Ничего сейчас не будем гладить, даже твои ноги. Куда едем?
– А… ты точно меня ничем… не подведешь? Я могу на тебя рассчитывать?
– Да точно, точно. Еще здоровее станешь. Я каждой фрикцией по сто и больше микробов убивал, об стенки плющил, ты только посчитай, сколько это миллионов вышло!
– Какой же ты хвастун и трепло, правильно Светка говорила! Ой, какой же ты…
– Плохой?
– Нет, Вилик, ты очень и очень славный! Но балбес и балабока!
– Тебе понравилось?
– Что понравилось?
– Ничего, проехали.
– Да, понравилось, и не сердись! Знаешь анекдот на тему, что чаще – любовь или Новый год? Вот он точь-в-точь про меня. Ну будь ласка, не дуй губки, ну Вилик! Я женщина, я стесняюсь обсуждать вслух такие темы.
– Угу, необузданно лобзать и подбадривать истошными криками, призывая соседей в свидетели своего эмоционального триумфа, ты не стесняешься, а смиренно и почтительно поблагодарить того, кто был к тебе так добр… Прощаю. Но ты будешь танцевать мне стриптиз, как провинившаяся.
– Я? Провинившаяся? Мальчик, ты меня с кем-то перепутал.
– Ничего не перепутал, абсолютно все так делают, чтобы загладить передо мной вину. Женщины, я женщин имею в виду. Мужчинам же латную рукавицу в лицо – и на нож, пока не проморгались!
– И много у тебя таких женщин?
– На этой неделе? Сейчас попробую сосчитать… Из постоянных?
– Господи, с кем я связалась!
– Ты сказала. Но, довольно молитв и суесловий: куда едем?
– А ты не рассердишься на меня снова?
– Нет.
– Не сердись, пожалуйста. Я понимаю, что мы оба абсолютно свободные люди, и если я попросила тебя съездить со мной за компанию, то только потому, что мне так осточертело мотаться туда одной… С тобой лучше. Дело минутное, но тягостное для меня. Это мой бывший муж. Я везу ему кое-какие вещи и поесть. В больницу. А потом я с тобой поезжу за компанию, если захочешь?
– А чем он у тебя болен?
– Он сумасшедший. У него серьезно расстроена психика. В прошлом наркоман, хотя и сейчас ведет себя как постоянно обкуренный. А иногда, когда у него наступает просвет – плачет и просит его оттуда забрать. Но куда я его заберу? Сам видел, какие у меня хоромы, нам с дочкой еле-еле. Ведь я и квартиру продала, а «однюшку» купила, чтобы деньги были – его лечить. Кого только я не звала: и экстрасенсов, и бабок-знахарок… Все без толку, а денежки тю-тю.
– Грустно. А врачи что говорят?
– Кто что говорит. Паранояльная шизофрения, мания преследования. А кто говорит – органика. Чуть ли ни рак мозга.
– Параноидальная. Давно ли?
– Года три, как лежим в стационаре и еще раньше по врачам и дома намучилась. Лечение бесплатное, но условно-бесплатное.
– Тогда это не рак мозга, давно бы окочурился.
– Слушай, Велимир. Вот зачем ты так сказал? Чтобы лишний раз сделать мне больно? Так мне и без тебя хватает этих радостей. Вот зачем ты мне так сказал?
– Тихо, тихо, не заводись не по-детски. Сказал, чтобы отвлечь и кое-что понять.
– Что понять? Развлечь, да? Спасибо, родимый, ты славно меня развлек. Вот что, давай-ка мы с тобой в разные стороны. Я пойду прямо, а ты…
– Заткнись и иди рядом.
– Что??? Чт…
– Забудь три пары последних фраз в нашем диалоге. Гм… Тогда это не рак мозга, Татик, иначе бы он уже умер.
– Что??? Ой! Типун тебе на язык, умеешь же утешить… Ох, ты извини, что крикнула ни с того ни с сего, нервы… показалось… Ты куда меня привел?
– Куда, куда, на обочину проезжей части, где можно поймать мотор такси и заплатить ему по счетчику местною валютой и прервать, наконец, твои искренние извинения по каждому пустяку. О! На ловца и зверь. Садимся. Плачу я, адрес называешь ты, чтобы все, как говорит наш босс Филарет, по-честному было.
По дороге Тата все сомневалась: сама она примелькалась за эти годы в больничных интерьерах, но как и под каким предлогом провести туда Велимира – не представляла: больница была старая, государственная, вся насквозь советских обычаев, а денег и так в обрез, чтобы еще выкраивать из них и платить за совместное прохождение в палату. Зачем ему это надо?…
Однако, на удивление, никто из обслуживающего персонала даже не попытался ни задержать их, ни подачку выцыганить, так и пошли они в дальний корпус, сквозь больничную вонь и скорбную ауру желтого дома, в накинутых на плечи халатах, но без тапочек и бахил.
– Ты никогда не говорил, что ты врач.
– Если учесть, что мы с тобой знакомы меньше двух суток, то этот мой грешок не из смертельных. А?
– Да, но… Сейчас зайдем и сразу к гардеробной. Не тормозись и по сторонам не оглядывайся, как сто раз здесь бывал, не то в один миг прицепятся. Главное, чтобы дали халаты, тогда точно пустят. А если что, то ты меня здесь подожди, ладно? Идем.
– Ладно. Но видишь – ровно два халата несут, а ты боялась. Деньги – сила.
– Я не боялась. Погоди, я тапочки достану. И тебе надо полиэтиленовые мешки на ноги купить, рубль пара. Тебе сколько, двадцать пять?
– Больше. Не надо ни доставать, ни покупать. Пропустят, им за халаты заплачено.
– Двадцать восемь?
– Еще больше. Пойдем, приглашают…
– Не может быть. Хорошо сохранился, Вилик. Тридцать? Тридцать пять?
– Гораздо больше.
– Сто, что ли?
– Обижаешь! Стал бы я жить из-за каких-нибудь ста лет?
– Да ну тебя!… Спасибо, спасибо я знаю, сто раз ходила. Вилик, за мной, скорее, скорее, пока они не передумали!
– Не передумают. Давай сумки мне, сама же следи за дорогой и отбивайся от буйных.
– Ты не врешь мне, что врач?
– Не вру, увидишь. Слушай, далеко еще? Этак мы через финскую границу перейдем, не выходя из вонючих коридоров.
– Уже пришли. Коленька, здравствуй, солнышко!
Это была пустая палата, почему-то вдруг безлюдная, если не считать единственного обитателя, плохо побритого доходягу лет тридцати, одетого в отвратительного вида пижаму, байковую, мерзкого розоватого отлива, всю в неотстиранных пятнах – и на груди, и на штанах. Семь других кроватей также были обитаемы, но владельцев было не видать.
– Коленька, а рубашка твоя где, в клеточку, что я приносила?
– Кто такие? Пароли, явки, пистолеты – все на бочку! – Тата без опаски на крик подошла к своему бывшему мужу и платочком протерла ему рот.
– Так где рубашечка, дорогой? Скажи и сейчас будем кушать. Сейчас я постелю на тумбочке салфеточку, на нее поставим тарелочку, а в тарелочку положим картошечку, огурчик и котлетку. Как ты себя чувствуешь, как тебе спалось?
– Все ништяк. Травку принесла?
– Нет травки, Коленька, травка вредная, врачи ее запретили. Надо будет тебе побриться.
– Слушай, Тата, какая у него странная симптоматика…
– Еще какая странная. Бывают дни, так он только и знает реветь как корова, только и упрашивает меня забрать его отсюда, аж дрожит – не успокоится. Я ведь два раза забирала его на праздники и все, закаялась с тех пор: ведь он чуть не сжег нас всех во второй-то раз – все ему холодно было… и здесь мгновенно все украли, что можно, и в первый раз, и во второй.
– Кто тебя осматривает, кто назначает способы лечения, дозировку лекарств?
– Старый карагач. Страшный старый синий Карагач. Это его тайное имя… Береги его.
– Кто?
– Главврач главпалач. Гав, гав! Ты Троцкий?
– Ты поосторожнее с вопросами, не то опять разволнуется и…
– Тата, сядь и помолчи, не отвлекай, меня, мой друг, не отвлекай. Я начинаю сеанс лечения. Один вопрос можешь задать сейчас, все остальные – после.
– Один? Ну ладно… Я… Все это очень странно. Чем ты его хочешь лечить? Экстрасенсорикой? Это не опасно?
– Чем, чем? Не более опасно, чем дышать. Болит у него душа, а не сома, ибо так и называется его заболевание – душевное. Соответственно и будем лечить, безо всякой этой… экстрасенсорики. Формы процесса на вид могут быть самыми разными – сколько лекарей, столько и способов. Этот, мною применяемый, будет напоминать изгнание бесов; можно было бы и гипнозом обернуть, но я выбрал тот, который мне прико… удобнее в сей момент. Не дрожи так, Николай, не пытайся действовать против меня мышцами своими, скелетом своим, лядвиями и зубами своими. Сядь на стул и покорно внимай слову моему. Длань моя на челе твоем, да другая на темени. Слышишь ли ты меня?
– Да. Я слышу тебя.
– Все что чужого в тебе, лихого в тебе – пусть выйдет вон. Выйдет вон, и трижды скажу – пусть выйдет вон и оставит тебя, не возвращаясь более. И врата те будут затворены, пока сам не откроешь их, по недомыслию своему, или слабости душевной. Слышишь ли меня?
– Ви… Велимир, мне страшно, он так дрожит…
– Это не он дрожит, а болезнь его. Николай, не спи и не бойся, слушай меня и слово мое.
– Может, я ему…
– Татасядьпожалуйстанемешаймнесидиинешевелисьиртанераскрывай, что бы ты ни увидела. Замри, Татьяна, замри, пока я не разрешу, все вопросы после.
Вздохнула и наполовину открылась дверь, Тата побледнела вдруг и положила левую руку под грудь.
– А-а-а, Татьяна Владимировна, вы словно по часам, никогда не пропустите нас посетить. Здравствуйте, здравствуйте.
– Добрый день. – Тата жалко улыбнулась и попыталась встать, может быть и загородить от взглядов пришедшего то, что не надо бы видеть никому из персонала.
Вошедший был худ, сутул и высок, почти в два метра. В халате он был зеленом, также длинном, почти до полу, зеленая шапочка глубоко сидела на овальном вытянутом черепе, однако даже по выбритым вискам и подбородку видно было, что он жгучий брюнет. Велимира он как бы не замечал пока, сверлил зрачками перепуганную Тату.
– Ну-с, что у нас здесь происходит? Шаманите, Татьяна Владимировна? Я же вас неоднократно предупреждал!
– Я…
– Тихо, тихо, Николай, все идет хорошо, не трепещи, сиди и дыши. Вот так…
– Простите, а вы кто такой будете и что делаете в нашей больнице?… – Вошедший не шел – надвигался: медленно и грозно, переведя взор на Велимира.
– Я дядя доктор. Велимиром кличут. А вы – тоже врач?
– Представьте себе – да. Азарот Вельзиевич Тер-Тефлоев, врач сего стационарного лечебного учреждения. Уберите ручки с головы пациента, уберите, иначе придется звать санитаров по вашу душу. И уж точно милицию.
– Я, пока нам подбирали по росту и размеру гостевые халаты, совершенно случайно ознакомился со списком врачебного персонала, Азарот Вельзиевич, и никакого такого Тер-Тефлоева в них не обнаружил. Равно как и вашего коллегу сменщика, терапевта Бесенкова… А вот и он, кстати. Заходите, Акакий Акакиевич…
Тата сидела, обомлев, и ничего не понимала, однако Велимир улыбнулся ей, повернувшись на миг, посмотрел в глаза, и она обмякла, успокоилась, словно бы погрузилась в свои мысли.
Дверь, послушная радостному призыву Велимира, вздохнула еще раз и в комнату вошел второй врач, ростом с первого, чуть пошире, быть может, как и Велимир – начисто лысый, без шапочки, с рыжими бровями. Халат его был того же салатного цвета, что и у Тер-Тефлоева, но расстегнут на две верхние пуговицы и не так свеж.
– У нас проблемы?
– Да, вот лекарь-конкурент пожаловал, отрубатель энергетических хвостов. И почему он назвал тебя Акакий Акакаиевич?
– Не знаю. Но он об этом пожалеет, да немедленно! И-и…
Если Тер-Тефлоев приближался к Велимиру медленно, вкрадчиво, буквально по сантиметру, то второй буквально прыгнул в его сторону, но вдруг замер, словно споткнулся. И замолк. И Тер-Тефлоев также замер с полуоткрытым ртом, и его неподвижность позволила Велимиру увидеть там изрядных размеров клыки: два верхних и два нижних.
– Вот молодец! Хорошо, Николай, хорошо… Слышишь меня?
– Да. Слышу. И… ой… что-то я не… Таня, ты?
– Да, Вы правы, Это Таня, ваша супруга… Тата, вы слышите меня?
– Да. Ой!…
– Не ой, а медицина. Имеет место быть внезапная ремиссия и очень удачная, на мой взгляд. Мы с коллегами сейчас уйдем в кабинет, проведем небольшой консилиум, наметим дальнейшим курс лечения, а вы займитесь важным делом: пусть Николай как следует покушает, а мы решим насчет возможности выписки и дальнейшего восстановления, амбулаторного.
– Подожди, Вил. Подождите, господа, я ничего не понимаю!
– Я все объясню, но чуть позже. Время дорого, и коллег ждут другие больные.
– Пойдемте в кабинет, господа, не будем мешать встрече родственников в обеденный час. Где у вас свободный кабинет, показывайте, Азарот Акакиевич!
Безмолвные и послушные врачи вышли из палаты, пересекли коридор наискосок и остановились. Дверь тотчас отворилась, оттуда молчаливой вереницей вышли пять человек, четыре женщины и мужчина, все медицинский персонал, и так же молча, не поворачивая голов и даже не моргая, ушли вдаль по коридору.
Велимир по-хозяйски пересек кабинет, обогнул стол и плюхнулся в кресло.
– Итак?
Двое врачей словно бы опомнились: они глянули друг на друга, стремительно развернулись к Велимиру, глаза их сверкнули черным пламенем, клыки, кривые и ослепительно белые, стали видимы и у того, кого Велимир назвал Акакием Акакиевичем; клыкастые Тер-Тефлоев и Бесенков пригнулись вперед, как перед стартом и… вновь замерли. Велимир засмеялся, указывая на них пальцем и громко чихнул. Оба «врача» грянулись на колени.
– Как??? Вы захотели черною неблагодарностью отплатить мне, лучшему психотерапевту Северо-Запада? Стыдитесь, господа бесы, стыдитесь! Ведь я на ваших глазах спас, извлек вас из этого больного, насквозь прокуренного тела, напичканного никчемными лекарствами и тухлою пищей! В нем и так уже полстакана крови осталось, не эритроциты – одно название, душа сморщилась, испитая донельзя, а вы еще коммуналку из нее соорудили. Позор… Позор! Что молчим? Стыдно? Стыдно, я спрашиваю, в робкой надежде на вашу сознательность, еще не окончательно угасшую среди распутной и не благостной жизни? Распечатываю вам уста, но не сквернословия ради, а для доверительного общения.
– Нет.
– Нет.
– Ах, нет… Им не стыдно. Ну, тогда, господа бесы, у меня для вас три новости: плохая, нейтральная и хорошая. С какой начать? А?
Бесы молчали. Они все так же стояли на коленях, но взоры их, по-прежнему устремленные на Велимира, утратили прежнюю пылкость, клыки спрятались под серые губы, длинные руки покорно висели вдоль длинных туловищ.
– Молчите? Стало быть, делегируете мне право выбора. Ок, начну с нейтральной. Итак, нейтральная новость: я захватил вас в плен.
Следующая – плохая новость: мне сегодня понадобился помощник для неких деяний, нечистый парень, как раз из числа таких вот отморозков, как вы, чтобы помощник этот некоторое время неразлучно находился при мне, дыша одним со мною воздухом, созерцая те же пейзажи, что и я, и вообще, отравляя эти пейзажи и самый воздух своим мерзким присутствием.
И, наконец, хорошая новость: помощник мне нужен только один. Кто из вас лишний – решайте сами. Итак: кто смел, тот и съел. Бокс!
Бесам не надо было объяснять, что делать дальше! – миг! – они схлестнулись сразу, кинжально, стремясь опередить один другого, запустить бесовские когти свои и клыки в такую же бесовскую плоть, точно такую же – да чужую.
– Коленька… Ты кушай, кушай, не обращай внимания, что я расклеилась. На вот, запей.
– Тата…
– Ты ешь, здесь я, не задумывайся, кушай!
– Таня, который сейчас год?
– Это потом, потом, Коленька! Не волнуйся…
Ах, эти разговоры – в больнице ли, в узилище, при встрече и перед разлукой, разговоры скорбные, радостные и сумбурные… И ведь сердца навстречу рвутся, в попытке скорее-скорее расспросить, объяснить, пожалеть, отвлечь и порадовать – а слова непослушны, никчемны, в полном беспорядке вываливаются в пропахший больничными нечистотами воздух, как вещи из раззявленной сумочки. Междометий не много в нашем языке, но они так часты в обыденной беседе, что скуден становится разговор и вязок, вспоминать его дословно – только досадовать. Однако же люди пытаются понимать друг друга и понимают.
– Погоди. Я словно бы в клочьях тумана весь… был… а сейчас хочу знать. Умереть мне на этом месте, но – доверься, пойми, что мне сейчас только правда полезна: не мучай и скажи без предисловий – сколько я здесь?
– Ты здесь четвертый год.
– Что??? Прости… Значит, мне уже тридцать лет?
– Да, а мне двадцать восемь. Видишь, какая я уже старая?
– Ты не старая, ты просто устала. Слушай, Тата…
– Да, Коля? Сядь, сядь. Ты в порядке? Давай, я тебе еще…
– В порядке я, не надо, я сам. Слушай, Тата, я, похоже, выздоровел. Действительно. У меня ведь крыша съехала и очень серьезно, наверное, если я тут четыре года провел?
– Что на это скажешь? Да, было дело, серьезнее не бывает. Ты ведь и поджигать нас пытался, и вены резать… А что… А как теперь? Что ты сейчас чувствуешь?
– Если честно – то страх. Какой кошмар… Тата, можно, я буду есть и говорить – что-то пробило меня на хавчик, как после козырного косяка.
– О, Господи, только еще косяка ему не хватало! Боже мой…
– Не плачь, ну не плачь, это я фигню спорол! Ничего мне не надо, никакого косяка, только вырваться отсюда. Лапушка моя. Что за мужик с тобой?
– Это… Знакомый врач, я его привела.
Дверь раскрылась и закрылась бесшумно, а в палате уже Велимир, бодрый, с игривой улыбочкой на худощавом лице, глаза блестят, лысый лоб тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– А… ты точно меня ничем… не подведешь? Я могу на тебя рассчитывать?
– Да точно, точно. Еще здоровее станешь. Я каждой фрикцией по сто и больше микробов убивал, об стенки плющил, ты только посчитай, сколько это миллионов вышло!
– Какой же ты хвастун и трепло, правильно Светка говорила! Ой, какой же ты…
– Плохой?
– Нет, Вилик, ты очень и очень славный! Но балбес и балабока!
– Тебе понравилось?
– Что понравилось?
– Ничего, проехали.
– Да, понравилось, и не сердись! Знаешь анекдот на тему, что чаще – любовь или Новый год? Вот он точь-в-точь про меня. Ну будь ласка, не дуй губки, ну Вилик! Я женщина, я стесняюсь обсуждать вслух такие темы.
– Угу, необузданно лобзать и подбадривать истошными криками, призывая соседей в свидетели своего эмоционального триумфа, ты не стесняешься, а смиренно и почтительно поблагодарить того, кто был к тебе так добр… Прощаю. Но ты будешь танцевать мне стриптиз, как провинившаяся.
– Я? Провинившаяся? Мальчик, ты меня с кем-то перепутал.
– Ничего не перепутал, абсолютно все так делают, чтобы загладить передо мной вину. Женщины, я женщин имею в виду. Мужчинам же латную рукавицу в лицо – и на нож, пока не проморгались!
– И много у тебя таких женщин?
– На этой неделе? Сейчас попробую сосчитать… Из постоянных?
– Господи, с кем я связалась!
– Ты сказала. Но, довольно молитв и суесловий: куда едем?
– А ты не рассердишься на меня снова?
– Нет.
– Не сердись, пожалуйста. Я понимаю, что мы оба абсолютно свободные люди, и если я попросила тебя съездить со мной за компанию, то только потому, что мне так осточертело мотаться туда одной… С тобой лучше. Дело минутное, но тягостное для меня. Это мой бывший муж. Я везу ему кое-какие вещи и поесть. В больницу. А потом я с тобой поезжу за компанию, если захочешь?
– А чем он у тебя болен?
– Он сумасшедший. У него серьезно расстроена психика. В прошлом наркоман, хотя и сейчас ведет себя как постоянно обкуренный. А иногда, когда у него наступает просвет – плачет и просит его оттуда забрать. Но куда я его заберу? Сам видел, какие у меня хоромы, нам с дочкой еле-еле. Ведь я и квартиру продала, а «однюшку» купила, чтобы деньги были – его лечить. Кого только я не звала: и экстрасенсов, и бабок-знахарок… Все без толку, а денежки тю-тю.
– Грустно. А врачи что говорят?
– Кто что говорит. Паранояльная шизофрения, мания преследования. А кто говорит – органика. Чуть ли ни рак мозга.
– Параноидальная. Давно ли?
– Года три, как лежим в стационаре и еще раньше по врачам и дома намучилась. Лечение бесплатное, но условно-бесплатное.
– Тогда это не рак мозга, давно бы окочурился.
– Слушай, Велимир. Вот зачем ты так сказал? Чтобы лишний раз сделать мне больно? Так мне и без тебя хватает этих радостей. Вот зачем ты мне так сказал?
– Тихо, тихо, не заводись не по-детски. Сказал, чтобы отвлечь и кое-что понять.
– Что понять? Развлечь, да? Спасибо, родимый, ты славно меня развлек. Вот что, давай-ка мы с тобой в разные стороны. Я пойду прямо, а ты…
– Заткнись и иди рядом.
– Что??? Чт…
– Забудь три пары последних фраз в нашем диалоге. Гм… Тогда это не рак мозга, Татик, иначе бы он уже умер.
– Что??? Ой! Типун тебе на язык, умеешь же утешить… Ох, ты извини, что крикнула ни с того ни с сего, нервы… показалось… Ты куда меня привел?
– Куда, куда, на обочину проезжей части, где можно поймать мотор такси и заплатить ему по счетчику местною валютой и прервать, наконец, твои искренние извинения по каждому пустяку. О! На ловца и зверь. Садимся. Плачу я, адрес называешь ты, чтобы все, как говорит наш босс Филарет, по-честному было.
По дороге Тата все сомневалась: сама она примелькалась за эти годы в больничных интерьерах, но как и под каким предлогом провести туда Велимира – не представляла: больница была старая, государственная, вся насквозь советских обычаев, а денег и так в обрез, чтобы еще выкраивать из них и платить за совместное прохождение в палату. Зачем ему это надо?…
Однако, на удивление, никто из обслуживающего персонала даже не попытался ни задержать их, ни подачку выцыганить, так и пошли они в дальний корпус, сквозь больничную вонь и скорбную ауру желтого дома, в накинутых на плечи халатах, но без тапочек и бахил.
– Ты никогда не говорил, что ты врач.
– Если учесть, что мы с тобой знакомы меньше двух суток, то этот мой грешок не из смертельных. А?
– Да, но… Сейчас зайдем и сразу к гардеробной. Не тормозись и по сторонам не оглядывайся, как сто раз здесь бывал, не то в один миг прицепятся. Главное, чтобы дали халаты, тогда точно пустят. А если что, то ты меня здесь подожди, ладно? Идем.
– Ладно. Но видишь – ровно два халата несут, а ты боялась. Деньги – сила.
– Я не боялась. Погоди, я тапочки достану. И тебе надо полиэтиленовые мешки на ноги купить, рубль пара. Тебе сколько, двадцать пять?
– Больше. Не надо ни доставать, ни покупать. Пропустят, им за халаты заплачено.
– Двадцать восемь?
– Еще больше. Пойдем, приглашают…
– Не может быть. Хорошо сохранился, Вилик. Тридцать? Тридцать пять?
– Гораздо больше.
– Сто, что ли?
– Обижаешь! Стал бы я жить из-за каких-нибудь ста лет?
– Да ну тебя!… Спасибо, спасибо я знаю, сто раз ходила. Вилик, за мной, скорее, скорее, пока они не передумали!
– Не передумают. Давай сумки мне, сама же следи за дорогой и отбивайся от буйных.
– Ты не врешь мне, что врач?
– Не вру, увидишь. Слушай, далеко еще? Этак мы через финскую границу перейдем, не выходя из вонючих коридоров.
– Уже пришли. Коленька, здравствуй, солнышко!
Это была пустая палата, почему-то вдруг безлюдная, если не считать единственного обитателя, плохо побритого доходягу лет тридцати, одетого в отвратительного вида пижаму, байковую, мерзкого розоватого отлива, всю в неотстиранных пятнах – и на груди, и на штанах. Семь других кроватей также были обитаемы, но владельцев было не видать.
– Коленька, а рубашка твоя где, в клеточку, что я приносила?
– Кто такие? Пароли, явки, пистолеты – все на бочку! – Тата без опаски на крик подошла к своему бывшему мужу и платочком протерла ему рот.
– Так где рубашечка, дорогой? Скажи и сейчас будем кушать. Сейчас я постелю на тумбочке салфеточку, на нее поставим тарелочку, а в тарелочку положим картошечку, огурчик и котлетку. Как ты себя чувствуешь, как тебе спалось?
– Все ништяк. Травку принесла?
– Нет травки, Коленька, травка вредная, врачи ее запретили. Надо будет тебе побриться.
– Слушай, Тата, какая у него странная симптоматика…
– Еще какая странная. Бывают дни, так он только и знает реветь как корова, только и упрашивает меня забрать его отсюда, аж дрожит – не успокоится. Я ведь два раза забирала его на праздники и все, закаялась с тех пор: ведь он чуть не сжег нас всех во второй-то раз – все ему холодно было… и здесь мгновенно все украли, что можно, и в первый раз, и во второй.
– Кто тебя осматривает, кто назначает способы лечения, дозировку лекарств?
– Старый карагач. Страшный старый синий Карагач. Это его тайное имя… Береги его.
– Кто?
– Главврач главпалач. Гав, гав! Ты Троцкий?
– Ты поосторожнее с вопросами, не то опять разволнуется и…
– Тата, сядь и помолчи, не отвлекай, меня, мой друг, не отвлекай. Я начинаю сеанс лечения. Один вопрос можешь задать сейчас, все остальные – после.
– Один? Ну ладно… Я… Все это очень странно. Чем ты его хочешь лечить? Экстрасенсорикой? Это не опасно?
– Чем, чем? Не более опасно, чем дышать. Болит у него душа, а не сома, ибо так и называется его заболевание – душевное. Соответственно и будем лечить, безо всякой этой… экстрасенсорики. Формы процесса на вид могут быть самыми разными – сколько лекарей, столько и способов. Этот, мною применяемый, будет напоминать изгнание бесов; можно было бы и гипнозом обернуть, но я выбрал тот, который мне прико… удобнее в сей момент. Не дрожи так, Николай, не пытайся действовать против меня мышцами своими, скелетом своим, лядвиями и зубами своими. Сядь на стул и покорно внимай слову моему. Длань моя на челе твоем, да другая на темени. Слышишь ли ты меня?
– Да. Я слышу тебя.
– Все что чужого в тебе, лихого в тебе – пусть выйдет вон. Выйдет вон, и трижды скажу – пусть выйдет вон и оставит тебя, не возвращаясь более. И врата те будут затворены, пока сам не откроешь их, по недомыслию своему, или слабости душевной. Слышишь ли меня?
– Ви… Велимир, мне страшно, он так дрожит…
– Это не он дрожит, а болезнь его. Николай, не спи и не бойся, слушай меня и слово мое.
– Может, я ему…
– Татасядьпожалуйстанемешаймнесидиинешевелисьиртанераскрывай, что бы ты ни увидела. Замри, Татьяна, замри, пока я не разрешу, все вопросы после.
Вздохнула и наполовину открылась дверь, Тата побледнела вдруг и положила левую руку под грудь.
– А-а-а, Татьяна Владимировна, вы словно по часам, никогда не пропустите нас посетить. Здравствуйте, здравствуйте.
– Добрый день. – Тата жалко улыбнулась и попыталась встать, может быть и загородить от взглядов пришедшего то, что не надо бы видеть никому из персонала.
Вошедший был худ, сутул и высок, почти в два метра. В халате он был зеленом, также длинном, почти до полу, зеленая шапочка глубоко сидела на овальном вытянутом черепе, однако даже по выбритым вискам и подбородку видно было, что он жгучий брюнет. Велимира он как бы не замечал пока, сверлил зрачками перепуганную Тату.
– Ну-с, что у нас здесь происходит? Шаманите, Татьяна Владимировна? Я же вас неоднократно предупреждал!
– Я…
– Тихо, тихо, Николай, все идет хорошо, не трепещи, сиди и дыши. Вот так…
– Простите, а вы кто такой будете и что делаете в нашей больнице?… – Вошедший не шел – надвигался: медленно и грозно, переведя взор на Велимира.
– Я дядя доктор. Велимиром кличут. А вы – тоже врач?
– Представьте себе – да. Азарот Вельзиевич Тер-Тефлоев, врач сего стационарного лечебного учреждения. Уберите ручки с головы пациента, уберите, иначе придется звать санитаров по вашу душу. И уж точно милицию.
– Я, пока нам подбирали по росту и размеру гостевые халаты, совершенно случайно ознакомился со списком врачебного персонала, Азарот Вельзиевич, и никакого такого Тер-Тефлоева в них не обнаружил. Равно как и вашего коллегу сменщика, терапевта Бесенкова… А вот и он, кстати. Заходите, Акакий Акакиевич…
Тата сидела, обомлев, и ничего не понимала, однако Велимир улыбнулся ей, повернувшись на миг, посмотрел в глаза, и она обмякла, успокоилась, словно бы погрузилась в свои мысли.
Дверь, послушная радостному призыву Велимира, вздохнула еще раз и в комнату вошел второй врач, ростом с первого, чуть пошире, быть может, как и Велимир – начисто лысый, без шапочки, с рыжими бровями. Халат его был того же салатного цвета, что и у Тер-Тефлоева, но расстегнут на две верхние пуговицы и не так свеж.
– У нас проблемы?
– Да, вот лекарь-конкурент пожаловал, отрубатель энергетических хвостов. И почему он назвал тебя Акакий Акакаиевич?
– Не знаю. Но он об этом пожалеет, да немедленно! И-и…
Если Тер-Тефлоев приближался к Велимиру медленно, вкрадчиво, буквально по сантиметру, то второй буквально прыгнул в его сторону, но вдруг замер, словно споткнулся. И замолк. И Тер-Тефлоев также замер с полуоткрытым ртом, и его неподвижность позволила Велимиру увидеть там изрядных размеров клыки: два верхних и два нижних.
– Вот молодец! Хорошо, Николай, хорошо… Слышишь меня?
– Да. Слышу. И… ой… что-то я не… Таня, ты?
– Да, Вы правы, Это Таня, ваша супруга… Тата, вы слышите меня?
– Да. Ой!…
– Не ой, а медицина. Имеет место быть внезапная ремиссия и очень удачная, на мой взгляд. Мы с коллегами сейчас уйдем в кабинет, проведем небольшой консилиум, наметим дальнейшим курс лечения, а вы займитесь важным делом: пусть Николай как следует покушает, а мы решим насчет возможности выписки и дальнейшего восстановления, амбулаторного.
– Подожди, Вил. Подождите, господа, я ничего не понимаю!
– Я все объясню, но чуть позже. Время дорого, и коллег ждут другие больные.
– Пойдемте в кабинет, господа, не будем мешать встрече родственников в обеденный час. Где у вас свободный кабинет, показывайте, Азарот Акакиевич!
Безмолвные и послушные врачи вышли из палаты, пересекли коридор наискосок и остановились. Дверь тотчас отворилась, оттуда молчаливой вереницей вышли пять человек, четыре женщины и мужчина, все медицинский персонал, и так же молча, не поворачивая голов и даже не моргая, ушли вдаль по коридору.
Велимир по-хозяйски пересек кабинет, обогнул стол и плюхнулся в кресло.
– Итак?
Двое врачей словно бы опомнились: они глянули друг на друга, стремительно развернулись к Велимиру, глаза их сверкнули черным пламенем, клыки, кривые и ослепительно белые, стали видимы и у того, кого Велимир назвал Акакием Акакиевичем; клыкастые Тер-Тефлоев и Бесенков пригнулись вперед, как перед стартом и… вновь замерли. Велимир засмеялся, указывая на них пальцем и громко чихнул. Оба «врача» грянулись на колени.
– Как??? Вы захотели черною неблагодарностью отплатить мне, лучшему психотерапевту Северо-Запада? Стыдитесь, господа бесы, стыдитесь! Ведь я на ваших глазах спас, извлек вас из этого больного, насквозь прокуренного тела, напичканного никчемными лекарствами и тухлою пищей! В нем и так уже полстакана крови осталось, не эритроциты – одно название, душа сморщилась, испитая донельзя, а вы еще коммуналку из нее соорудили. Позор… Позор! Что молчим? Стыдно? Стыдно, я спрашиваю, в робкой надежде на вашу сознательность, еще не окончательно угасшую среди распутной и не благостной жизни? Распечатываю вам уста, но не сквернословия ради, а для доверительного общения.
– Нет.
– Нет.
– Ах, нет… Им не стыдно. Ну, тогда, господа бесы, у меня для вас три новости: плохая, нейтральная и хорошая. С какой начать? А?
Бесы молчали. Они все так же стояли на коленях, но взоры их, по-прежнему устремленные на Велимира, утратили прежнюю пылкость, клыки спрятались под серые губы, длинные руки покорно висели вдоль длинных туловищ.
– Молчите? Стало быть, делегируете мне право выбора. Ок, начну с нейтральной. Итак, нейтральная новость: я захватил вас в плен.
Следующая – плохая новость: мне сегодня понадобился помощник для неких деяний, нечистый парень, как раз из числа таких вот отморозков, как вы, чтобы помощник этот некоторое время неразлучно находился при мне, дыша одним со мною воздухом, созерцая те же пейзажи, что и я, и вообще, отравляя эти пейзажи и самый воздух своим мерзким присутствием.
И, наконец, хорошая новость: помощник мне нужен только один. Кто из вас лишний – решайте сами. Итак: кто смел, тот и съел. Бокс!
Бесам не надо было объяснять, что делать дальше! – миг! – они схлестнулись сразу, кинжально, стремясь опередить один другого, запустить бесовские когти свои и клыки в такую же бесовскую плоть, точно такую же – да чужую.
– Коленька… Ты кушай, кушай, не обращай внимания, что я расклеилась. На вот, запей.
– Тата…
– Ты ешь, здесь я, не задумывайся, кушай!
– Таня, который сейчас год?
– Это потом, потом, Коленька! Не волнуйся…
Ах, эти разговоры – в больнице ли, в узилище, при встрече и перед разлукой, разговоры скорбные, радостные и сумбурные… И ведь сердца навстречу рвутся, в попытке скорее-скорее расспросить, объяснить, пожалеть, отвлечь и порадовать – а слова непослушны, никчемны, в полном беспорядке вываливаются в пропахший больничными нечистотами воздух, как вещи из раззявленной сумочки. Междометий не много в нашем языке, но они так часты в обыденной беседе, что скуден становится разговор и вязок, вспоминать его дословно – только досадовать. Однако же люди пытаются понимать друг друга и понимают.
– Погоди. Я словно бы в клочьях тумана весь… был… а сейчас хочу знать. Умереть мне на этом месте, но – доверься, пойми, что мне сейчас только правда полезна: не мучай и скажи без предисловий – сколько я здесь?
– Ты здесь четвертый год.
– Что??? Прости… Значит, мне уже тридцать лет?
– Да, а мне двадцать восемь. Видишь, какая я уже старая?
– Ты не старая, ты просто устала. Слушай, Тата…
– Да, Коля? Сядь, сядь. Ты в порядке? Давай, я тебе еще…
– В порядке я, не надо, я сам. Слушай, Тата, я, похоже, выздоровел. Действительно. У меня ведь крыша съехала и очень серьезно, наверное, если я тут четыре года провел?
– Что на это скажешь? Да, было дело, серьезнее не бывает. Ты ведь и поджигать нас пытался, и вены резать… А что… А как теперь? Что ты сейчас чувствуешь?
– Если честно – то страх. Какой кошмар… Тата, можно, я буду есть и говорить – что-то пробило меня на хавчик, как после козырного косяка.
– О, Господи, только еще косяка ему не хватало! Боже мой…
– Не плачь, ну не плачь, это я фигню спорол! Ничего мне не надо, никакого косяка, только вырваться отсюда. Лапушка моя. Что за мужик с тобой?
– Это… Знакомый врач, я его привела.
Дверь раскрылась и закрылась бесшумно, а в палате уже Велимир, бодрый, с игривой улыбочкой на худощавом лице, глаза блестят, лысый лоб тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39