Возможно, Ангельмайер хотел меня оскорбить, но я не был предрасположен замечать его уколы, да еще и реагировать на них. Вместо этого я вспомнил свою мать. Если я в детстве вдруг начинал хандрить и кукситься, она снимала со шкафа большой чемодан, до отказа набитый разным тряпьем, обрезками тканей, пуговицами, поясами, искусственными плечиками. Я какое-то время перебирал все это неслыханное богатство, приходя порой в дикий экстаз, и вдруг переставал понимать, вылечила меня от скуки игра в тряпки или, наоборот, только сильнее загнала в нее. Примерно так же чувствовал я себя и в эти дни. Я раздумывал, не сходить ли мне в «Зеленое дерево» и не порасспросить ли там про роман Линды. По крайней мере, так я хотя бы выразил, что горюю о Линде и помню о ней. Например, я мог бы поговорить с Киндсфогелем о последней и, вероятно, неразрешимой проблеме романа: хотела ли она рассказать о приставаниях матроса еще на корабле во время плавания или только описывая начало пребывания в Нью-Йорке. В последнее время Линда придерживалась мнения, что роман утратит динамику, если матрос начнет преследовать женщину еще на корабле. А что же тогда останется на долю Нью-Йорка? К сожалению, я не мог дать ей путного совета. Я только мог, как и все остальные коллеги, лишь дискутировать вокруг проблемы. Я даже не хотел дальше встречаться с этими писателями-пропойцами, регулярно посещавшими кабак и из вечера в вечер без конца говорившими о книгах, которые они еще не написали и, скорее всего, никогда и не напишут. К полудню Хердеген вернулся. Я слышал, как он сбросил в комнате вещи, открыл окно и выпил стакан воды. Затем он вошел ко мне:
– Я вам не помешаю?
– Что вы, конечно нет, – сказал я.
– Я хотел вас вот о чем спросить. К концу года господин Веттэнгель уйдет из редакции. Если у вас есть желание, вы можете занять его место. Нормальным образом, чтобы стать редактором, нужно два года протрубить стажером. Ну, один годик мы можем вам скостить за замену редактора на период отпуска, который на днях заканчивается. Но еще год вам придется поработать стажером, прежде всего, вам надо попотеть в политическом, экономическом и спортивном отделах, и после этого вы сможете смело работать у нас редактором.
Хердеген, вероятно, предполагал, что я тут же сразу и соглашусь. Вместо этого меня прошиб пот. Платка у меня не было. Поэтому я вытер пот со лба правым рукавом своего пропыленного костюма. Только когда мое молчание затянулось, Хердеген сказал:
– Вы не должны немедленно давать мне ответ – достаточно будет, если вы сделаете это в течение четырех дней.
– Не подумайте только, – медленно начал я (тщательно подбирая тактичную форму выражения мысли), – что не могу оценить ваше предложение. Я настолько поражен, что не в силах в данный момент ничего сказать.
Хердеген рассмеялся.
– Тогда мне лучше всего оставить вас одного, – сказал он и покинул помещение.
Я напечатал еще две подписи под фотографиями, после чего мой рабочий день закончился. Незадолго до этого Хердеген появился еще раз и протянул мне записочку с адресом одного пенсионера, который жил в Грисхайме. Я должен был взять у него завтра интервью в одиннадцать часов утра. Пенсионера звали Эрих Вагенблас, и он прославился своими любительскими поделками: сооружал из спичек знаменитые памятники и не менее знаменитые здания. Только что он закончил Эйфелеву башню и попал с ней в газету.
В последние полчаса, оставшиеся в моем распоряжении до закрытия магазина, я предпринял четвертую или пятую за последние два дня попытку купить себе новый костюм. Но я уже чувствовал, что и на этот раз потерплю фиаско. Я прочесал два отдела мужской одежды в двух больших магазинах и по-прежнему четко ощущал сильное внутреннее сопротивление. Я стал жертвой причудливой одержимости, контроль над которой ускользал из моих рук. Причуда состояла в том, что мой пропыленный костюм и я все сильнее срастались в одно целое. Мой бренно-пепельный костюм стал тем костюмом, в котором Линда видела меня в последний раз. Я не мог просто так выбросить его и надеть новый. Нет, действительно, моя причуда пустила крепкие корни и даже прогрессировала. Я теперь часто останавливался и поднимал полу пиджака к носу – я полюбил этот запах множества несуразностей и глупостей, ставших частью моего пиджака. Иногда мне казалось, Линда смотрит из своей могилы и узнает меня в толпе людей только потому, что я все еще хожу в этом пропахшем пиджаке. А ведь мне надо было думать о другом – принимать предложение Хердегена или нет. Собственно, тут и думать-то было не о чем. Заманчивость предложения Хердегена обладала огромной притягательной силой. Мне стоило только сказать «да», и весь кошмар ученичества на фирме был бы на этом похоронен. Мне еще никогда не предлагалось такое простое решение для избавления от неприятной ситуации. Но я не мог подавить в себе чувство, что работа репортера местной хроники в «Тагесанцайгер» становится мне неприятной. Как в экспедиторской конторе, так и в газете моя роль сводилась к обработке грубой материальной действительности. В качестве ученика я таскал тяжелые ящики, в качестве репортера увековечивал на бумаге честолюбивые желания обывателей (УЧ-МО-КА). Я бродил по нижнему этажу торгового дома «WOOLWORTH» и смотрел на старую женщину, которая бесконечно долго ходила в отделе хозяйственных товаров от одной полки к другой и купила в итоге авоську за полторы марки. Я стоял в углу и нюхал полу своего пиджака. С покупкой нового костюма опять ничего не вышло. Впервые я представил себе, как это было бы здорово, если бы у меня дома тоже лежал начатый роман. Я бы тогда быстренько пошел сейчас домой, в свою комнату и открыл там заветную папочку. Я покинул торговый дом «WOOLWORTH» и все никак не мог решить, принимаю я предложение Хердегена или нет. Я сидел на террасе кафе и наблюдал за кельнером, вот он поднял в воздух стул и понес его над головами посетителей в другой конец террасы. Фонтан желаний неожиданно прорвался сквозь сумбур моих мыслей, и я воскликнул: да! Роман! Моя потрясенная душа даже содрогнулась от такого судьбоносного решения. Она с большим удовлетворением благожелательно взирала на саму себя и собственную дерзновенную смелость. Я не бросил ее на произвол судьбы, я охранял ее, стоял не двигаясь и ждал, когда она справится со своим несказанным волнением.
Следующее утро выдалось парным и туманным. Солнце нагрело воздух, но день так и не прояснился. Я надел рубашку с коротким рукавом и спросил свою мать, как лучше всего добраться до Грисхайма, но она тоже никогда там не бывала. Только в трамвае я узнал от кондуктора, что мне надо сесть на вокзале на пригородный поезд, отходящий с четырнадцатого пути. Это был спокойный старый поезд с деревянными лавками. Люди тихо сидели на своих местах и в каком-то странном оцепенении держали в руках проездные билеты. На поворотах пассажиров, которым не достались сидячие места, плавно покачивало, словно вьющиеся растения на ветру – то в одну, то в другую сторону. Грисхайм был местечком, где жило огромное количество рабочих с ближайшего химического комбината. Вот уже несколько минут поезд шел вдоль бесконечных рядов темно-красных, почти черных кирпичных домов. В одном из них жил пенсионер Эрих Вагенблас. Кондуктор объявил: следующая остановка Грисхайм. Поезд замедлил темп, я собрался выходить.
И тут звонкий детский голос громко крикнул: «Следующая остановка Манная каша!» Люди в вагоне засмеялись, но не то чтобы очень весело. Они смотрели на унылое однообразие за окном: маленькие кирпичные домики, гаражи, подсобные огороды. Казалось, только в этот момент они впервые заметили, что, возможно, и вправду живут, увязнув в одной сплошной манной каше. Видимо, поэтому стояла мертвая тишина, когда поезд остановился и люди стали выходить из вагона. Домик супружеской пары Вагенблас долго искать мне не пришлось. Дверь открыла фрау Вагенблас. На ней было платье с крупными цветами, похожее на два платья моей матери. Огромные голубые цветы расползлись по ее огромным грудям и исчезли только где-то на спине. Фрау Вагенблас протянула мне руку и сделала книксен, как школьница. Господин Вагенблас вышел откуда-то сбоку и тоже поклонился. Правую половину лица передернула мгновенная судорога. Фрау Вагенблас сказала: «У моего мужа осталась только треть желудка, чтоб вы знали». – «А-ах, вот как», – сказал я от растерянности. Пенсионер пригласил меня в комнату. Это было низкое, но довольно просторное помещение, служившее одновременно гостиной и кухней. Фрау Вагенблас предложила мне сесть. Она вышла и вскоре принесла сливовый пирог и кофе. Господин Вагенблас показал на Эйфелеву башню, примерно метровой высоты, она действительно была сделана из одних спичек. Модель стояла на письменном столе рядом с телевизором.
– А-ах, – выразил я свое восхищение.
– На это у меня ушло тысяча пятьсот рабочих часов, – сказал Вагенблас.
Я записал в блокноте.
– И потребовалось ровно пятьдесят тюбиков клея, – сказал опять пенсионер.
Это я тоже записал.
– Внушает, – произнес я почтительно.
– А теперь отгадайте, – спросил Вагенблас, – сколько спичек мне понадобилось для Эйфелевой башни.
А фрау Вагенблас добавила:
– Следующей он будет делать падающую Пизанскую башню.
– Фантастика! – сказал я.
– Один его коллега предложил ему сто марок за Эйфелеву башню, – сообщила фрау Вагенблас.
– Сто марок! – повторил возмущенно Вагенблас.
– Да разве такое можно продать, – сказала опять фрау Вагенблас, – даже и за тысячу марок нет!
Я добросовестно записал: «Он никогда не продаст Эйфелеву башню. Даже за тысячу марок. Его жена поддерживает его».
– Так как вы думаете, – повторил он свой вопрос, – сколько спичек ушло на Эйфелеву башню? Тысяча? Две тысячи? Три тысячи?
– Ну может, тысяча? – предположил я.
– Ха! – торжествовал Вагенблас. – Пальцем в небо! Попробуйте еще раз!
Его желание устроить со мной что-то типа телевизионной игры ответов на вопросы вызвало во мне только нарастание высокомерия. Я беспомощно посмотрел на фрау Вагенблас. Может, она мне подскажет? Но и та ждала, какой будет моя вторая попытка.
– Вы изучали Эйфелеву башню на месте или работали по фотографиям? – спросил я.
– На месте?! – взвизгнул Вагенблас.
Фрау Вагенблас захихикала.
– Вы хотите знать, бывал ли я лично в Париже?! – Вагенблас засмеялся. – Что вы себе думаете?! Остаться честным можно и дожив до седых волос!
После такого ответа я перестал подавлять в себе все возрастающую надменность. Я только краем уха слушал Вагенбласа. Его примитивные мысли можно было предугадать еще до того, как они зародятся в его голове. Немного погодя в дверь позвонили, фрау Вагенблас пошла открывать. Я узнал по голосу фотографа Хассерта. Он повел себя как заезжая знаменитость. На груди у него висело четыре камеры – одна поверх другой. Хассерт поприветствовал всех сразу и осторожно разложил свои камеры на столе. Фрау Вагенблас притихла и послушно убрала сливовый пирог. Хассерт сделал вид, что ему надо определиться, какая из этих камер больше подходит для данного помещения. Я не имел ничего против разыгрываемого им фарса – даже наоборот! С момента, как Хассерт появился в доме, никому уже не бросалось в глаза, что я не задаю никаких вопросов. Вагенблас расценивал фотографирование как продолжение интервью. Он был совершенно ослеплен тем, что им одновременно занимаются два представителя прессы. Чтобы умерить свою надменность, я представил себе господина Вагенбласа на мгновение песиком. Как было бы здорово, если бы в этом доме жил песик и встречал меня со своей собачкой, а потом показывал бы мне свою самодельную Эйфелеву башню! Вот тогда я действительно не смог бы скрыть своего восхищения. Исходя из неспособности песика к такому занятию, копия Эйфелевой башни из спичек бесспорно была бы сенсацией, достойной всяческого удивления, мимо которой не смогла бы пройти даже мировая пресса! Господин Вагенблас, тихо спросил я про себя, почему вы не стали песиком? Вот тогда бы вы стали знаменитым на весь мир! Эти фантазии с песиком прогнали хотя бы мое дурное настроение. И я стал смотреть, как Хассерт усаживает пенсионера рядом с его Эйфелевой башней и фотографирует. Вот еще раз с супругой в кадре, и еще раз без нее, а теперь со спичками, и еще раз без них. В мои намерения не входило детально изучить само помещение. Один только вид каплеуловителя на кофейнике вызывал у меня чувство тошноты. Это был омерзительный кусочек синтетической губки, подвязанный двумя резиночками к носику кофейника. Как только у меня начинало подкатывать к горлу, я прибегал к спасительной выдумке с песиком. Я только что прошептал господину Вагенбласу: если бы вы были песиком, вы ничего бы не знали про каплеуловитель. Я спокойно ждал, пока Хассерт закончит. Фрау Вагенблас предложила нам выпить кофе и отведать сливового пирога, но мы с Хассертом дружно разыграли роль ЗАГНАННЫХ РЕПОРТЕРОВ, против чего она оказалась бессильной. Примерно через четверть часа пленки были отсняты, и мы распрощались. Хассерт взял меня с собой в машину, за что я ему был очень благодарен.
Около половины первого я вошел в редакцию. Хердеген хотел получить от меня сорок строк про умельца со спичками. Эйфелева башня господина Вагенбласа была моим последним редакционным заданием в период замещения редактора. В конце недели я выйду еще раз на воскресное дежурство, а в понедельник снова стану учеником торгово-коммерческой фирмы, во всяком случае, на вполне обозримое время. Чем ближе подходил срок принятия решения, соглашаться мне на предложение Хердегена или нет, тем чаще меня бросало в пот. В душе я признавался себе, что мои первоначальные восторги по поводу работы в газете сильно поуменьшились. Ни с того ни с сего я стал опасаться, что убожество интересов народного умельца типа Вагенбласа, которые я только что описал и при этом одновременно не донес их до читателя, станут уделом моей собственной убогой жизни. Впервые я долго сидел над чистым листом бумаги и никак не мог написать первую фразу. От полной беспомощности я снова прибег к хитрости с песиком. Песик Вагенблас из Манной каши соорудил из семи с половиной тысяч спичек первоклассный собачий памятник. Какие другие собачьи фразы должны были последовать за этой, никак не приходило мне в голову. Меня обуял страх, что я утрачу радость от самой возможности складывать на бумаге слова. В моей комнате появилась фройляйн Вебер и несколькими милыми словечками заставила меня обратить внимание на новые веснушки на ее носике. И опять я уличил себя в надменности. Я встал из-за стола и посмотрел в толковом словаре Дудена, что там значится на «надменность». Я прочел: высокомерие, заносчивость, зазнайство, спесь, самомнение. Выходит, я зазнаюсь и слишком высокого мнения о себе, меня, так сказать, заносит. Я опять сел перед пустым листом. На меня накатило ощущение полной безнадежности. Мне всего восемнадцать! А по мне уже прошла трещина! Дальнейшая жизнь с таким изъяном в мозгу и высокомерием в душе казалась мне невозможной. Чуть позже я вспомнил про смерть Линды. В моей пустой голове, одержимой зазнайством и надменностью, я обнаружил мостик печали между умельцем Вагенбласом и умершей Линдой. Я вспомнил, что во время УЧ-МО-КА-вечера Линда много курила и складывала использованные спички назад в коробок. То, как она просовывала сгоревшую спичку, было моим последним воспоминанием о ней. Нет, было еще одно, самое последнее: в тот миг, когда я увидел кончики ее пальцев, испачканные сажей, я страстно хотел, чтобы Линда обняла меня и испачкала черным мою рубашку, чтоб хотя бы до завтрашнего утра у меня сохранился знак ее воображаемой мною порывистости. Ну, теперь я уж точно не мог ни строчки написать про спичечного умельца. Я рассердился на Вагенбласа за то, что именно он напомнил мне о Линде. В этот момент позвонили из бухгалтерии и сказали, что со мной может быть произведен окончательный расчет. Я был благодарен, что меня оторвали от моих мыслей, и пошел на первый этаж в кассу. За работу в газете по замещению редактора я получил чистыми шестьсот марок. Построчный гонорар за статьи, написанные в течение последних трех недель, будет подсчитан отдельно и перечислен через полмесяца на мой счет в банке. Я посидел еще некоторое время перед кассой, привыкая к деньгам в моем бумажнике. Но частью новой ситуации было еще также и то, что в любую минуту на меня могла накатить печаль. Это не было той великой печалью, которая свалила бы меня с ног, нет, это была такая вялая и слабая печальная боль, появившаяся как налет на моей жизни. От большой тоски я прочитал репертуар городского театра, висевший на стене рядом с кассой. Названия большинства пьес и опер, предлагаемых зрителю, мне ничего не говорили, до этого момента я никогда не слышал про них и ничего не знал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16