Л. Ульянова
Убийство девушку не красит
Часть 1. Катя
1
– Черт! Черт, черт, черт!.. Черт побери!.. – бурчала Катерина, обреченно пробираясь по узкому проходу «боинга» к своему месту у окна.
«Это не проход узкий, это я слишком широкая…» – пыталась она философствовать, цепляясь большущей спортивной сумкой за подлокотники и спинки кресел.
Она тащила за собой ремни безопасности, роняла какие-то чужие вещи, извинялась с вымученной улыбкой: «Sorry! Very sorry!» – и продиралась дальше.
«Воспитание не пропьешь!» – оправдывала она себя.
А воспитание было такое: из поездок всенепременно полагалось везти подарки родным и близким. Хотя бы пустячные. И чтобы никого не забыть.
Обычно перед поездкой и сразу после нее выяснялось, что близких у Катерины великое множество. Гораздо больше, чем она предполагала.
Вот и в этот раз даже личный водитель Павлова не преминул напомнить, что является давним коллекционером бутылочных открывалок со всех концов света.
В этой облитой приятным осенним солнцем африканской стране с подарками как-то удручающе не повезло… Нет, их было великое множество, изобилие на любой вкус и цвет, но все сплошь стекло и камень. Вот и пришлось тащить заморские диковины ручной кладью, вызывая недоумение попутчиков и терпя глубоко врезающийся в плечо ремень…
Катя с усмешкой вспомнила, что ей пришлось пережить всего несколько минут назад.
Недалеко от регистрационной стойки, в центре зала, стояли небольшие круглые весы с прикрепленной сетчатой корзинкой. Надпись предупреждала: «Если ваша сумка вмещается в эту корзинку и весит меньше восьми килограммов, вы можете взять ее с собой ручной кладью».
Катя слегка подкинула впившуюся в плечо сумку и отчетливо поняла, что бесполезно даже пытаться приладить ее к корзинке – даже торцом не влезет… И вес ее ну всяко за двадцать… Но в сумке лежали, аккуратно переложенные бумагой, полотенцами, футболками, те самые пресловутые подарки. Несколько бутылок чудного местного вина, кружки с африканскими мотивами, настенные тарелочки с жирафами и бегемотами, другая хрупкая подарочная дребедень.
Мысленно Катя прикидывала, сколько же ей придется доплатить и не проще ли бросить все это богатство прямо здесь вместе с сумкой и необъятным чемоданом, вместилищем подарков из камня и эбенового дерева…
Вторую мысль она тут же отмела как абсолютно неприемлемую – в том, что касалось близких, Катя была непреклонна и упряма до абсурда.
Дотащившись до стойки, Катя протянула свой билет и дважды, виновато улыбаясь, объяснила служащей – безмерно толстой африканке в форменном костюме, – что ее сумка не багаж, а именно ручная кладь, а в багаж она сдает чемодан…
Аборигенка качала головой, пыталась растолковать глупой белой, что такой ручной клади не бывает. Она кивала в сторону весов с корзинкой, разводила руками и не переставала широко улыбаться ровными, крупными белыми людоедскими зубами.
Тут Катя глубоко вдохнула и строго произнесла спич о том, что она абсолютно не виновата, что в этой стране такие тяжелые сувениры, что быть здесь и не увезти с собой лучшего в Африке вина – кощунственно, что местные самоцветы непременно надо показывать всему миру. Как же, скажите на милость, она будет дома объяснять все это на словах?…
С интонациями спикера Госдумы Катя заявила, что дома у нее большая семья, которая любит ее и ждет, что она никого не может обидеть и никому не позволит отнять у нее подарки. Кроме того, доплачивать за вышеуказанные подарки она тоже не собирается, потому что не виновата в том, что… и все сначала, как в сказке про белого бычка.
Многочисленные свидетели этой речи раскрыли рты и с любопытством цирковых зрителей гадали, дойдет до конца каната эта смешная белая или сорвется из-под купола вниз, а по-простому – заплатит за перевес и сдаст в багаж свою неимоверную сумку.
Катька дошла!..
Людоедского вида тетка оглушительно захохотала, колыхаясь мощными телесами. Два раза сквозь смех она предложила все же оформить багаж, обещая доставить все подарки в целости и сохранности.
Но Катерина была абсолютно убеждена: если не здесь, то в родном Пулково разобьют, как пить дать.
Негритянка, прочувствовав врожденное Катино упрямство, сдалась. Кроме того, она была незнакома с нравами неведомого аэропорта Пулково из загадочной России – может, там по какой-то внутренней инструкции положено колошматить багаж, проверяя на прочность… Сдалась и с гордостью подтвердила, что их страна в самом деле уникальна, что им есть чем гордиться и есть что показать миру, скатилась на исторический экскурс, приводя в трепет выстроившуюся очередь – пассажиры не хотели экскурса, они торопились.
А Катя, одержав очередную, пусть маленькую, но победу, почувствовала вдруг дикую усталость, засмущалась под чужими одобрительными и насмешливыми взглядами, покраснела до самой макушки и боком-боком стала пробираться дальше, сгибаясь под тяжестью спасенной поклажи…
Наконец-то добравшись до своего ряда, Катя почувствовала растерянность и обиду: на ее месте, отвернув лицо к иллюминатору, спал абсолютно чужой мужик. Катя проверила билет – все верно, мужик дрых на ее законном месте. А ведь так хотелось забиться в уголок, и смотреть в густую темноту ночи, и разглядеть встающее солнце, и чтобы никто не мешал хождением туда-сюда…
Катя бессильно вздохнула: опять же воспитание не пропьешь – неудобно будить незнакомого человека, даже если он нагло вторгся на твою территорию. Вдруг он очень устал, или болен, или у него горе…
Самолет был полон почти до отказа. Летевшие из Кейптауна пассажиры дремали в полумраке салона или развлекали себя фильмом на большом салонном экране. Надо было срочно определяться, какое из двух оставшихся мест выбрать, куда запихнуть свою необъятную торбу. А то припрется еще кто-нибудь – и знай потом, извиняйся да сумищу перетаскивай – других-то вежливых дураков еще поди поищи!..
Ладно, напрягусь в последний раз, решила Катя, открывая над своей головой багажный ящик, как-нибудь затолкаю, все равно помощи ждать не от кого, не будить же, в самом деле, этого типа… А упадет, пусть всем будет хуже!.. Враз проснутся к чертовой матери, и этот первым подскочит, будет знать…
И вдруг навалилась со всех сторон тяжелая рыхлая темнота, и дышать стало трудно, и в ушах зашуршало, а вдоль тела зашелестели какие-то штуки, скользя к ногам со шлепками, звяканьем и тихим бряцанием.
«Это захват, сейчас будет взрыв…» – с тоской подумала Катя, совсем отчего-то не испугавшись.
Вот ведь досада какая! Ну почему со мной вечно морока какая-то происходит?! Всем хоть бы хны, а я вляпаюсь! Где всем хер, там мне полтора!..
Что ж, не видать Машке тарелочки с бегемотами, и водитель Гриша открывалки своей не получит.
Вот, собственно, и все…
Катя подняла руки, в беспокойстве начала медленно ощупывать голову. Боли пока не было, но она знала, что боль приходит не сразу. Так всегда бывает при шоке…
Голова была чужая, не ее голова – гладкая на ощупь, прохладная, она бугрилась и проминалась под пальцами и не заканчивалась там, где положено заканчиваться голове, а сразу плавно переходила в туловище… Голова и туловище как будто не чувствовали рук. Вот это было уже страшно.
Катя машинально продолжала ревизию собственного тела. Везде было гладко, бесформенно, бесчувственно и шуршало. Как в фильме ужасов…
Свет вспыхнул так же внезапно, как и исчез. Только руки добросовестно продолжали перебирать чужеродную субстанцию, тяжестью осевшую на них…
Катя елозила пальцами по чужой куртке, несколько секунд назад выпавшей из багажного ящика прямо ей на голову. Куртка была восхитительная – из гладкой, отличной выделки кожи. Она тонко пахла этой самой новой кожей, изысканным мужским парфюмом и чужим человеком. Пол под ногами был усеян теми самыми «штучками» – обычным содержимым обычных мужских карманов. Пассажиры в соседних креслах лениво открывали глаза на произведенный Катей шум, лениво улыбались ей дежурными понимающими улыбками и возвращались к своим снам и мыслям.
Краска вновь начала волной заливать лицо. Катерина чувствовала себя карманником, пойманным с поличным. Радовало лишь то, что это все же не взрыв и не налет…
Катя скосила глаза на соседнее кресло – мужик у окна даже не пошевелился. Стараясь действовать тихо и быстро, она принялась подбирать зажигалки, носовые платки, сигареты, жевательную резинку, монетки и рассовывать все обратно по карманам.
Конечно же, локтем она неловко задела свою сумочку – маленькую, вполне легальную для ручной клади, – и скинула ее с кресла, и теперь ее собственные «штучки» мгновенно перемешались со «штучками» соседа. Зачем-то Катя запихала в его карман свою губную помаду и долго бренчала, пытаясь выловить обратно.
Под руки попало нечто, не идентифицируемое на ощупь. Поднеся к глазам, она разглядела короткую ленточку «изделий, проверенных электроникой». Со злости захотелось скатать их в тугой комок и запустить прямо в лоб мирно сопящему паразиту.
Катерина засунула «патронташ» за ножку кресла, мстительно пробурчав:
– Подожди, будет тебе безопасный секс… Обломаешься!..
Наконец вещи были худо-бедно поделены и разложены по местам, багажный ящик захлопнут… Никаких сил не осталось на то, чтобы даже попытаться засунуть в него свою поклажу, и сумища была с трудом задвинута под кресло.
Повозившись немного и угнездив тело поудобнее в кресле, Катя вытянула ноги и обнаружила, что один приятный момент все же есть: второй сосед так и не появился, целых четырнадцать часов можно будет ощущать себя хозяйкой аж двух кресел сразу…
Ровно загудели двигатели, чуть завибрировал пол под ногами. Как будто просыпалось, урча, большое, сытое, хорошо прирученное животное. Просыпалось, чтобы выполнить привычную свою работу и перенести Катю из мира тепла и праздности, из теплой мягкой осени, больше похожей на лето, в холодную питерскую весну со слякотью и мокрым последним снегом, с привычными заботами и делами, с Бобом на диване у телевизора среди пледов и газет, со всем тем, что хоть порой и докучливо, но сердцу мило и дорого…
Фильм на салонном экране сменился на стандартный ролик с информацией о компании, маршруте, правилах пользования ремнями и спасательными жилетами. Ничего нового не показывали. Налетав сотни тысяч километров, Катя чувствовала себя великим теоретиком надевания спасательных жилетов, пригибания головы к коленям в экстремальных ситуациях, спуска на землю по желобам и надувным трапам и была твердо уверена, что именно ей, Екатерине Мироновой, тридцати восьми от роду лет, эти полумифические навыки никогда не пригодятся.
Загорелись таблички «No smoking!», «Fast bells!». Бортпроводницы походками манекенщиц прошли по салонам, помогая пристегнуть, убрать, закрепить. Самолет потихоньку выруливал на взлетную полосу.
Катя привычно пожалела о том, что с приходом телескопических трапов ушла из жизни большая часть романтики полетов. Не стало видно, как когда-то в детстве, самого самолета с его округлым брюшком и неправдоподобно большущими колесами шасси, трап не взмывал волшебной лестницей в небо, не попадались на глаза похожие на игрушечные тележки с чемоданами… Остался один сплошной узкий коридор – скучный, чистый и бездушный, – открывающийся прямо внутрь самолета. Как театр без вешалки – сразу зрительный зал.
Мысли скользили медленно и лениво, как сонные осенние мухи, тяжело переползая с одного на другое. Какая погода во Франкфурте и что из теплых вещей нужно будет достать, что еще пододеть к Питеру и какая там погода…
Мысли путались, глаза слипались, усталые плечи ныли…
Последней стала мысль о том, что почему-то у буржуев хороши не только дороги – шоссе, хайвэи, автобаны, но и взлетные полосы: самолет бежал аккуратно и мягко, набирая скорость.
И вот уже непонятно стало: еще бежим или уже летим?…
Летим!..
И сердце замерло, как обычно бывает на взлете. И уши стало закладывать понемногу.
Катя сглотнула, отпустило…
Ярко горящие в черноте ночи огни города стали уменьшаться, удаляться, сливаясь в единое световое пятно. Катя опустила спинку кресла, повернулась чуть набок, поджала гудящие ноги и провалилась в сон.
2
К тому, что поездка будет нелегкой, Катя была готова еще дома, в Питере, едва узнав, что заказчиком выступает собственной персоной «Савэкс», а «Савэкс» – это всегда неразбериха, форс-мажор, дурацкие сюрпризы и сплошная головная боль. Такие поездки Катя про себя называла геморройными.
Но «Савэкс» был памятью о трагически погибшем год назад Юрке Сараеве, а отказать Сараеву Катя не смогла бы. Ведь именно с легкой руки Сарая началась четыре года назад эта ее новая, интересная, самостоятельная жизнь…
Сарай, как ни в чем не бывало, появился у нее дома после нескольких лет глухого молчания. Просто позвонил в дверь привычным с детства условным звонком и прошел в квартиру, как и в детстве, не скинув ботинок.
Катю он застал далеко не в лучшем виде: еще за минуту до этого, поджав ноги в кресле, она ревмя ревела по причине абсолютного отсутствия денег и полной невозможности купить себе новые туфли, в то время как старые дырявыми подошвами взирали на грешный мир из помойного ведра.
О причине слез Катя по-партизански молчала. Ну как было рассказать о каких-то там туфлях человеку, распространявшему вокруг себя такой дивный аромат дорогого одеколона, выдержанного коньяка, отборного табака и зеленых денег. Еще не дай господь подумает, что она просит у него на туфли – и тогда все, конец дружбе… Дружбе, между прочим, проверенной средней школой от «а» до «я». Хотя сам-то ее друг, похоже, последние годы не шибко вспоминал о старой подруге.
Сарай со свойственной ему всегдашней легкостью списал слезы на неудавшийся роман, пустяки и женские истерики. Губокомысленно заверил, что «все они козлы, не бери в голову», и пустился в воспоминания об их боевом детстве, немало не заботясь тем незначительным обстоятельством, что хозяйке, мягко говоря, не до гостей.
Он сам принес себе с кухни пепельницу, щелкнув по пути чайником, а затем вынул из какого-то затейливого, манерного портсигара… нет, не сигарету – сигару в золоченой обложке.
Едва взглянув на это затейливое творение рук человеческих, Катя поняла, что стоит этот шматочек скрученных сухих листьев – источник тонкого вишневого дыма и недолгого удовольствия – дороже, чем каждая из вожделенных туфель, и слезы от классовой злости высохли сами собой.
Сарай выпустил курчавое душистое облако, улыбнулся кривоватой улыбкой прежнего Сарая – того самого, с которым прятались от учителей под лестницей, пили портвейн в школьном саду, разбили окно в кабинете химии, – и повелел:
– Ну, теперь рассказывай!..
Катя и раньше всегда считала, что Сарай выпутает ее отовсюду. А нынче ему бы букли да кринолин – и ни дать ни взять фея из «Золушки»! А сигара – волшебная палочка. Взмахнет ею – и как рукой отведет беду…
И Катю как прорвало. Как когда-то, взахлеб и без утайки, она рассказала, что в очередной раз порвала с Бобом, что госслужба, которой были отданы почти десять лет жизни, фактически приказала долго жить, что Катя осталась без работы, без денег… и так далее и тому подобное.
Сарай слушал внимательно, не перебивал, с тем самым видом, с каким взрослый дяденька выслушивает девочку-несмышленыша, с горечью и обидой рассказывающую про то, как другая девочка нашла ее «секрет» и разбила стеклышко, и достала цветочек.
Когда Катька подытожила, что придется ей, видно, в электричке мороженое продавать, Сарай снисходительно заметил:
– У тебя не получится! Ты не умеешь продавать мороженое…
– Я научусь! Делов-то куча… – перебила Катерина.
– Конечно, научишься… – усмехнулся Сарай. – И с годами наверняка станешь лучшей в мире продавщицей мороженого. Бригадиром мороженщиков. Ты упорная. Только зачем время-то терять?… Продавать нужно то, что ты можешь и умеешь. Знания свои продавать, опыт… Сама же говоришь: почти десять лет отдано. Тебя столько лет родная страна напрасно учила, что ли? Бесплатно учила, между прочим!
– Ты что, Сарай?! Кто за мои знания платить будет? Товар неходовой – не мороженое… И много за них не дадут.
Сараев глубокомысленно изрек нечто о том, что много не дадут в том случае, если много не просить, что хорошая вещь должна иметь хорошую цену.
На этой оптимистической ноте он удалился так же внезапно и весело, как и пришел. Только, пылко расцеловав Катерину на прощание, оставил на губах вкус вишневого дыма и сладкого коньячного послевкусия.
Катерина так и осталась стоять с раскрытым ртом, автоматически слизывая с губ вкус чужого, недоступного ей мира.
1 2 3 4 5 6 7
Убийство девушку не красит
Часть 1. Катя
1
– Черт! Черт, черт, черт!.. Черт побери!.. – бурчала Катерина, обреченно пробираясь по узкому проходу «боинга» к своему месту у окна.
«Это не проход узкий, это я слишком широкая…» – пыталась она философствовать, цепляясь большущей спортивной сумкой за подлокотники и спинки кресел.
Она тащила за собой ремни безопасности, роняла какие-то чужие вещи, извинялась с вымученной улыбкой: «Sorry! Very sorry!» – и продиралась дальше.
«Воспитание не пропьешь!» – оправдывала она себя.
А воспитание было такое: из поездок всенепременно полагалось везти подарки родным и близким. Хотя бы пустячные. И чтобы никого не забыть.
Обычно перед поездкой и сразу после нее выяснялось, что близких у Катерины великое множество. Гораздо больше, чем она предполагала.
Вот и в этот раз даже личный водитель Павлова не преминул напомнить, что является давним коллекционером бутылочных открывалок со всех концов света.
В этой облитой приятным осенним солнцем африканской стране с подарками как-то удручающе не повезло… Нет, их было великое множество, изобилие на любой вкус и цвет, но все сплошь стекло и камень. Вот и пришлось тащить заморские диковины ручной кладью, вызывая недоумение попутчиков и терпя глубоко врезающийся в плечо ремень…
Катя с усмешкой вспомнила, что ей пришлось пережить всего несколько минут назад.
Недалеко от регистрационной стойки, в центре зала, стояли небольшие круглые весы с прикрепленной сетчатой корзинкой. Надпись предупреждала: «Если ваша сумка вмещается в эту корзинку и весит меньше восьми килограммов, вы можете взять ее с собой ручной кладью».
Катя слегка подкинула впившуюся в плечо сумку и отчетливо поняла, что бесполезно даже пытаться приладить ее к корзинке – даже торцом не влезет… И вес ее ну всяко за двадцать… Но в сумке лежали, аккуратно переложенные бумагой, полотенцами, футболками, те самые пресловутые подарки. Несколько бутылок чудного местного вина, кружки с африканскими мотивами, настенные тарелочки с жирафами и бегемотами, другая хрупкая подарочная дребедень.
Мысленно Катя прикидывала, сколько же ей придется доплатить и не проще ли бросить все это богатство прямо здесь вместе с сумкой и необъятным чемоданом, вместилищем подарков из камня и эбенового дерева…
Вторую мысль она тут же отмела как абсолютно неприемлемую – в том, что касалось близких, Катя была непреклонна и упряма до абсурда.
Дотащившись до стойки, Катя протянула свой билет и дважды, виновато улыбаясь, объяснила служащей – безмерно толстой африканке в форменном костюме, – что ее сумка не багаж, а именно ручная кладь, а в багаж она сдает чемодан…
Аборигенка качала головой, пыталась растолковать глупой белой, что такой ручной клади не бывает. Она кивала в сторону весов с корзинкой, разводила руками и не переставала широко улыбаться ровными, крупными белыми людоедскими зубами.
Тут Катя глубоко вдохнула и строго произнесла спич о том, что она абсолютно не виновата, что в этой стране такие тяжелые сувениры, что быть здесь и не увезти с собой лучшего в Африке вина – кощунственно, что местные самоцветы непременно надо показывать всему миру. Как же, скажите на милость, она будет дома объяснять все это на словах?…
С интонациями спикера Госдумы Катя заявила, что дома у нее большая семья, которая любит ее и ждет, что она никого не может обидеть и никому не позволит отнять у нее подарки. Кроме того, доплачивать за вышеуказанные подарки она тоже не собирается, потому что не виновата в том, что… и все сначала, как в сказке про белого бычка.
Многочисленные свидетели этой речи раскрыли рты и с любопытством цирковых зрителей гадали, дойдет до конца каната эта смешная белая или сорвется из-под купола вниз, а по-простому – заплатит за перевес и сдаст в багаж свою неимоверную сумку.
Катька дошла!..
Людоедского вида тетка оглушительно захохотала, колыхаясь мощными телесами. Два раза сквозь смех она предложила все же оформить багаж, обещая доставить все подарки в целости и сохранности.
Но Катерина была абсолютно убеждена: если не здесь, то в родном Пулково разобьют, как пить дать.
Негритянка, прочувствовав врожденное Катино упрямство, сдалась. Кроме того, она была незнакома с нравами неведомого аэропорта Пулково из загадочной России – может, там по какой-то внутренней инструкции положено колошматить багаж, проверяя на прочность… Сдалась и с гордостью подтвердила, что их страна в самом деле уникальна, что им есть чем гордиться и есть что показать миру, скатилась на исторический экскурс, приводя в трепет выстроившуюся очередь – пассажиры не хотели экскурса, они торопились.
А Катя, одержав очередную, пусть маленькую, но победу, почувствовала вдруг дикую усталость, засмущалась под чужими одобрительными и насмешливыми взглядами, покраснела до самой макушки и боком-боком стала пробираться дальше, сгибаясь под тяжестью спасенной поклажи…
Наконец-то добравшись до своего ряда, Катя почувствовала растерянность и обиду: на ее месте, отвернув лицо к иллюминатору, спал абсолютно чужой мужик. Катя проверила билет – все верно, мужик дрых на ее законном месте. А ведь так хотелось забиться в уголок, и смотреть в густую темноту ночи, и разглядеть встающее солнце, и чтобы никто не мешал хождением туда-сюда…
Катя бессильно вздохнула: опять же воспитание не пропьешь – неудобно будить незнакомого человека, даже если он нагло вторгся на твою территорию. Вдруг он очень устал, или болен, или у него горе…
Самолет был полон почти до отказа. Летевшие из Кейптауна пассажиры дремали в полумраке салона или развлекали себя фильмом на большом салонном экране. Надо было срочно определяться, какое из двух оставшихся мест выбрать, куда запихнуть свою необъятную торбу. А то припрется еще кто-нибудь – и знай потом, извиняйся да сумищу перетаскивай – других-то вежливых дураков еще поди поищи!..
Ладно, напрягусь в последний раз, решила Катя, открывая над своей головой багажный ящик, как-нибудь затолкаю, все равно помощи ждать не от кого, не будить же, в самом деле, этого типа… А упадет, пусть всем будет хуже!.. Враз проснутся к чертовой матери, и этот первым подскочит, будет знать…
И вдруг навалилась со всех сторон тяжелая рыхлая темнота, и дышать стало трудно, и в ушах зашуршало, а вдоль тела зашелестели какие-то штуки, скользя к ногам со шлепками, звяканьем и тихим бряцанием.
«Это захват, сейчас будет взрыв…» – с тоской подумала Катя, совсем отчего-то не испугавшись.
Вот ведь досада какая! Ну почему со мной вечно морока какая-то происходит?! Всем хоть бы хны, а я вляпаюсь! Где всем хер, там мне полтора!..
Что ж, не видать Машке тарелочки с бегемотами, и водитель Гриша открывалки своей не получит.
Вот, собственно, и все…
Катя подняла руки, в беспокойстве начала медленно ощупывать голову. Боли пока не было, но она знала, что боль приходит не сразу. Так всегда бывает при шоке…
Голова была чужая, не ее голова – гладкая на ощупь, прохладная, она бугрилась и проминалась под пальцами и не заканчивалась там, где положено заканчиваться голове, а сразу плавно переходила в туловище… Голова и туловище как будто не чувствовали рук. Вот это было уже страшно.
Катя машинально продолжала ревизию собственного тела. Везде было гладко, бесформенно, бесчувственно и шуршало. Как в фильме ужасов…
Свет вспыхнул так же внезапно, как и исчез. Только руки добросовестно продолжали перебирать чужеродную субстанцию, тяжестью осевшую на них…
Катя елозила пальцами по чужой куртке, несколько секунд назад выпавшей из багажного ящика прямо ей на голову. Куртка была восхитительная – из гладкой, отличной выделки кожи. Она тонко пахла этой самой новой кожей, изысканным мужским парфюмом и чужим человеком. Пол под ногами был усеян теми самыми «штучками» – обычным содержимым обычных мужских карманов. Пассажиры в соседних креслах лениво открывали глаза на произведенный Катей шум, лениво улыбались ей дежурными понимающими улыбками и возвращались к своим снам и мыслям.
Краска вновь начала волной заливать лицо. Катерина чувствовала себя карманником, пойманным с поличным. Радовало лишь то, что это все же не взрыв и не налет…
Катя скосила глаза на соседнее кресло – мужик у окна даже не пошевелился. Стараясь действовать тихо и быстро, она принялась подбирать зажигалки, носовые платки, сигареты, жевательную резинку, монетки и рассовывать все обратно по карманам.
Конечно же, локтем она неловко задела свою сумочку – маленькую, вполне легальную для ручной клади, – и скинула ее с кресла, и теперь ее собственные «штучки» мгновенно перемешались со «штучками» соседа. Зачем-то Катя запихала в его карман свою губную помаду и долго бренчала, пытаясь выловить обратно.
Под руки попало нечто, не идентифицируемое на ощупь. Поднеся к глазам, она разглядела короткую ленточку «изделий, проверенных электроникой». Со злости захотелось скатать их в тугой комок и запустить прямо в лоб мирно сопящему паразиту.
Катерина засунула «патронташ» за ножку кресла, мстительно пробурчав:
– Подожди, будет тебе безопасный секс… Обломаешься!..
Наконец вещи были худо-бедно поделены и разложены по местам, багажный ящик захлопнут… Никаких сил не осталось на то, чтобы даже попытаться засунуть в него свою поклажу, и сумища была с трудом задвинута под кресло.
Повозившись немного и угнездив тело поудобнее в кресле, Катя вытянула ноги и обнаружила, что один приятный момент все же есть: второй сосед так и не появился, целых четырнадцать часов можно будет ощущать себя хозяйкой аж двух кресел сразу…
Ровно загудели двигатели, чуть завибрировал пол под ногами. Как будто просыпалось, урча, большое, сытое, хорошо прирученное животное. Просыпалось, чтобы выполнить привычную свою работу и перенести Катю из мира тепла и праздности, из теплой мягкой осени, больше похожей на лето, в холодную питерскую весну со слякотью и мокрым последним снегом, с привычными заботами и делами, с Бобом на диване у телевизора среди пледов и газет, со всем тем, что хоть порой и докучливо, но сердцу мило и дорого…
Фильм на салонном экране сменился на стандартный ролик с информацией о компании, маршруте, правилах пользования ремнями и спасательными жилетами. Ничего нового не показывали. Налетав сотни тысяч километров, Катя чувствовала себя великим теоретиком надевания спасательных жилетов, пригибания головы к коленям в экстремальных ситуациях, спуска на землю по желобам и надувным трапам и была твердо уверена, что именно ей, Екатерине Мироновой, тридцати восьми от роду лет, эти полумифические навыки никогда не пригодятся.
Загорелись таблички «No smoking!», «Fast bells!». Бортпроводницы походками манекенщиц прошли по салонам, помогая пристегнуть, убрать, закрепить. Самолет потихоньку выруливал на взлетную полосу.
Катя привычно пожалела о том, что с приходом телескопических трапов ушла из жизни большая часть романтики полетов. Не стало видно, как когда-то в детстве, самого самолета с его округлым брюшком и неправдоподобно большущими колесами шасси, трап не взмывал волшебной лестницей в небо, не попадались на глаза похожие на игрушечные тележки с чемоданами… Остался один сплошной узкий коридор – скучный, чистый и бездушный, – открывающийся прямо внутрь самолета. Как театр без вешалки – сразу зрительный зал.
Мысли скользили медленно и лениво, как сонные осенние мухи, тяжело переползая с одного на другое. Какая погода во Франкфурте и что из теплых вещей нужно будет достать, что еще пододеть к Питеру и какая там погода…
Мысли путались, глаза слипались, усталые плечи ныли…
Последней стала мысль о том, что почему-то у буржуев хороши не только дороги – шоссе, хайвэи, автобаны, но и взлетные полосы: самолет бежал аккуратно и мягко, набирая скорость.
И вот уже непонятно стало: еще бежим или уже летим?…
Летим!..
И сердце замерло, как обычно бывает на взлете. И уши стало закладывать понемногу.
Катя сглотнула, отпустило…
Ярко горящие в черноте ночи огни города стали уменьшаться, удаляться, сливаясь в единое световое пятно. Катя опустила спинку кресла, повернулась чуть набок, поджала гудящие ноги и провалилась в сон.
2
К тому, что поездка будет нелегкой, Катя была готова еще дома, в Питере, едва узнав, что заказчиком выступает собственной персоной «Савэкс», а «Савэкс» – это всегда неразбериха, форс-мажор, дурацкие сюрпризы и сплошная головная боль. Такие поездки Катя про себя называла геморройными.
Но «Савэкс» был памятью о трагически погибшем год назад Юрке Сараеве, а отказать Сараеву Катя не смогла бы. Ведь именно с легкой руки Сарая началась четыре года назад эта ее новая, интересная, самостоятельная жизнь…
Сарай, как ни в чем не бывало, появился у нее дома после нескольких лет глухого молчания. Просто позвонил в дверь привычным с детства условным звонком и прошел в квартиру, как и в детстве, не скинув ботинок.
Катю он застал далеко не в лучшем виде: еще за минуту до этого, поджав ноги в кресле, она ревмя ревела по причине абсолютного отсутствия денег и полной невозможности купить себе новые туфли, в то время как старые дырявыми подошвами взирали на грешный мир из помойного ведра.
О причине слез Катя по-партизански молчала. Ну как было рассказать о каких-то там туфлях человеку, распространявшему вокруг себя такой дивный аромат дорогого одеколона, выдержанного коньяка, отборного табака и зеленых денег. Еще не дай господь подумает, что она просит у него на туфли – и тогда все, конец дружбе… Дружбе, между прочим, проверенной средней школой от «а» до «я». Хотя сам-то ее друг, похоже, последние годы не шибко вспоминал о старой подруге.
Сарай со свойственной ему всегдашней легкостью списал слезы на неудавшийся роман, пустяки и женские истерики. Губокомысленно заверил, что «все они козлы, не бери в голову», и пустился в воспоминания об их боевом детстве, немало не заботясь тем незначительным обстоятельством, что хозяйке, мягко говоря, не до гостей.
Он сам принес себе с кухни пепельницу, щелкнув по пути чайником, а затем вынул из какого-то затейливого, манерного портсигара… нет, не сигарету – сигару в золоченой обложке.
Едва взглянув на это затейливое творение рук человеческих, Катя поняла, что стоит этот шматочек скрученных сухих листьев – источник тонкого вишневого дыма и недолгого удовольствия – дороже, чем каждая из вожделенных туфель, и слезы от классовой злости высохли сами собой.
Сарай выпустил курчавое душистое облако, улыбнулся кривоватой улыбкой прежнего Сарая – того самого, с которым прятались от учителей под лестницей, пили портвейн в школьном саду, разбили окно в кабинете химии, – и повелел:
– Ну, теперь рассказывай!..
Катя и раньше всегда считала, что Сарай выпутает ее отовсюду. А нынче ему бы букли да кринолин – и ни дать ни взять фея из «Золушки»! А сигара – волшебная палочка. Взмахнет ею – и как рукой отведет беду…
И Катю как прорвало. Как когда-то, взахлеб и без утайки, она рассказала, что в очередной раз порвала с Бобом, что госслужба, которой были отданы почти десять лет жизни, фактически приказала долго жить, что Катя осталась без работы, без денег… и так далее и тому подобное.
Сарай слушал внимательно, не перебивал, с тем самым видом, с каким взрослый дяденька выслушивает девочку-несмышленыша, с горечью и обидой рассказывающую про то, как другая девочка нашла ее «секрет» и разбила стеклышко, и достала цветочек.
Когда Катька подытожила, что придется ей, видно, в электричке мороженое продавать, Сарай снисходительно заметил:
– У тебя не получится! Ты не умеешь продавать мороженое…
– Я научусь! Делов-то куча… – перебила Катерина.
– Конечно, научишься… – усмехнулся Сарай. – И с годами наверняка станешь лучшей в мире продавщицей мороженого. Бригадиром мороженщиков. Ты упорная. Только зачем время-то терять?… Продавать нужно то, что ты можешь и умеешь. Знания свои продавать, опыт… Сама же говоришь: почти десять лет отдано. Тебя столько лет родная страна напрасно учила, что ли? Бесплатно учила, между прочим!
– Ты что, Сарай?! Кто за мои знания платить будет? Товар неходовой – не мороженое… И много за них не дадут.
Сараев глубокомысленно изрек нечто о том, что много не дадут в том случае, если много не просить, что хорошая вещь должна иметь хорошую цену.
На этой оптимистической ноте он удалился так же внезапно и весело, как и пришел. Только, пылко расцеловав Катерину на прощание, оставил на губах вкус вишневого дыма и сладкого коньячного послевкусия.
Катерина так и осталась стоять с раскрытым ртом, автоматически слизывая с губ вкус чужого, недоступного ей мира.
1 2 3 4 5 6 7