Шестилетняя дочка Катиной подруги в детском саду так охарактеризовала «свою любимую тетю Катю»:
– Она работает в такой специальной больнице для пароходов. Когда пароходы болеют и начинают чихать и кашлять, тетя Катя приходит и их лечит.
Катька была в полнейшем восторге от такой характеристики. Воистину: устами младенца…
Однако, несмотря на возросший профессионализм, для многих Катерина все равно оставалась в первую очередь женщиной. Ее замечали при первой же встрече, приглашали, ухаживали – то наивно и трогательно, а то бесцеремонно и напрямик, норовили поддержать под локоток на крутом трапе, подать руку на шатких сходнях, поднести сумку, подать пальто и даже помешать в чашке сахар.
Называли ее не всегда по имени-отчеству или «доктором», а иногда придумывали обращения вроде «девушка», «милая», «хозяйка» и даже просто «мать».
Несколько раз ей по-деловому сулили денег за скорый интим прямо в каюте, предлагали просто интим, без денег, напрашивались вечерком в гости и даже приглашали в гости к себе.
Иногда Катя пыталась совместить работу с личной жизнью, набила себе на этом шишек, наступила несколько раз на одни и те же грабли и поняла, что ничего хорошего все равно не получится…
Легче всего получалось просто шутить и приятельствовать, дружить со всеми и не более того.
Вот здесь и приросло постепенно к лицу выражение доброжелательной строгости, мягкой иронии, а дальше и вправду: «Не приставайте ко мне, я не пью, интим не предлагать!»

12

– Вот и не предлагайте мне ничего! Оба мы от этого только выиграем! – воскликнула Катя как можно веселее и радушнее, пытаясь скрыть неловкость и растерянность.
– Что же мы сможем выиграть, если ничего не будем друг другу предлагать? – резонно заметил Поярков, щедро плеснув из бутылки. – Ну, за понимание!..
На Катю пахнуло можжевеловым запахом джина, а еще этот низкий голос снова неуловимо напомнил что-то прежнее, далекое… Очень захотелось отнять у него стакан, смять его с хрустом и выкинуть подальше, в проход.
Но умом Катя понимала, что коренным образом это ничего не изменит. И, в общем-то, ювелир был прав, когда говорил, что нечего шум поднимать, когда дело сделано. Получится хамский поступок, и ничего больше. Возьмет себе у стюардессы другой стакан – и погнали все заново…
И разговор стал вдруг каким-то двусмысленным, продолжать его не хотелось. Не хотелось держать себя в напряжении, угадывать скрытый смысл слов, скользить по тонкому льду воспоминаний.
Катя, насколько могла, мило улыбнулась, достала из сетчатой авоськи кресла пакет с наушниками, размотала провода, вставила штекер в разъем подлокотника и дружелюбно предложила:
– Знаете, давайте кино смотреть.
Предложение было менее чем кстати: на экране снова шел скучный ролик с информацией о полете. Поярков, хоть и пьян, но намек понял, усмехнулся, извинился, встал и снова протиснулся в проход.
Когда он вернулся, Катерина уже отгородилась наушниками и не сводила глаз с экрана, безуспешно пытаясь погрузиться в виртуальный мир кино.
Пояркова снова развезло, он уронил голову на грудь и заснул, похрапывая и дыша перегаром, словно Горыныч огнем. Часто просыпался, шуршал, булькал, снова протискивался перед Катей, возвращался, звал стюардессу и просил пить, проливая воду Кате на колени.
В конце концов в одну из его отлучек Катя не выдержала и пересела к окну. На свое законное место.
Вернувшись из туалета, кроме зловонного спиртного духа, он распространял вокруг себя еще и запах свежего табака. Катя только успела подумать с завистью, что она ни за что не решилась бы покурить в сортире, как к ним приблизилась бдительная стюардесса и с очаровательной улыбкой принялась разъяснять горе-нарушителю всю его неправоту.
Поярков непонимающе потаращился, повернулся к Кате и, вконец заплетающимся языком, тонким голосом спросил:
– И чего хочет?…
– Представитель компании запоздало пытается вам разъяснить правила поведения пассажира во время полета.
– Ну и?…
– Господи, как же вы в чужой стране общаетесь?! Вы что, языков международного общения вовсе не знаете?…
– У меня есть электронный карманный переводчик, – выговорил ювелир с трудом, по слогам. Но тоном было сказано таким, будто объяснял пигмею, что у него есть волшебная штука, компас, и сам он – большой белый исследователь Африки. – Вообще-то, я понял: у них курить нельзя. И пить нельзя. Да? А как человеку столько часов выдержать?
– Основной смысл вы уловили верно, а насчет «столько часов», ровняйтесь на прогрессивное человечество. Во всем мире идет борьба с табакокурением, и за четырнадцать часов без никотина никто не умер…
«Вот ханжа…» – подумала о себе Катерина. Курить хотелось очень. Пока не вспоминала, было вроде бы и ничего, а теперь, когда разговор неизбежно закрутился вокруг этой темы, когда от него так пахло табаком, снова невыносимо захотелось затянуться, вдыхая запретный, ядовитый дым. «Молодец все-таки Кузькин сын, хоть и поймали, а удовольствие успел получить!»
Поняв, что пассажир английским не владеет, да и вообще находится в том состоянии, когда не владеют уже и родным языком, стюардесса принялась разъяснять необходимость соблюдения правил Кате. Она говорила, что надеется на Катю, которая, конечно же, объяснит своему приятелю, что правила компании приняты для всех без исключения, что Катя должна повлиять на своего спутника, который вызывает недовольство других пассажиров.
Пояркову надоело переводить непонимающий взгляд с одной женщины на другую.
– Что она говорит?
– Предлагает вас высадить. Да что вы так испугались?… Она говорит, что парашют прицепят. В багажном отделении через специальный люк выбросят, даже никто не заметит, так что вы не волнуйтесь.
Говорила Катя нежно и убедительно. Пояркову потребовалось время, чтобы догадаться, что это черный юмор. Он нахохлился, надулся и демонстративно закрыл глаза, откинувшись на спинку кресла.
Подумаешь, «другие пассажиры»! Другим пассажирам до моего недовольства как отсюда до Луны, с раздражением подумала Катя. А вслух попросила стюардессу пересадить ее на любое свободное место. Печально разглядывала при этом разводы на своих брюках, оставленные неизвестной жидкостью, пролитой на нее Поярковым.
Стюардесса недоуменно перевела взгляд с Кати на Кузьмича, потом снова на Катю и припечатала:
– Но это же ваш мужчина!
Катин мужчина мирно похрапывал, выпуская изо рта одинокий слюнявый пузырь. Вот так всегда… Всю жизнь грезишь о Прекрасном Принце, Рыцаре на белом коне, а потом как припечатают: твой Мужчина – слюнявый, вонючий пьяница, из-за которого приходится выслушивать претензии. Ну уж нет!..
– Нет-нет, это не мой мужчина, я его вообще не знаю. Как он может быть моим, если мы сели в разных аэропортах? – Жалобно и предательски Катя вмиг сдала Пояркова.
Стало отчего-то стыдно.
Стюардесса добила окончательно:
– Это ваш соотечественник. Ближе вас у него здесь никого нет. Один он может не долететь до дома. Я так понимаю, что вы из России.
С таким напутствием барышня удалилась, как и пришла, с дежурной улыбкой в тридцать два ровных зуба, оставив Катю разбираться с соотечественником, размышлять на темы патриотизма и снисхождения к ближнему.
Сидеть у окна вроде бы было удобнее: Поярков не шастал поминутно туда-сюда, не толкался, ничего не проливал на Катю. Но все равно он раздражал одним своим присутствием. Раздражали его ноги с высоко торчащими крупными коленями, его чистые ухоженные руки, лопнувший в уголке рта пузырь, мерное сопение. Даже исходящий от него старомодный запах «Фаренгейта», который всегда нравился, раздражал…
Катя сердилась, что теперь ей будет из-за него не выйти, хоть выходить никуда и не хотелось. Просто сидела и бесцельно злилась на него, на то, что вместо цивилизованного полета получилось черт-те что, катавасия с храпом и выпивкой нон-стоп.
А ведь действительно, в таком виде можно и до дома не добраться с первой попытки. Не пустят во Франкфурте в самолет – и делай, Кузьмич, что хочешь… Протрезвеет, конечно, полетит другим рейсом, позвонит кому-нибудь, чтобы денег прислали, если нет, только ведь трепка нервов это…
Катя уже почти-почти прониклась жалостью, как Поярков перестал сопеть, завозился в кресле, как потревоженный медведь в берлоге, широко зевнул, потер пальцами глаза и, наклонившись к Катиному уху, доверительно шепнул:
– Катюша, там где-то мой пакет…
Катя отодвинулась, помахала перед носом ладошкой, демонстративно разгоняя воздух, и выразительно сморщилась.
– Катюша, у меня в пакете… у меня джин остался, – объяснил Поярков.
Кате раньше казалось, что таким голосом только валидол просят.
И внезапно отчего-то кольнуло сердце и стало очень-очень его жалко. По-настоящему жалко. До слез. Такого большого, беспомощного, неприкаянного, отличного от окружающих их американцев, европейцев, корейцев с дежурными улыбками и выражением «мой дом – моя крепость» на лице. Этот был свой. Хоть и дурак, идиот, а свой дурак…
Катя непроизвольно накрыла рукой его большую руку и, умоляюще заглянув в глаза, попросила:
– Кузьмич, миленький, ну потерпи чуть-чуть!.. Нас с тобой сейчас кормить будут. Слышишь, тележками гремят… Ты поешь горяченького, и тебе легче станет. Закусывать ведь нужно. Кофе попьешь. Я тебе сколько хочешь кофе возьму. Во Франкфурт прилетим – покурим. Мне тоже курить страшно хочется. Стараюсь себя уговорить, что бросают же люди и не умирают. И мы с тобой еще несколько часов не умрем.
От неожиданности, от этих «ты» и «мы с тобой», интимно объединяющих и многообещающих, Поярков вытаращился на Катьку. Глаза у него были темно-коричневые, карие глаза. Не Его глаза – у Него глаза были серыми.
Когда-то давным-давно, в той жизни, Катька однажды смотрела в них очень близко…

13

Они с Катей продолжали встречаться в широких институтских коридорах, на аллеях. Только Катькино сердце замирало теперь не от Него. Первая настоящая, взрослая любовь превратила ее из девочки в женщину, из куколки вылупилась яркая бабочка, и не заметить этого было невозможно.
Правда, что-то оставалось, какая-то ниточка присутствовала. Иначе с чего бы вдруг было быстро отводить глаза, встретившись взглядами, делать слишком уж нарочитым их незнакомство?
Когда Катя однажды застала Его под лестницей целующимся со смазливенькой первокурсницей, она почувствовала себя глубоко оскорбленной, и было неважно, что сама она только что приехала в институт из чужой постели.
Иногда Катька даже специально ходила на Него посмотреть – в кафетерий через дорогу, где Он обедал во время большого перерыва. Эстет! Не мог давиться в институтской столовке жутчайшими серыми котлетами и компотом, предпочитал черный кофе с пирожными. Здесь был именно такой ассортимент, а точнее – отсутствие всякого ассортимента: черный кофе, рогалики и вечные дежурные эклеры.
Отстояв очередь, прижимая руки к теплому боку огромной оранжевой кофеварки, Катька с подружками получали за полтинники эклеры на тарелочке и кофе в щербатых белых чашках с синим нашлепком рисунка и перемещались к маленькому круглому столику с мраморной столешницей на высокой металлической ноге. Стульев не было, и есть нужно было стоя, не раздеваясь, подвесив сумку с тетрадками на крючок «ноги».
Катька пила кофе и смотрела, как Он ест за соседним таким же столиком.
Он брал себе два кофе и большущий сдобный рогалик, скудно посыпанный сверху сладкими крошками. Катю это очень потешало: она кивала на него подружкам, округляла глаза, закатывала их к потолку и быстро-быстро отводила взгляд, встретившись с Ним глазами. А Он просто был молодым, крупным и очень голодным. Ему и злосчастный рогалик казался маленьким.
Он съедал свой «обед» очень быстро и уходил, дожевывая на ходу. Чаще всего один, волк-одиночка.
Катя знала, что Он подрабатывает по ночам, с самого первого курса, через ночь, и оттого всегда хочет спать, ходит с красными глазами, небритый и злой.
Знала, что за неуспеваемость – именно за неуспеваемость: Он не успевал совмещать работу с учебой – Ему грозят отчислением.
Хотела подойти и предложить помощь, но опять заробела и не подошла. Ничего особенного не было в таком предложении, любому другому бы предложила, а Ему не смогла…
Или просто Он был не любой?…
А потом грянул крах в ее собственной личной жизни.
Настоящая взрослая любовь оказалась штукой непростой и не сказочной.
В один не прекрасный день Катька узнала, что ее бросили, поменяли на «точно такую же, только с перламутровыми пуговицами».
Жизнь перевернулась и остановилась в один день.
Еще на что-то надеясь, она уже точно знала, что это конец. Конец света, конец жизни, конец всего и всему.
Ей конец.
Она сидела в кресле, закутавшись в одеяло жарким летним днем, и смотрела перед собой остекленевшим взглядом, ничего не видя и не слыша, забывая утирать слезы. Вокруг тихой тенью шелестела мама, скорбно и бессильно вздыхала и страдала, казалось, еще больше Кати. Страдала от невозможности хоть чем-то помочь. Мама обнимала Катю, прижимала к себе вместе с одеялом и со слезами в голосе уговаривала:
– Ты, Катенок, поверь мне, просто поверь, и все! Через год будешь вспоминать обо всем об этом и удивляться, какой дурочкой была, из-за чего страдала… Все пройдет, Катюша. Все проходит. Жизнь на этом не заканчивается, поверь. Будут и другие мальчики, мужчины. Настоящие будут… И другая любовь будет. И целая жизнь у тебя, моя девочка, впереди.
Но какая, скажите, какая может быть целая жизнь и другая любовь, если все рухнуло и полетело в Тартарары, и ничего больше никогда уже не будет.
Как оказалось впоследствии – будет. И новая любовь, и новый разрыв, а за ним еще любовь и снова разрыв… И дальше будет уже легче, хоть и тоже тяжело. И каждый раз будет казаться, что вот это и есть настоящее, вечное. И каждый раз на помощь душе будет приходить Он. Успокаивать, совершать подвиги, красиво отбивать у обидчиков, носить на руках и дарить миллион алых роз.

14

Снова им предложили перед обедом попить и выпить. Катя скосила глаза на Пояркова, убрала руку с его руки. Поярков поймал ее взгляд, тяжело вздохнул, как старая собака, и взял томатный сок.
Кате захотелось перед обедом красного вина, но она сочла это непедагогичным и тоже попросила сок из помидоров.
Обед был так себе, без изысков. Кузьмич лениво ковырял вилкой в плошке с горячим. Ковырял долго и мучительно, пока не сдался:
– Эх, выпить бы под курочку…
– Брось ты, здесь курицы кот наплакал.
– Так и джина совсем мало… – закинул он удочку. Резонно: немножко выпить, слегка закусить.
Катя разозлилась:
– Ты о чем-нибудь постороннем думать можешь?
– Выпью и смогу.
– Хорошо, – внезапно согласилась Катя, склонилась к пакету у себя под ногами и вытащила бутылку «Гордонса».
Джина в самом деле оставалось на донышке. Она отвинтила крышку, понюхала содержимое, вылила в стаканчик. Получилось немного больше половины. Поярков оживился в предвкушении. Катя зажала стакан в руке, не глядя на соседа, выдохнула и… одним махом выпила сама. Горло и рот обожгло, на глаза навернулись слезы.
Переведя дух, сказала твердо:
– Все, Доярков, джина больше нет.
– Моя фамилия Поярков, – в изумлении поправил обманутый Кузьмич.
– Нет, Кузьмич, это тебе только так кажется, что Поярков, а на самом деле ты – Доярков. До-яр-ков.
Свой монолог Катя дурашливо протянула-пропела.
– Слушай, радость, тебя что, развозит за полминуты? Закусывай давай!..
Но сам как-то поскучнел, обед не доел, только расковырял. Молчал, пытался читать. Катя решила, что он обиделся. Какие мы нежные!.. Она тоже достала книгу и углубилась в чтение.

15

Димка объявился только следующей осенью и сразу же пригласил Катьку на дачу. На даче у него Катя никогда не была и слегка растерялась.
– Бери с собой подруг и поехали на выходные. Не бойся ты, все пристойно… Отметим мой редкий приезд на родину. Шашлычков наделаем, молодость вспомним. Компания будет веселая, не пожалеете. Песни попоем под гитару. Мальчишки справные!
Про Него не было сказано ни слова, и Катя решила, что их с Димкой пути окончательно разошлись. Опять же, где Он, а где «веселая компания и песни под гитару»! Где дом, а где Кура.
И она согласилась. Позвала с собой двух самых закадычных подружек, и в субботу утром они стояли на вокзале, под расписанием пригородных электричек в ожидании ребят.
Первым Катя увидела Его. Захотелось метнуться за ларек с мороженым, завалиться незаметной хлебной крошкой, стать подгоняемым ветром конфетным фантиком.
1 2 3 4 5 6 7