– В чем дело?– Сурат, туан. – Письмо? От кого? – Бутби взглянул на детский почерк на дешевом конверте. Без штампа. – Ладно, можешь идти.Разорвал конверт и прочел: «Дорогой сэр!Надеемся, вы простите самонадеянность и несвоевременность нижеизложенного. Мы услышали, что мистера Краббе выгоняют из школы, где он сделал много добра и хорошо работал, мальчикам, которых он учил, трудно будет его позабыть. Мы говорим, что вчерашнее происшествие в День физкультурника произошло не по вине мистера Краббе, хотя мистер Крайтон как раз так сказал нескольким старшим мальчикам, по мы почтительно сказали бы, сэр, что мистеру Крайтону не надо было бы говорить это ученикам, а держать при себе. Ну, сэр, чтобы своевременно покончить с необычно длинным посланием, вчерашнее происшествие было делом некоторых мальчиков, которые сказали, что сделать то, что сделано, мысль хорошая, хотя некоторые из нас говорили, нет, этого делать не надо. Один из тех мальчиков уже наказан, получил по носу, и глаз ему подбили. Это называется итоговая справедливость. В заключение просим, чтобы мистера Краббе не выгоняли, а разрешили дальше учить мальчиков, которые иначе будут жалеть о его уходе. Вы поймете, такое письмо нельзя подписывать именами, и мы просто подписываем с наилучшими пожеланиями: «Честные Игроки».
Бутби перечитал и зевнул. Его жена, тощая длинная блондинка в выцветшем синем халате, спросила:– Что-нибудь важное, дорогой?– Ничего, – сказал Бутби. – Просто очередное анонимное письмо. С ними одно можно сделать. – И после таких своих слов яростно разорвал письмо раз, другой, третий, а потом швырнул клочки в мусорную корзинку. И вернулся к своей стенге. 13 Алладад-хан проснулся после очень освежившего сна и вспомнил, где находится. Он никогда раньше не был в больнице, только навещал Адамс-сахиба, который после падения в забеге ветеранов на полицейских соревнованиях был помещен в госпиталь в Куала-Лумпуре с закрытыми внутренними повреждениями. Именно тогда Адамс-сахиб решил примерно неделю ходить трезвым, ложиться в постель сразу после дневной работы. Адамс-сахибу трижды в день давали молоко, и он рад был выйти из госпиталя.Теперь сам Алладад-хан лежит в госпитале с почетным ранением. Из разорванной плоти и связок вытащили пулю, а руку зашили. Полежит несколько дней, отдохнет и поправится. Алладад-хан оглядел чистую белую палату с открытыми окнами, без зелени, куда лилось солнце. На других койках мужчины спали, мрачно читали, смотрели в потолок или в пустое пространство. Раздражительный древний китаец получал выговор от малайки-сестры за плевки на пол. Аллах, кое у кого дурные манеры. Сестра-малайка была крошечной, но речь ее текла обильным энергичным потоком. Алладад-хан ей восхищался.Он посмотрел налево, увидел дремавшего мужчину в тюрбане. Лицом мужчина повернулся в другую сторону от Алладад-хана. Алладад-хан гадал, будут ли у него сегодня посетители. Может, жена его теперь раскается, станет больше верить рассказам о задержках на дежурстве. Хотя, думал Алладад-хан, мало связи между задержками на дежурстве и ранением ранним утром бандитами. А женщины нелогичны, и могут потребовать связи.Мужчина в тюрбане застонал, повернулся, стал садиться в постели. Алладад-хан увидел, что это Хари Сингх. Секунду гадал, не проделка ли это Хари Сингха с целью досадить Алладад-хану, отсрочить выздоровление. И удивленно сказал:– Как, ты тут?– Я, как видишь.– Я так понял, что ты в местном отпуске. Привык проводить отпуск в больнице?– В футбол играл и получил серьезную травму.– А. А в меня коммунисты стреляли, из руки вытащили большую пулю.– Похоже, нынче это обычный случай. Могу тебя заверить, что травма, полученная мной на футболе, крайне серьезная. Ну, с Божьей помощью, ожидается, что я поправлюсь.– Что стряслось? Большой палец об мячик ушиб?– Нет. Упал и повредил лодыжку, вдобавок вся ступня почернела.– А. Какая, если можно спросить?– Левая.– Так я и думал. Бог справедлив, тут не может быть сомнений.– Не вижу никакой справедливости.– Кто ты такой, чтоб говорить против Бога? Помнишь, как я тебе выговаривал, как ты презрительно надо мной насмехался, как кричал в большую черную бороду, жаловался начальнику окружной полиции на мою якобы тиранию. Вспомни о преступлении, о котором шла речь, за которое ты получил справедливый упрек.– Я не понял, куда клонит твое довольно-таки многословное заявление.– Вспомни, как ты непрошено поставил свою огромную назойливую ногу на ногу мем-сахиб.– А, вон что. Это ничего.– Ты говоришь, ничего, но Бог запомнил и Бог покарал. У Провидения длинные уши, большие глаза, длинная мстительная рука. Ногу твою покалечила божественная справедливость.– Прошу тебя ничего об этом не рассказывать Притам Каур и детям. Они придут навестить меня нынче утром.– Прямо твоей жене ничего не скажу. Просто намекну на единственно справедливое наказание.– Умоляю умолчать об этом. Видишь, у меня тут еда в тумбочке. Бананы, шоколад, кувшинчик куриного бульона. Приглашаю все это разделить со мной.– У меня от друзей много подарков. Мне не нужны твои взятки. Однако я доволен, что свершилась справедливость, и больше ничего не скажу об этом довольно неприятном деле.Пришла Притам Каур с двумя маленькими детьми, детьми неопределимого пола, у одного пучок волос на макушке, другой лепетал на младенческом пенджабском. Притам Каур была маленькой огневой женщиной в шелковых шароварах и сари. Зазвучали громкие страстные приветствия. Хари Сингху вручили фрукты, пирожные, свернутые в трубку журналы, газеты. Некоторые журналы оказались китайскими, Хари Сингх на этом языке не читал, но в них было полно фотографий девушек из кабаре и футбольных звезд. У Алладад-хана посетителей не было. Он лежал, индифферентно курил, слушал многоречивую семейную жизнь Хари Сингха. Присеменило дитя осмотреть Алладад-хана, оставило на покрывале след растаявшего шоколада. Алладад-хан очень тихо побеседовал с ним по-английски, и дитя вернулось к отцу.– Вот, – громко, щедро сказал Хари Сингх, – газета тебе почитать. Английская, но, без сомнения, никаких трудностей не доставит тому, у кого много английских друзей, кто прилежно изучает книжечку, которую мне еще не вернул.– Вернет. Хотя не могу понять, почему тот, кто так красноречиво рассуждает о своей ноге, придает столь важное значение книжечке с английскими словами.Хари Сингх притворно громко рассмеялся.– Он говорит о моих футбольных талантах, – пояснил он жене.Алладад-хан попробовал почитать «Тимах газетт», но сумел разобрать смысл только нескольких слов. Впрочем, для Хари Сингха прикидывался, будто бы поглощен длинной статьей, проиллюстрированной фотографией крупной рыбы. Губы молча выговаривали воображаемые слова, нахмуренные глаза быстро бегали вдоль строчек и вниз. Но, перевернув страницу, он сразу искренне увлекся короткими новостями. Там красовался снимок двух счастливых людей, одного из которых он узнал немедленно. Кто ошибся бы в личности обладателя длинных зубов, длинного носа, суровых усов? Это был Абдул-хан. Да, новости подтверждали, Абдул-хан… Абдул-хан… командир районной полиции… мисс Маргарет Тан… Сингапур. Алладад-хан мало что еще мог понять из прочитанного, но фотография все объясняла. Счастливые косые глаза китаянки, с виду среднего возраста, любовная близость к персоне шурина Алладад-хана. Так. Он в конце концов женится, ясно, причем не в своем клане. Ему, Алладад-хану, пришлось поступить правильно, выразить солидарность с этим гордым домом, но Абдул-хан выше подобных вопросов чести, когда, разумеется, вопрос о том, чтобы сбыть сестру с рук, не стоит. Алладад-хан терпеливо ждал, когда Притам Каур начнет проявлять признаки ухода. Госпиталь стоял далеко от Куала-Ханту, автобусы ходили не часто, возможно, будет верещать со своими запачканными шоколадом отпрысками, пока не задребезжат подносы с полдником. Но, к счастью, она скоро сказала, что надо идти. Торговый фургон Мохамеда Зайна, торговца женскими лекарствами в Куала-Ханту, рано прибыл тем утром в Тимах, водитель обещал заехать за ней на обратном пути. Теперь он, Алладад-хан, мог немного простить Хари Сингха, позволить продемонстрировать владение английским, переводя новости на пенджабский.Прощания были столь же многословными – сплошной жар постели, поцелуйное чмоканье глубоко, как в берлогу, зарывшихся в нее супругов, – столь же тошнотворно откровенными, как приветствия. Притам Каур потребовала, чтобы муж выпил куриный бульон и набрался сил; чтобы предупредил, пускай врачи и сестры следят за гангреной; чтоб обязательно требовал часто взвешиваться. Дети были расцелованы, стиснуты в пухлых объятиях; потом все махали руками, высказывали сердечные пожелания, пусть она без него крепится, и он без нее тоже. Потом в палате вновь стихло.Алладад-хан сказал:– Не переведешь мне вот это? Некоторые слова не могу ясно понять. От страшной боли в руке глаза слезятся.– Мужайся, брат, – сказал Хари Сингх. – Боль то и дело ко всем нам приходит. Ни одному мужчине ее не избежать. Одни мчатся к опасности с полным пониманием, как я, например; а другие случайно. Посмотрим, что надо тебе объяснить. – Хари Сингх надел большие очки для чтения и медленно перевел.Алладад-хан лежал на спине, слушал. Вот оно что. Скромный брак в регистрационной сингапурской конторе. Никаких гостей. Китаянка христианка, дочь мужчины, разбогатевшего на каучуке. Аллах, эта свинья неплохо устроилась. Тогда как он, Алладад-хан…– Да я знаю про это, – сказал Хари Сингх. – Знаю подобные вещи, ибо у меня много влиятельных, хорошо осведомленных друзей. Я тебе раньше сказал бы, если б ты потрудился спросить у меня новости про своего шурина, но ты редко интересуешься его деятельностью. Преуспевший мужчина, перед ним великое будущее. Он по своей доброте пригласил меня вместе с несколькими своими друзьями присутствовать на мальчишнике приблизительно за неделю до свадьбы. Я не смог быть из-за семейных обязанностей и не будучи пьющим мужчиной. Но от одного из присутствовавших, от китайца-инспектора, знаю, виски лилось рекой, и твой шурин утратил всякую способность что-либо поглощать и удерживать. Безусловно преуспевший мужчина.Алладад-хан молчал. Обида стала медленно претворяться сперва в облегчение, а потом в ликование. Наконец у него есть мощное оружие в борьбе с женой. Больше не будет толков про добродетели Абдул-хана, не будет угроз насчет перевода в округ Абдул-хана, не будет призывов Божьего гнева на его, Алладад-хана, невинные проступки и неблагочестие. Теперь он, Алладад-хан, предстает раненым, пожертвовавшим ради клана здоровьем мужчиной, верным традициям своих отцов. Он, Алладад-хан, не продается женщинам, поклоняющимся из страсти к Маммоне нечистому ложному Богу. Что такого, если он, Алладад-хан, чуточку выпьет и постарается расширить кругозор путем общения с образованными людьми? Он заслуживает время от времени какого-то исцеленья от ран, которые наносили поступки того, в ком его раньше учили видеть идеального Хана, задуманного Богом Хана. Он, Алладад-хан, обманут. Его святой сказался одной из постыдных дешевых икон, которые сам Пророк в самой Мекке запретил и проклял. Он, Алладад-хан, – разбитый Кориолан. Подстрелен коммунистами при исполнении долга, долга, подразумевавшего кормление ее стыдливого тела кэрри и чапатти для производства молока ее молочному отродью. Аллах, речь об этом теперь не идет. Он, Алладад-хан, теперь будет хозяином в казарменной квартире.Он лежал на спине, улыбаясь, грезя о новой жизни, о жизни, которая начнется почти сразу, фактически в тот самый момент, как она его явится навестить. Мысленно смаковал ее слезы стыда и досады. Слышал надтреснутый голос раскаяния. Слышал собственный голос, голос хозяина, говоривший с господским презрением или с мягким снисхождением:«Меня всю ночь не будет. Возможно, и завтра. Если вернусь домой пьяный, приготовь сильное западное лекарство под названьем рассол. Держи его для меня наготове».Или:«Если не научишься хорошо себя вести, собирай вещи и отправляйся жить к родственникам в Куала-Лумпур, пока не усвоишь как следует подобающее для жены поведение».Или:«Да, бог свидетель, ты должна слегка развлечься. Я намерен пригласить своего шурина к нам сюда в гости. Купи, пожалуйста, по такому случаю бутылку виски, ибо твой брат необычайно любит этот напиток».Или:«Пусть в Пенджабе разводиться не принято, мы сейчас живем в Малайе, где на улицах полным-полно нищенок, бывших жен, не угодивших мужьям. Я тебя уверяю, дважды не стану раздумывать, когда ты мне надоешь. Потом, возможно, последую высокому примеру твоего брата, возьму себе в постель богатую китаянку».Или…Но пока хватит. Впереди Алладад-хана ждут счастливые времена. Теперь можно немного поспать, предоставив Хари Сингху бурчать про себя насчет прав сикхов и близорукости Совета по выдвижению. 14 – А если скажете, будто вообще хоть что-нибудь про это знаете, значит, вы – чертов лжец, – сказал Флаэрти с какой-то эпилептической яростью. – Посмотрите на этот мир, старина. Выйдите па шоссе, на проселочные дороги. Восток, – махнул он руками, воздев их к потолку в змеином танце, – распроклятый Восток. Тогда как это такой же Восток, как вон тот распроклятый валяющийся ботинок. – Ткнул негнущейся дрожащей рукой, обвиняющим жестом оратора с импровизированной трибуны. – Нет, я знаю Восток. Я там был. В палестинской полиции с конца войны, пока не стали собирать манатки.Нэбби Адамс застонал на своей узкой койке. Если б он не досадил чете Краббе, выпив в прошлые выходные до завтрака целую бутылку джина, лежал бы сейчас в гостеприимном плантаторском кресле у них на веранде. А теперь приходится слушать, как Флаэрти прожигает часы сна в длинных пьяных монологах. Уже почти четыре утра, а выпить нечего.– Почему вы в пылающую постель не ложитесь? – спросил Нэбби Адамс.– В постель? В постель? Нет, вы только послушайте, кто говорит про постель. Никогда не бывает в постели неделями, и только благодаря решению почтить это проклятое заведение своим благородным присутствием думает, будто может командовать и указывать вышестоящим, как жить. Я вам говорю, – говорил Флаэрти, тыча тупым пальцем горевшего в адском огне проповедника, – говорю вам, конец недалек, совсем недалек. Вижу, как вы тонете в проклятой сточной канаве, дюйм за дюймом, в помоях. Я о вас заботился, как мать родная, не раз спасал от гибели, нянчился с вами, наставлял на путь истинный, и какую когда-нибудь получил благодарность? Я вас просветить старался, невежественную задницу, рассказывал про места, где бывал, и с какими был бинтами, вел умные беседы, когда другой бы сказал: «Пускай в собственном соку варится, ибо блаженны невежды», – но никогда не слышал благодарного слова из вашего беззубого рта. Я потратил на вас хорошие деньги, я вас прикрывал, я вас предупреждал, но вы останетесь тем, чем всегда были: огромной пьяной задницей; так и будете сбивать людей с пути, не имея в своем распроклятом огромном теле ни унции благородных чувств и благодарности за поступки друзей. – Из-под насупленных бровей Флаэрти, слегка задыхаясь, бросил огненный взор.– Вы пива какого-нибудь принесли с собой, Пэдди? – спросил Нэбби Адамс.– Пива? Пива? – взвизгнул и заплясал Флаэрти. – Клянусь своей высохшей Библией, что, если б настал Судный день, и покойники поднялись из могил, и мы все построились бы, чтобы выслушать приговор распроклятый, и Он во всей Своей славе и величии встал бы огненным столпом в тучах Судного дня, вы бы думали об одном: где бы достать бутылочку распроклятого «Тигра». Будет вам пиво там, куда вы в конце концов попадете, – посулил Флаэрти, истекая пророческим потом. – Будут целые ящики, бочки и бочки, и вкус его будет во рту вкусом адского пепла, лавы и серы; оно разъест вам кишки и желудок, и вы возопите о капле холодной воды из рук самого Лазаря, а он в лоне Авраамовом на троне праведных.Нэбби Адамс был пронзен клыком жажды, точно мечом. Живой образ эсхатологической сухости заставил его подняться со стоном с пылавшей постели. Собака забряцала под койкой, готовая к любым приключениям, сама потянулась с собачьим стоном, вылезла из-под обтрепанного куска москитной сетки. Они вместе потащились вниз, преследуемые оракульским голосом Флаэрти.– Посмотрите на себя, старина. Спина у вас болит, зубы выпадают, ножищи проклятые еле по полу передвигаются. И старая паршивая дворняга звякает за вами, будто распроклятые кандалы. Я вам говорю, придет день. Близится для вас конец света.Грубый свет голой лампочки высветил пыль и грязь от ботинок в пустой гостиной, ледяную серость дверцы холодильника, запачканной десятилетними прикосновениями пьяных плеч и рук, ищущих помощи в поисках уборной. Нэбби Адамс выпил воды из бутылки, стоявшей в морозильнике. (В решетчато-железном теле большой ледяной коробки ни еды, ни пива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Бутби перечитал и зевнул. Его жена, тощая длинная блондинка в выцветшем синем халате, спросила:– Что-нибудь важное, дорогой?– Ничего, – сказал Бутби. – Просто очередное анонимное письмо. С ними одно можно сделать. – И после таких своих слов яростно разорвал письмо раз, другой, третий, а потом швырнул клочки в мусорную корзинку. И вернулся к своей стенге. 13 Алладад-хан проснулся после очень освежившего сна и вспомнил, где находится. Он никогда раньше не был в больнице, только навещал Адамс-сахиба, который после падения в забеге ветеранов на полицейских соревнованиях был помещен в госпиталь в Куала-Лумпуре с закрытыми внутренними повреждениями. Именно тогда Адамс-сахиб решил примерно неделю ходить трезвым, ложиться в постель сразу после дневной работы. Адамс-сахибу трижды в день давали молоко, и он рад был выйти из госпиталя.Теперь сам Алладад-хан лежит в госпитале с почетным ранением. Из разорванной плоти и связок вытащили пулю, а руку зашили. Полежит несколько дней, отдохнет и поправится. Алладад-хан оглядел чистую белую палату с открытыми окнами, без зелени, куда лилось солнце. На других койках мужчины спали, мрачно читали, смотрели в потолок или в пустое пространство. Раздражительный древний китаец получал выговор от малайки-сестры за плевки на пол. Аллах, кое у кого дурные манеры. Сестра-малайка была крошечной, но речь ее текла обильным энергичным потоком. Алладад-хан ей восхищался.Он посмотрел налево, увидел дремавшего мужчину в тюрбане. Лицом мужчина повернулся в другую сторону от Алладад-хана. Алладад-хан гадал, будут ли у него сегодня посетители. Может, жена его теперь раскается, станет больше верить рассказам о задержках на дежурстве. Хотя, думал Алладад-хан, мало связи между задержками на дежурстве и ранением ранним утром бандитами. А женщины нелогичны, и могут потребовать связи.Мужчина в тюрбане застонал, повернулся, стал садиться в постели. Алладад-хан увидел, что это Хари Сингх. Секунду гадал, не проделка ли это Хари Сингха с целью досадить Алладад-хану, отсрочить выздоровление. И удивленно сказал:– Как, ты тут?– Я, как видишь.– Я так понял, что ты в местном отпуске. Привык проводить отпуск в больнице?– В футбол играл и получил серьезную травму.– А. А в меня коммунисты стреляли, из руки вытащили большую пулю.– Похоже, нынче это обычный случай. Могу тебя заверить, что травма, полученная мной на футболе, крайне серьезная. Ну, с Божьей помощью, ожидается, что я поправлюсь.– Что стряслось? Большой палец об мячик ушиб?– Нет. Упал и повредил лодыжку, вдобавок вся ступня почернела.– А. Какая, если можно спросить?– Левая.– Так я и думал. Бог справедлив, тут не может быть сомнений.– Не вижу никакой справедливости.– Кто ты такой, чтоб говорить против Бога? Помнишь, как я тебе выговаривал, как ты презрительно надо мной насмехался, как кричал в большую черную бороду, жаловался начальнику окружной полиции на мою якобы тиранию. Вспомни о преступлении, о котором шла речь, за которое ты получил справедливый упрек.– Я не понял, куда клонит твое довольно-таки многословное заявление.– Вспомни, как ты непрошено поставил свою огромную назойливую ногу на ногу мем-сахиб.– А, вон что. Это ничего.– Ты говоришь, ничего, но Бог запомнил и Бог покарал. У Провидения длинные уши, большие глаза, длинная мстительная рука. Ногу твою покалечила божественная справедливость.– Прошу тебя ничего об этом не рассказывать Притам Каур и детям. Они придут навестить меня нынче утром.– Прямо твоей жене ничего не скажу. Просто намекну на единственно справедливое наказание.– Умоляю умолчать об этом. Видишь, у меня тут еда в тумбочке. Бананы, шоколад, кувшинчик куриного бульона. Приглашаю все это разделить со мной.– У меня от друзей много подарков. Мне не нужны твои взятки. Однако я доволен, что свершилась справедливость, и больше ничего не скажу об этом довольно неприятном деле.Пришла Притам Каур с двумя маленькими детьми, детьми неопределимого пола, у одного пучок волос на макушке, другой лепетал на младенческом пенджабском. Притам Каур была маленькой огневой женщиной в шелковых шароварах и сари. Зазвучали громкие страстные приветствия. Хари Сингху вручили фрукты, пирожные, свернутые в трубку журналы, газеты. Некоторые журналы оказались китайскими, Хари Сингх на этом языке не читал, но в них было полно фотографий девушек из кабаре и футбольных звезд. У Алладад-хана посетителей не было. Он лежал, индифферентно курил, слушал многоречивую семейную жизнь Хари Сингха. Присеменило дитя осмотреть Алладад-хана, оставило на покрывале след растаявшего шоколада. Алладад-хан очень тихо побеседовал с ним по-английски, и дитя вернулось к отцу.– Вот, – громко, щедро сказал Хари Сингх, – газета тебе почитать. Английская, но, без сомнения, никаких трудностей не доставит тому, у кого много английских друзей, кто прилежно изучает книжечку, которую мне еще не вернул.– Вернет. Хотя не могу понять, почему тот, кто так красноречиво рассуждает о своей ноге, придает столь важное значение книжечке с английскими словами.Хари Сингх притворно громко рассмеялся.– Он говорит о моих футбольных талантах, – пояснил он жене.Алладад-хан попробовал почитать «Тимах газетт», но сумел разобрать смысл только нескольких слов. Впрочем, для Хари Сингха прикидывался, будто бы поглощен длинной статьей, проиллюстрированной фотографией крупной рыбы. Губы молча выговаривали воображаемые слова, нахмуренные глаза быстро бегали вдоль строчек и вниз. Но, перевернув страницу, он сразу искренне увлекся короткими новостями. Там красовался снимок двух счастливых людей, одного из которых он узнал немедленно. Кто ошибся бы в личности обладателя длинных зубов, длинного носа, суровых усов? Это был Абдул-хан. Да, новости подтверждали, Абдул-хан… Абдул-хан… командир районной полиции… мисс Маргарет Тан… Сингапур. Алладад-хан мало что еще мог понять из прочитанного, но фотография все объясняла. Счастливые косые глаза китаянки, с виду среднего возраста, любовная близость к персоне шурина Алладад-хана. Так. Он в конце концов женится, ясно, причем не в своем клане. Ему, Алладад-хану, пришлось поступить правильно, выразить солидарность с этим гордым домом, но Абдул-хан выше подобных вопросов чести, когда, разумеется, вопрос о том, чтобы сбыть сестру с рук, не стоит. Алладад-хан терпеливо ждал, когда Притам Каур начнет проявлять признаки ухода. Госпиталь стоял далеко от Куала-Ханту, автобусы ходили не часто, возможно, будет верещать со своими запачканными шоколадом отпрысками, пока не задребезжат подносы с полдником. Но, к счастью, она скоро сказала, что надо идти. Торговый фургон Мохамеда Зайна, торговца женскими лекарствами в Куала-Ханту, рано прибыл тем утром в Тимах, водитель обещал заехать за ней на обратном пути. Теперь он, Алладад-хан, мог немного простить Хари Сингха, позволить продемонстрировать владение английским, переводя новости на пенджабский.Прощания были столь же многословными – сплошной жар постели, поцелуйное чмоканье глубоко, как в берлогу, зарывшихся в нее супругов, – столь же тошнотворно откровенными, как приветствия. Притам Каур потребовала, чтобы муж выпил куриный бульон и набрался сил; чтобы предупредил, пускай врачи и сестры следят за гангреной; чтоб обязательно требовал часто взвешиваться. Дети были расцелованы, стиснуты в пухлых объятиях; потом все махали руками, высказывали сердечные пожелания, пусть она без него крепится, и он без нее тоже. Потом в палате вновь стихло.Алладад-хан сказал:– Не переведешь мне вот это? Некоторые слова не могу ясно понять. От страшной боли в руке глаза слезятся.– Мужайся, брат, – сказал Хари Сингх. – Боль то и дело ко всем нам приходит. Ни одному мужчине ее не избежать. Одни мчатся к опасности с полным пониманием, как я, например; а другие случайно. Посмотрим, что надо тебе объяснить. – Хари Сингх надел большие очки для чтения и медленно перевел.Алладад-хан лежал на спине, слушал. Вот оно что. Скромный брак в регистрационной сингапурской конторе. Никаких гостей. Китаянка христианка, дочь мужчины, разбогатевшего на каучуке. Аллах, эта свинья неплохо устроилась. Тогда как он, Алладад-хан…– Да я знаю про это, – сказал Хари Сингх. – Знаю подобные вещи, ибо у меня много влиятельных, хорошо осведомленных друзей. Я тебе раньше сказал бы, если б ты потрудился спросить у меня новости про своего шурина, но ты редко интересуешься его деятельностью. Преуспевший мужчина, перед ним великое будущее. Он по своей доброте пригласил меня вместе с несколькими своими друзьями присутствовать на мальчишнике приблизительно за неделю до свадьбы. Я не смог быть из-за семейных обязанностей и не будучи пьющим мужчиной. Но от одного из присутствовавших, от китайца-инспектора, знаю, виски лилось рекой, и твой шурин утратил всякую способность что-либо поглощать и удерживать. Безусловно преуспевший мужчина.Алладад-хан молчал. Обида стала медленно претворяться сперва в облегчение, а потом в ликование. Наконец у него есть мощное оружие в борьбе с женой. Больше не будет толков про добродетели Абдул-хана, не будет угроз насчет перевода в округ Абдул-хана, не будет призывов Божьего гнева на его, Алладад-хана, невинные проступки и неблагочестие. Теперь он, Алладад-хан, предстает раненым, пожертвовавшим ради клана здоровьем мужчиной, верным традициям своих отцов. Он, Алладад-хан, не продается женщинам, поклоняющимся из страсти к Маммоне нечистому ложному Богу. Что такого, если он, Алладад-хан, чуточку выпьет и постарается расширить кругозор путем общения с образованными людьми? Он заслуживает время от времени какого-то исцеленья от ран, которые наносили поступки того, в ком его раньше учили видеть идеального Хана, задуманного Богом Хана. Он, Алладад-хан, обманут. Его святой сказался одной из постыдных дешевых икон, которые сам Пророк в самой Мекке запретил и проклял. Он, Алладад-хан, – разбитый Кориолан. Подстрелен коммунистами при исполнении долга, долга, подразумевавшего кормление ее стыдливого тела кэрри и чапатти для производства молока ее молочному отродью. Аллах, речь об этом теперь не идет. Он, Алладад-хан, теперь будет хозяином в казарменной квартире.Он лежал на спине, улыбаясь, грезя о новой жизни, о жизни, которая начнется почти сразу, фактически в тот самый момент, как она его явится навестить. Мысленно смаковал ее слезы стыда и досады. Слышал надтреснутый голос раскаяния. Слышал собственный голос, голос хозяина, говоривший с господским презрением или с мягким снисхождением:«Меня всю ночь не будет. Возможно, и завтра. Если вернусь домой пьяный, приготовь сильное западное лекарство под названьем рассол. Держи его для меня наготове».Или:«Если не научишься хорошо себя вести, собирай вещи и отправляйся жить к родственникам в Куала-Лумпур, пока не усвоишь как следует подобающее для жены поведение».Или:«Да, бог свидетель, ты должна слегка развлечься. Я намерен пригласить своего шурина к нам сюда в гости. Купи, пожалуйста, по такому случаю бутылку виски, ибо твой брат необычайно любит этот напиток».Или:«Пусть в Пенджабе разводиться не принято, мы сейчас живем в Малайе, где на улицах полным-полно нищенок, бывших жен, не угодивших мужьям. Я тебя уверяю, дважды не стану раздумывать, когда ты мне надоешь. Потом, возможно, последую высокому примеру твоего брата, возьму себе в постель богатую китаянку».Или…Но пока хватит. Впереди Алладад-хана ждут счастливые времена. Теперь можно немного поспать, предоставив Хари Сингху бурчать про себя насчет прав сикхов и близорукости Совета по выдвижению. 14 – А если скажете, будто вообще хоть что-нибудь про это знаете, значит, вы – чертов лжец, – сказал Флаэрти с какой-то эпилептической яростью. – Посмотрите на этот мир, старина. Выйдите па шоссе, на проселочные дороги. Восток, – махнул он руками, воздев их к потолку в змеином танце, – распроклятый Восток. Тогда как это такой же Восток, как вон тот распроклятый валяющийся ботинок. – Ткнул негнущейся дрожащей рукой, обвиняющим жестом оратора с импровизированной трибуны. – Нет, я знаю Восток. Я там был. В палестинской полиции с конца войны, пока не стали собирать манатки.Нэбби Адамс застонал на своей узкой койке. Если б он не досадил чете Краббе, выпив в прошлые выходные до завтрака целую бутылку джина, лежал бы сейчас в гостеприимном плантаторском кресле у них на веранде. А теперь приходится слушать, как Флаэрти прожигает часы сна в длинных пьяных монологах. Уже почти четыре утра, а выпить нечего.– Почему вы в пылающую постель не ложитесь? – спросил Нэбби Адамс.– В постель? В постель? Нет, вы только послушайте, кто говорит про постель. Никогда не бывает в постели неделями, и только благодаря решению почтить это проклятое заведение своим благородным присутствием думает, будто может командовать и указывать вышестоящим, как жить. Я вам говорю, – говорил Флаэрти, тыча тупым пальцем горевшего в адском огне проповедника, – говорю вам, конец недалек, совсем недалек. Вижу, как вы тонете в проклятой сточной канаве, дюйм за дюймом, в помоях. Я о вас заботился, как мать родная, не раз спасал от гибели, нянчился с вами, наставлял на путь истинный, и какую когда-нибудь получил благодарность? Я вас просветить старался, невежественную задницу, рассказывал про места, где бывал, и с какими был бинтами, вел умные беседы, когда другой бы сказал: «Пускай в собственном соку варится, ибо блаженны невежды», – но никогда не слышал благодарного слова из вашего беззубого рта. Я потратил на вас хорошие деньги, я вас прикрывал, я вас предупреждал, но вы останетесь тем, чем всегда были: огромной пьяной задницей; так и будете сбивать людей с пути, не имея в своем распроклятом огромном теле ни унции благородных чувств и благодарности за поступки друзей. – Из-под насупленных бровей Флаэрти, слегка задыхаясь, бросил огненный взор.– Вы пива какого-нибудь принесли с собой, Пэдди? – спросил Нэбби Адамс.– Пива? Пива? – взвизгнул и заплясал Флаэрти. – Клянусь своей высохшей Библией, что, если б настал Судный день, и покойники поднялись из могил, и мы все построились бы, чтобы выслушать приговор распроклятый, и Он во всей Своей славе и величии встал бы огненным столпом в тучах Судного дня, вы бы думали об одном: где бы достать бутылочку распроклятого «Тигра». Будет вам пиво там, куда вы в конце концов попадете, – посулил Флаэрти, истекая пророческим потом. – Будут целые ящики, бочки и бочки, и вкус его будет во рту вкусом адского пепла, лавы и серы; оно разъест вам кишки и желудок, и вы возопите о капле холодной воды из рук самого Лазаря, а он в лоне Авраамовом на троне праведных.Нэбби Адамс был пронзен клыком жажды, точно мечом. Живой образ эсхатологической сухости заставил его подняться со стоном с пылавшей постели. Собака забряцала под койкой, готовая к любым приключениям, сама потянулась с собачьим стоном, вылезла из-под обтрепанного куска москитной сетки. Они вместе потащились вниз, преследуемые оракульским голосом Флаэрти.– Посмотрите на себя, старина. Спина у вас болит, зубы выпадают, ножищи проклятые еле по полу передвигаются. И старая паршивая дворняга звякает за вами, будто распроклятые кандалы. Я вам говорю, придет день. Близится для вас конец света.Грубый свет голой лампочки высветил пыль и грязь от ботинок в пустой гостиной, ледяную серость дверцы холодильника, запачканной десятилетними прикосновениями пьяных плеч и рук, ищущих помощи в поисках уборной. Нэбби Адамс выпил воды из бутылки, стоявшей в морозильнике. (В решетчато-железном теле большой ледяной коробки ни еды, ни пива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20