгу подлиннее, получше, какая была, всыпал несколько раз, для начала, и объяснил, что именно в этом возрасте я должен сознательно учиться отвечать за все свои поступки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
…Покончив с завтраком, я посмотрел на часы. Девятнадцать минут одиннадцатого. Ну что такое, эти стрелки совсем не хотят двигаться! Я помог отцу убрать со стола, сходил, почистил зубы и стал собираться в дорогу. Что ж, если идти медленно-медленно, то, в принципе, уже можно выходить.
— Ну все. — Я открыл входную дверь. — Значит, в десять я вернусь.
— Только не позже! — Я кивнул. Дверь закрылась за мной.
Часть 4
Еще издали я увидел высокую, гибкую Ленькину фигуру в белом костюме, возле чугунной ограды. Он уже ждал меня. Я взглянул на часы. Без пятнадцати…
— Ну вот, — деланно нахмурился я, хотя мне было очень приятно. — Опять ты пришел раньше меня. Получается, что я опоздал?
Ленька улыбнулся.
— Извини! Так уж получилось. Ну что, идем? Мы пошли по тропинке, ведущей в яблоневый сад.
— Ты знаешь, мне сегодня приснился странный сон, — задумчиво сказал Леонид. — Будто я просыпаюсь, и уже одиннадцать часов. Я вскакиваю, вылетаю за дверь, одеваюсь на бегу, и вижу издалека — ты стоишь на углу, ждешь меня, держишь ракетки в руке. Я только успевал добежать до утла, а тебя уже нет… Странно, да? Я кивнул, пораженный, но ничего не сказал.
— Кстати, — спросил Ленька, — а где ракетки?
— А вот они, — я показал ему черный футляр на ремне через плечо, с изображением серебряного орла.
— А-а… — Ленька даже на секунду приостановился. — В твердом кофре! Ничего себе! Можно посмотреть?
— Сейчас, пойдем — покажу. — Мне не терпелось поскорее добраться до места. Мы двинулись дальше.
Место, выбранное нами для игры, находилось с южной стороны яблоневого сада (недалеко от Ленькиного дома), и служило раньше футбольным полем, пока какие-то строители не прорыли поперек него глубокую канаву — проложить какие-то трубы. Трубы так и не проложили, а канава осталась, чисто по-русски. Для футбола это поле теперь, понятно, не годилось, но зато для бадминтона была в самый раз.
Мы расположились на траве, в зеленой тени густой раскидистой яблони, разложили вещи, сняли свои одежды и аккуратно повесили на ветвях дерева, чтобы не запачкать. Затем взглянули друг на друга — и дружно рассмеялись: у нас оказались совершенно одинаковые плавки. Мы их вместе купили в прошлом году, в спортивном магазине при нашем бассейне: американские, очень красивые — узенькие, ярко-синего цвета, сорок второй размер — для меня, и сорок четвертый — для Леньки. И теперь мы надели их, не сговариваясь — получилось смешно — и как-то странно, как и с Ленькиным сном. А вообще, если честно, я испытывал жуткое волнение, когда Ленька разделся передо мной и остался в одних плавках — я как будто заново увидел его прекрасное, стройное тело, теперь окрашенное загаром. Он действительно заметно похудел, но от этого стал еще красивее, как мне казалось. И еще другое — новое, незнакомое ощущение: мне было немного стыдно и, вместе с тем, очень приятно самому стоять перед ним почти полностью обнаженным, так, чтобы он видел меня всего, и я чувствовал всем своим телом его взгляд… От этого я ощущал внутри упоительно — сладостный трепет и чувствовал, как румянец густо заливает мое лицо, шею и грудь — как все светловолосые, я очень быстро краснел. Мне было неловко, что Ленька может это заметить и удивиться, и от этого я еще больше смущался. И еще… еще, не знаю, как сказать: я вдруг почувствовал, что сейчас мой организм здорового мальчишки предательским образом выдаст мое волнение — так, что это станет отчетливо видно со стороны, и тогда — о, позор! В общем, и смех, и слезы. «Надо было, — подумал я с горечью, — надеть, что ли, какие-нибудь джинсовые шорты, или спортивные трусы, а не только одни тоненькие облегающие плавки… Но вообще — ведь мы столько раз купались вместе, и даже рисовали друг друга у бассейна — и ничего, а теперь он так волнует меня, теперь — все по-другому…»
Я окончательно смутился и быстро сел на землю, в прохладную траву, склонившись над черным футляром и стараясь не глядеть на Леньку. Он, как мне показалось, слишком торопливо последовал моему примеру, очутившись совсем близко. Его голое плечо коснулось моего, и по моему телу словно пробежал ток: я ощутил чистый, солнечный запах его волос, услышал его дыхание… На секунду мы замерли… Мне стало невыносимо сладко, и почему-то вдруг очень страшно. Очень.
— Так, — сказал я до нелепого громко (даже сам удивился), с трудом расстегивая туго поддающуюся молнию футляра с ракетками, — что мы имеем?
Я раскрыл футляр, где в углублениях покоились две прекрасные американские ракетки. Надо, надо немедленно переключиться. Ленька тоже, словно по команде, живо занялся этим аристократическим спортивным инвентарем. Он осторожно извлек из футляра одну ракетку и стал разглядывать уже наощупь, пробуя на легкость, на звонкость, проводя ногтем по прозрачным струнам. Вот он чувственно взмахнул ракеткой, издавшей мелодичный свист (и мы оба, вроде бы, вздохнули с облегчением). Я тем временем медленно снял с голубой коробки золотую нить, содрал целлофан. Воланы мы разглядывали уже вместе, потому что эту коробку я еще не открывал, а на даче у меня были другие, да я и не играл там. Эти, новые, воланы имели каучуковые головки с тоненьким серебряным ободком у основания и белоснежное оперение. Они и весили, как перышко, что было не в нашем вкусе. Я достал из сумки пластилин и железные шарики, и мы деловито принялись их утяжелять. Головки были почти полые, так что не было риска испортить пластилином прекрасное оперение. Наконец все было готово.
— Надо же… настоящие перья. — Ленька восторженно, совсем по-детски, дотронулся до кончиков нежных перышек кончиками сильных, но не менее нежных пальцев. — Такими воланами, наверное, играют короли?
«Ну почему я не перышко? — подумал я с тоской. — Какой он милый, какой нежный. Он никогда не обидит меня, не опозорит, не посмеется надо мной. Он настоящий друг. Может быть, я зря испугался, пусть бы все шло, как шло…»
Я засмеялся.
— Нет, такими воланами играют юные принцы. Короли в основном сидят за компьютером в накуренном кабинете и пьют пиво. Но без них ничего этого бы не было. — Понятное дело, — Ленька тоже улыбнулся. — Ну что, начнем?
Я посмотрел вокруг, прикидывая, где лучше встать.
Мы вышли из-под сени деревьев, немного прошли по зеленой пушистой траве и остановились на нужном расстоянии друг от друга. Ленька стоял передо мной, размахивая ракеткой. Солнце светило на него спереди, ярко освещая его, бросая на плечо косую тень от волос, отсвечивающих красным, и все вокруг было залито солнцем. Листья яблонь трепетали на ветру, трава приятно холодила босые ноги. Я подбросил в воздух волан, взмахнул ракеткой…
Вы играли когда-нибудь сильно утяжеленными воланами в том состоянии, когда ты смертельно влюблен, когда внутри у тебя все горит, когда волнение и трепет достигли такого градуса, что уже не знают, как излиться наружу; когда от переполнивших тебя чувств уже начинает кружиться голова, и ты ходишь, как пьяный? Если да, то вы меня поймете: это нечто, ни на что не похожее, ни чем не сравнимое — потное, прыгучее блаженство. Мы остановились достаточно далеко друг от друга, чтобы бить можно было сильнее. Каждый удар сопровождался таким свистом ракетки, что, казалось, не выдержит сам воздух. Волан при столкновении со струнами, издавал такой стук, что, случись кто-нибудь рядом, они бы удивились — что это за снаряд, по которому мы так самозабвенно лупили (словно это он был во всем виноват), скача и издавая страстные вопли. Красивая игра.
— На! — я в бешеном прыжке посылаю волан Леньке.
Свист, стук… Ленька взмывает вверх и одновременно делает скачок в сторону — весь золотой, залитый солнцем, отбрасывая со лба волосы, он изящным и, вместе с тем, сильным взмахом ракетки отдает — и теперь моя очередь… Перед началом игры мы отметили палками на земле две линии, обозначающие нашу дистанцию; переступить их было нельзя, но, поскольку воланы (в действительности один, размноженный частотой ударов) не всегда летели строго по прямой — приходилось все время скакать из стороны в сторону, чтобы точно отбить очередной снаряд. Иногда мы останавливались на минуту, перевести дух, затем начинали снова. Играло все тело — от кисти руки, сжимавшей рукоять ракеты, сквозь плечо, сквозь позвоночник — до самых пальцев ног, едва-едва поддерживающих весьма условную связь с землей. Все вокруг кружилось, все летело, зеленый шум деревьев, шорох травы под ногами, ослепительное солнце в зените небесной сферы, а в центре всей этой мелькающей круговерти — тонкая фигура Леньки с разметавшимися по воздуху волосами.
Он перемещался легкими скачками то вправо, то влево, этот волшебный мальчик, с необыкновенной легкостью и силой, в прыжке, отражая мой очередной удар. Рядом со мной он казался мне всегда большим и сильным, а на самом деле — просто высокий мальчишка… Мы играли с такой страстью, что казалось — еще немного, и мы просто бросимся друг на друга, отшвырнув ракетки, и схватимся врукопашную — катаясь по траве, держа за волосы, кусая — в шею, в плечи, в губы, заключив друг друга в объятия — не на жизнь, а насмерть.
…Часа два мы провели в яростной перестрелке, причем сломался один волан: он упал на землю, когда я промахнулся, принимая Ленькину подачу — наши руки, хоть мы и не замечали усталости из-за избытка адреналина в крови, били уже не так точно. Наконец я взмахнул ракеткой и опустил ее — у нас это означало «конец игры». Ленька подошел ко мне, обмахиваясь ракеткой, как веером. Тело его было влажным и блестело на солнце, что Леньке очень шло, щеки раскраснелись, волосы перепутались — я сглотнул, отвернулся — какой он был красивый сейчас!
— Знаешь, — сказал я заплетающимся языком, тяжело дыша, — хватит на сегодня, я уже не могу. У меня сейчас сердце, наверное, выскочит — вон как бьется. Леонид приложил свою ладонь к моей груди, мокрой от пота. Сердце у меня действительно билось, как у испуганной птицы — не только от усталости…
— Да, Женька, хватит, ты устал, — сказал Леонид убежденно, — иначе бы не промахнулся, я-то знаю, как ты играешь. — Он отбросил со лба волосы, обмахнулся ракеткой. — Я и сам уже устал. Пошли, отдохнем…
Вконец обессиленные, изжаренные солнцем, мы доплелись до яблони, где были наши вещи, и в изнеможении упали на горячую траву. Тень заметно передвинулась, пока мы играли, и теперь здесь был просто пляж. Мы лежали молча, не в силах произнести ни слова, только ощущая блаженную, ультрафиолетовую усталость во всем теле. Я закрыл глаза. Весь мир исчез. Сейчас, кроме нас двоих, никого и ничего под этим солнцем, в этом саду не было. (Это в действительности было так). Я ощущал Леньку сквозь воздух, на расстоянии нескольких сантиметров. Так лежали мы вне пространства, вне времени. Это было как бы продолжением нашего безумного бадминтона. Я приоткрыл глаза. Ленька лежал на спине, закинув руки за голову, согнув в коленях ноги. Глаза его были закрыты, волосы закрывали пол — лица. Я осторожно коснулся его локтя. Он улыбнулся сонной улыбкой, приподнял ресницы, потом повернулся набок, лицом ко мне. Я медленно протянул руку к его руке — сильной, мускулистой руке с тонким запястьем и узкими длинными пальцами, задумчиво перебирающими какую-то травинку; протянул руку, задержал, медленно опустил, сорвал зеленый стебелек, стал задумчиво грызть…
— Здорово поиграли, — сказал я. — Ленька кивнул. — Как тебе ракетки?
— Ну еще бы, спрашиваешь… Королевские…
— Давай, они у нас будут, вроде как общие… Все равно мы будем вместе играть…
Ленька кивнул:
— Давай…
Мы говорили какую-то ерунду ленивыми голосами, не задумываясь над смыслом слов.
— Давай, — продолжал я, — твоя будет, которая в футляре лежит сверху, а моя — та, которая снизу… — Он опять кивнул.
Мы взглянули друг на друга и расхохотались. Усталость постепенно проходила.
— Пить очень хочется, — сказал Ленька.
— У меня в сумке есть апельсины…
— Здорово.
Мы достали из сумки пару апельсинов, принялись очищать. В воздухе сразу так хорошо запахло…
Я украдкой смотрел, как Леонид поднес к губам очищенный целый апельсин, не разделяя его на дольки, осторожно надкусил его, медленно глотая оранжевый сок… Несколько капель покатилось по белому боку апельсина. Ленька поймал их языком, облизнул мокрые губы… Поднял на меня глаза.
Я опустил глаза. Задумчиво положил в рот дольку своего апельсина, стал медленно сосать, проглотил, поднял взгляд на Леньку. Он смотрел на меня. Я улыбнулся. Он тоже улыбнулся и опустил глаза… Стояла полная тишина. То есть, конечно, пели птицы, стрекотали кузнечики, шумела листва деревьев; где-то слышался шум городского транспорта — но вокруг не было ни души… Мы были совершенно одни в саду.
Ленька доел апельсин, отбросил шкурки в траву и повернулся на живот, блаженно вытянувшись, опустив голову на руки и закрыв глаза. На его очень загорелой, почти шоколадной, спине отпечатались следы травинок. Скользя взглядом от его острых лопаток вниз, вдоль позвоночника, я заметил на его пояснице, над плавками, и ниже плавок, на бедрах, узкие красноватые полосы, не сразу заметные на загорелом теле — следы не то от ремня, не то от розог. Внутри у меня пробежал холодок волнения и любопытства — и я почему-то сразу влюбился в Леньку еще больше.
— Что, вчера был серьезный разговор с отцом? — спросил я напрямик, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно.
Ленька приоткрыл один глаз и улыбнулся. Я увидел, как он краснеет.
— А что, очень заметно? — спросил он.
— Немножко… на спине и внизу, на бедрах… а под плавками — не видно.
— Меня отец вчера выпорол, — просто сказал Ленька, — за то, что я поздно пришел. — Он сорвал травинку и стал грызть. — Вообще — то, он был прав. Представляешь, я пришел в полвторого? Мама, знаешь, как волновалась?!! Так что тут, конечно, мне было нечего возразить… — Он пожал плечами.
Я слушал, затаив дыхание. Мне было очень интересно, и я был жутко взволнован, пытаясь представить себя на месте Леньки. Его отец был еще сравнительно молодой человек, военный; сына он воспитывал очень строго, и я вполне мог вообразить, как он наказывает Леньку — даже в пятнадцать лет. Меня самого никогда таким образом не наказывали, и для меня порка была чем-то таинственным и незнакомым. Я осторожно спросил:
— А как это было? — И поспешно добавил: — Не хочешь, не говори!
— Нет, ну почему? — Ленька засмеялся. — Тебе могу сказать. — Он старался говорить небрежно, но чувствовалось, что он все-таки немножко смущается.
— Когда я пришел, ни отец, ни мать не спали — ждали меня. Мама была заплаканная и не хотела со мной разговаривать, а знаешь, как это тяжело? Хуже любого наказания. Уж лучше бы она ругалась… — Он вздохнул. — Я и сам чувствовал, что очень виноват — знаешь, как они волновались! А отец сказал, что давно уже меня не наказывал по-настоящему, не было необходимости, но этот случай — из ряда вон выходящий… — он запнулся, облизнул губы и продолжал: — И сегодня меня обязательно нужно выпороть. Мне, конечно, было жутко стыдно, но я понимал, что он прав: может, мне это и пойдет на пользу… — Он рассмеялся.
— А дальше? — у меня даже перехватило дыхание. Ленька совсем смутился, покраснел, но продолжал:
— Дальше… отец отвел меня в свою комнату. Там уже стояла длинная скамья, на которой он всегда меня наказывал, и велел мне готовиться к порке. Я снял одежду, все, что на мне было: куртку, брюки и трусики — и так, совсем голый, вытянулся перед ним на скамье — знаешь, как стыдно! Отец достал несколько хороших гибких прутьев, ну, то есть розги. Они у него всегда имеются — для моего воспитания. Выбрал розгу подлиннее, получше, какая была, всыпал несколько раз, для начала, и объяснил, что именно в этом возрасте я должен сознательно учиться отвечать за все свои поступки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17