— Это ужасное осложнение.
— Посоветуем мадонне вернуть на склады каучук и бежим. Или нет, похитим Кабана! Позови с баржи Фиделя и Месу. Прикажи им принести ружья.
— Баржа причалена на том берегу. Оттуда переезжают сюда на курьяре.
— Что же делать, Рамиро?
— Подождем, пока Кабан не заснет после обеда.
— Но ты поедешь со мной, не правда ли? Раздели мою судьбу! Плывем в Бразилию! Будем работать пеонами там, где нас не знают и не будут преследовать! Плывем с Алисией и товарищами! Она — прекрасная женщина, и я потерял ее! Но я спасу Алисию! Не упрекай меня за это намерение, за это желание, за это решение! Не осуждай того, что она моя любовница; теперь Алисия только мать; она ждет свершения чуда. Сколько людей в мире покоряются судьбе и живут не с теми женщинами, о которых мечтали, — материнство освящает все! Вспомни, что Алисия ни в чем не виновата, это я в порыве отчаяния очернил ее! Едем, и ты увидишь наше примирение над трупом соперника! Едем искать ее на Ягуанари! Никто не покупает ее, потому что она беременна. Мой сын охраняет ее в материнском чреве!
Внезапно Рамиро с исказившимся от ужаса лицом бросился бежать, крича во все горло:
— Кайенец! Кайенец!
Я еще до сих пор дрожу при воспоминании об этом коренастом рыжем человеке с багровой лысиной и висячими усами. Схватив за горло «генерала» Вакареса, он швырнул его в пыль и приказал повесить за ноги и развести под ним костер.
— Чегт побеги! Чегт побеги! — рычал он, картавя. — Газве я не пгиказал поставить заставы на погогах? Кто отпгавил в Бгазилию лодку?
Палачи приступили к пытке, а Кайенец, сорвав с мадонны широкополую шляпу, крикнул:
— Кокотка! Долой шляпу! Что ты здесь делаешь? Я же доказал тебе, что ничего не должен! Где у тебя укгаденный каучук?
Мадонна указывала на меня. Наглый корсиканец подошел ко мне.
— Бандит! Пгодолжаешь бунтовать гомего? Встать! Куда ты девал своих товагищей?
Я хотел подняться, но опухшая нога помешала мне это сделать. Кайенец стал топтать меня и хлестать плеткой, обзывая вором, сообщником индейца Фунеса. Он бил меня, пока я не потерял сознания.
Когда я пришел в себя, я узнал, что Кайенец отправился на склад. За это время пеоны наводнили двор, куда пригнали пленных индейцев; руки их были туго затянуты веревками, под которыми копошились черви. Между пеонами слонялся Пройдоха Лесмес; он торопил надсмотрщиков, отбиравших туземцев, чтобы распределить их по партиям. Глухой шум стоял во дворе. Вдруг я увидел, как из толпы вытащили Пипу; у него были связаны руки. Пипу привели по распоряжению Лесмеса, чтобы он опознал меня. Негодяй приблизился ко мне и, прикасаясь грязной ногой к моей груди, завопил:
— Это шпион из Сан-Фернандо!
— А ты, ублюдок, — ответил ему рослый каучеро, шедший за ним по пятам, — ты Искорка с «Водопадов», ты царапинами убивал десятки индейцев и не раз бил меня плетью. Покажи-ка мне твои когти!
Схватив Пипу за веревку, он поволок его по земле, а потом одним яростным ударом мачете отрубил ему связанные кисти рук и подбросил в воздух побелевший, окровавленный обрубок. Гомеро одобрительно загоготали. Пипа, совершенно очумевший от боли, ползал по земле, словно разыскивая свои руки. Он тряс над головой култышками, из которых била кровь, как из водометов страшного по своей фантастике сада. Кровавые брызги обагряли молодую поросль.
Стоило Кайенцу вновь появиться, и фактория точно вымерла.
— Колумбиец! Говоги, где багжа! Вегни мне укгаденный каучук! Выдай мне своих товагищей!
Когда меня положили в лодку, и мы, переплыв реку, добрались до баржи, я увидел в последний раз Рамиро Эстебанеса и мадонну Сораиду Айрам на утесе в бухте — плачущих, дрожащих, охваченных ужасом.
Грисельда, заметив меня в лодке, догадалась о том, что произошло, и вышла встретить нас на палубу баржи. Кайенца, казалось, охватило внезапное подозрение: выбивая трубку о подошву сапога, он приказал гребцам остановить курьяру близ баржи. Собаки яростно защищали сходни.
— Эй, Грисельда, — крикнул я, — привяжи этих псов, сеньор хозяин приехал осмотреть баржу.
— Объясни хозяину, что здесь одни только товары. Весь каучук припрятан в заводи. Если он прикажет, я покажу место.
Кайенец одним прыжком перескочил на нос баржи, и, как только туда перебрался и я, он приказал отчаливать.
— Сколько здесь людей? Где остальные?
— Хозяин, я здесь одна с тремя индейцами: двое сидят на веслах, один стоит у руля.
Тиран прокричал гребцам своего челнока:
— Эй, вы там! Вегнитесь в багаки и пгивезите носильщиков!
Между тем баржа продолжала спускаться вниз по течению. Грисельда что-то говорила Кайенцу, путаясь в объяснениях и не давая ему взглянуть на тюки с товарами. Там были спрятаны мои товарищи, кое-как прикрытые мешками; ноги их торчали наружу. По моему лицу струился холодный пот. Кайенец увидел Эли и Франко и, нагнувшись над ними, выхватил револьвер.
— Сеньор, — пробормотал я, — это двое гомеро, у них лихорадка...
Тиран наклонился, чтобы сорвать с них мешок, но Фидель обеими руками вцепился в револьвер, а Рыжий обхватил Кайенца за пояс. Я, собрав все свои силы, бросился им на помощь, но бывший каторжник, юркий как рыба, выскользнул из наших рук и кинулся в реку. Грисельда успела ударить его веслом по голове. Кайенец нырнул. Собаки поплыли на пузыри, показавшиеся на поверхности воды. С борта на Кайенца навели ружья. «Вот он, вот он, держится за руль!» Грянули несколько выстрелов. Кайенец поплыл по течению, притворившись мертвым; он быстро удалялся, и собаки не могли догнать его. «Вон он, вон он, не давайте ему набрать воздуха!» Мы яростно гребли; голова Кайенца, нырявшего, как утка, то исчезала, то появлялась там, где никто не ожидал ее видеть. Мартель и Доллар, громко лая, продолжали плыть по багровому следу. Вдруг мы увидели отвратительную картину: одна из собак буксировала труп Кайенца к берегу за конец кишки, разматывавшейся, как длинная, бесконечная лента.
Так умер этот чужестранец, этот захватчик, уничтожавший на границе моей родины леса, убивавший индейцев, порабощавший моих соотечественников!
В воскресенье мы достигли бразильского поселка Сан-Жуаким в устье Ваупеса, но нам не позволили причалить. Нас считают зачумленными, нас боятся, потому что мы голодны и можем разграбить съестные припасы. Мешая испанский язык с португальским, алькальд приказал нам покинуть гавань, а люди, столпившиеся на песчаном берегу — старики, женщины, дети, — грозили нам ружьями, палками, метлами: «Колумбийцев — вон! Колумбийцев — вон!» И они на все лады проклинали Барреру, завезшего на Рио-Негро губительную заразу.
В Сан-Габриель — этот поселок стоит на горном плато, откуда низвергается могучая река, — мы вынуждены были сойти на берег, так как плыть через пороги было опасно. Глава местной католической миссии, монсеньер Масса, благожелательно принял нас и предложил нам горючее, чтобы мы могли добраться до Умаритубы. Он сообщил мне весть, преисполнившую нас ликованием: дон Клементе давно уже проехал через этот пункт, и колумбийский консул прибудет к концу недели на пароходе «Инка», курсирующем между Манаос и Санта-Исабель.
Умаритуба! Умаритуба! Жуан Кастаньейра Фонтиш не только снабдил нас одеждой, пологами от москитов и провиантом, но и готовит нам курьяру для поездки на Ягуанари. Во вторник мы вновь поплывем по Рио-Негро, окрыленные надеждой, дрожа от нетерпения. После бери-бери нога моя отнялась и стала нечувствительной, словно она сделана из каучука. Но бодрость могучим пламенем снова засверкала в моих глазах. Если бы только знать, что сулит мне будущее!
Сегодня же вниз по реке! Там — величественная гора, подножье ее омывает Кури-Курьяри — река, которую искали Клементе Сильва и его товарищи, когда заблудились в сельве!
Санта-Исабель! В пароходном агентстве я оставил письмо консулу. В нем я взываю к его гуманным чувствам и прошу помочь моим соотечественникам — жертвам грабежа и рабства, которые стонут в сельве, вдали от семьи и родины, смешивая с каучуковым соком свою кровь. В этом письме я прощаюсь с тем, к чему я стремился, с тем, чем я мог бы стать в другой среде. Я предчувствую, что тропа моя близится к концу, и, как глухой шум ветвей в бурю, слышу угрозу пучины.
Бодрей! Бодрей! Сегодня прибудем на Ягуанари! Мы торопимся изо всех сил: нам стало известно, что мой соперник выезжает в Барселуш. Он может увезти с собой Алисию!
Река разделяется здесь на множество рукавов, омывая острова, на которые еще не ступала нога человека. На полуострове с правого берега виден шалаш зачумленных, содержащихся в карантине. Дальше — устье Юрубахи.
— Рыжий, тебя могут узнать надсмотрщики. Возьми револьвер. Спрячь его под рубашку. Мы подплываем!
Я пишу эти строки в бараке Мануэля Кардозо, куда придет за нами Клементе Сильва. Я освободил родину от недостойного сына! Вербовщика больше не существует! Я убил его! Я убил его!
Передо мной до сих пор встает картина, как я выскакиваю из лодки на вытоптанную площадку перед бараком на Ягуанари. Зачумленные, окруженные кольцом «лечебных» костров, кашляют от дыма и на настойчивые расспросы о моем враге отвечают молчанием. В эту минуту я забыл об Алисии. Грисельда кинулась ей на шею, а я замер, не проронив ни слова: у меня было одно только желание — взглянуть на ее живот!
Не помню, от кого я узнал, что Баррера купается, и я заковылял через заросли тростника к Юрубахи. Он стоял голый на подмостках около берега и снимал перед зеркалом повязки с порезов на лице. Увидев меня, он бросился к своему белью, чтобы схватить оружие. Я преградил ему путь, и между нами началась ужасная, немая, титаническая борьба.
Этот человек был силен, и, хоть у меня было преимущество в росте, он повалил меня. Сцепившись, мы судорожно катались тугим клубком, дыша одним дыханием; и Баррера оказывался то наверху, то внизу. Мы сплелись телами, как змеи, наши ноги скользили по песку, мы возвращались к куче одежды и опять скатывались к воде, пока я, уже теряя силы, не добрался зубами до его ран и не залил ему лицо кровью. Сделав нечеловеческое усилие, я погрузил Барреру в воду, чтобы он задохся там, как щенок.
Изнемогший, обессиленный, я стал свидетелем самого ужасного, самого страшного, самого отвратительного зрелища: в дрожащем блеске плавников мириады карибе облепили раненого Барреру, и, хотя он отчаянно отбивался, они обглодали его с быстротой стаи голодных кур, общипывающих кукурузный початок. Вода булькала в адском кипении, кровавая, мутная, зловещая, и, подобно тому как на рентгеновском снимке белеет человеческий скелет, так на темной поверхности дна заблестел гладкий костяк, уже наполовину затянутый тяжестью черепа. Дрожа в прибрежном камыше, он словно молил о пощаде...
Таким он был, когда я побежал за Алисией и, принеся ее на руках, показав, ей этот скелет... Таким он и остался там навсегда.
Мы положили Алисию в курьяру, смертельно бледную, бездыханную, с признаками выкидыша.
Позавчера, во мраке ночи, среди нищеты и полного бесправия, родился семимесячный мальчик. Его первая жалоба, его первый крик, его первый плач был обращен к бесчеловечной сельве. Он будет жить! Я увезу его в челноке по этим рекам к себе на родину, далеко от горя и рабства, как каучеро с Путумайо, как Хулио Санчес...
Вчера произошло то, что мы предвидели: катер с Померанцевой виллы обстрелял нашу баржу ружейным огнем, нас хотели задержать. Но мы ответили силой на силу. Завтра враги возвратятся. Скорей бы уж приехал консул!
Франко и Эли сторожат на утесе, чтобы не причалили плоты зачумленных. Я слышу отсюда кашель этой флотилий нищих: они просят у меня помощи, просят места на барже. Невозможно! В других обстоятельствах я пожертвовал бы собой для спасения земляков. Теперь — нет! Это повредит здоровью Алисии! Они заразят моего сына!
Невозможно убедить этих отчаявшихся людей, они называют меня своим избавителем. Я вынужден был объяснять им, рискуя заразиться, что не могу взять их с собой, но они не отстают от меня. Я говорю им, что у нас нет провианта, что, если они не оставят нас в покое, нам придется уйти в лес. Почему им не занять барак на Ягуанари, пока не прибудет пароход «Инка»? Он придет не сегодня-завтра.
Да, лучше оставить эту хижину и в ожидании старика Сильвы укрыться в лесу. Мы соорудим себе убежище неподалеку отсюда, где старый Сильва легко найдет нас и где мы сможем достать для ребенка кокосовое молоко.
Пусть приготовят носилки для молодой матери! Их понесут на плечах Франко и Эли. Грисельда заберет скудный провиант, Я пойду впереди всех, неся своего первенца под плащом. Мартель и Доллар будут замыкать шествие.
Дон Клементе! Мы решили не дожидаться вас в бараке Мануэля Кардозо: зачумленные высаживаются на берег. Я оставляю книгу раскрытой, чтобы по ней вы определили наш путь, вам поможет чертеж на этой странице. Сохраните мою рукопись и передайте ее в руки консула. Это — наша история, трагическая история всех каучеро! Каждая пустая страница — незаписанный рассказ!
Клементе Сильва! Мы расположимся в получасе ходьбы от этого барака, на старой тропе, ведущей к протоку Марьэ. В случае опасности мы уйдем, оставив на своем пути сигнальные костры. Торопитесь! Провианта у нас — только на неделю! Вспомните Коутиньо и Соуза Машадо!
Итак, мы уходим!
Заклинаю вас богом!
ЭПИЛОГ

Последняя телеграмма колумбийского консула, адресованная министру по поводу Артуро Ковы и его товарищей, гласит:
«Пять месяцев их тщетно разыскивает Клементе Сильва. Никаких следов. Их поглотила сельва».


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28