А из города когда вернулась?
— Вчера.
— Сыр как шёл?
— Не брали, навалом лежал.
— Долго там была?
— Четыре дня.
— Оно и видать, — сказал Андро.
— Что, красивая сделалась?
— Ага.
— Не то что твоя жена.
— Что и говорить. Глаз у тебя острый, достала бы жало.
— Ишь, расплылся как…
— Иной раз ужалит — и ничего, а тут… не вытащить… Зятем своим довольна?
— Парень как парень, работает себе.
— Младшую когда думаешь замуж выдавать?
Жало не вытаскивалось, и верёвки мешали — стягивали руки. А Андро навалился всей своей тяжестью ей на колени, шею свою толстую подставил, а под ногой что-то мешало, что-то твёрдое, то ли щепка, то ли камешек.
— Ну и человек, — обиделась Мариам, — хоть бы верёвки снял с меня.
Она выбралась из-под вязанки и встала — как палка, поддерживающая побег фасоли, — прямая, сухая и твёрдая.
— Сватают её у меня, девятый в этом году кончит, отдам.
— Одна останешься.
— А сейчас, что ли, не одна?
— Ахчи, — засмеялся Андро, — ахчи, давай и себя замуж выдай.
— Ты тут смейся, смейся надо мной…
Андро прибил последнюю перекладину и теперь, когда вся телега была готова, понял, что возницы будут крепко ругать его. Задняя часть телеги была слишком широка.
— Ты иди, пока горячая… — сказал Андро.
— Ну и тележечку смастерил, ай да мастер!
— Не болтай лишнего, — сказал Андро, — бери своё сено, проваливай.
Но, когда Андро с цепью в руках вышел из сарая, она стояла с прилипшим к спине мокрым платьем — плоская, беззадая, в мужских ботинках… Он всегда помогал ей чем мог, скрыл от неё смерть Васила, надо было — одалживал лошадь, времени хватало — траву ей косил, но Мариам была Мариам, такая вот плоская, высохшая.
Мариам выпила воды, остаток плеснула Андро в лицо:
— Смейся надо мной, смейся… — И хотела отлепить платье от тела. Потом вытерла плечо под платьем. — Лень идти, остыла уже, неохота двигаться, — и присела на телегу.
— Вставай, сломаешь… Ахчи! — всплеснул руками Андро. — Что я сегодня видел, не поверишь, белого буйвола видел на реке… Ну раз хочешь подсобить, подай лом, вон оттуда, и кирку прихвати, да ты что, слепая, что ли, вон, у стены… — Он обмотал лом цепью. — Верёвку подай. В стойле посмотри. Толстую, дура. Вот так! Буйвол… ну что за буйвол! Хорошего бы закройщика — десять Мариам бы вышло и на Ашхен бы ещё осталось.
— Разглядел, значит, как следует.
— Ахчи-и-и…
И тогда Мариам сказала:
— Ну и что… про своих женщин забываете, буйволов разных смотреть ходите.
И Андро смешался и опечалился. Вот Мариам, вроде бы и дочку замуж выдала, и внучку уже имеет, но да ведь самой-то всего сорок, наверное. Сорок лет — вроде ещё женщина должна быть, а она не женщина — под мешком с картошкой, под вязанкой дров, с топором в руках, в перебранке с бригадиром…
— Мариам, — сказал Андро.
— Что тебе?
— Мариам, сколько тебе лет, Мариам?
— Шестнадцать, — сказала Мариам. — Совсем молоденькая девочка.
— Сорок есть?
— Тридцать шесть. Тридцать шесть мне, Андро.
— Тц-тц-тц… четырнадцать еле дашь…
— Дурак, — сказала Мариам невесело. — Глупый дурак, ослиная башка.
— Давно известно, — засмеялся Андро.
— Двадцать было — без мужа осталась…
— Мариам…
— Что?
— Так ты с тех пор и без мужа?
Мариам поглядела на грушу, посмотрела на ульи, потом на Андро взглянула.
— Смеёшься.
Андро играл ногой с топором.
— Мариам… Мариам… без мужа очень трудно? Извини, Мариам… я не про дрова и сено, не про хозяйство, про это я знаю… а так… без мужчины очень трудно?
Плотно подобрав губы, Мариам смотрела на него.
— Мариам… Мариам… а между делом… так просто… не было никого?
Мариам молча смотрела. Высохшая, бедная Мариам.
— Мариам, — сказал Андро, — Мариам, на что тебе корова, Мариам? Продай, ступай замуж, ступай с дочерью у зятя поживи, для чего мучаешь себя, Мариам? Сколько раз живём на свете, глупая. Не твоё это дело — корову держать. Мариам ты, Мариам, и не тащи ты больше сено на себе, дурёха…
Андро вышел из дому — у порога под грушей сидел хитрая лисица Гикор и делал вид, что не видит Андро.
«Собаку надо держать», — подумал Андро и вспомнил, что собака у него есть и что она в горах, на выгоне.
— Спал, Андро?
— Да, — сказал Андро, — заснул, а Мариам вот пришла наша, разбудила. — И Андро зевнул и сказал: — Что нового на свете?
— Груша у тебя поспела.
— Да, — сказал Андро, — попробуй.
— Зубов нет. Пчела у тебя хорошая. Мои что-то взбесились, роятся всё время, одна хорошая семья была, в прошлом году хорошая была, в этом всё роится и роится. Водку будешь гнать?
— Посмотрим.
— Чего же смотреть, куда столько фруктов денешь, жалко ведь… Андро, — прямо посмотрел на него Гикор, — я к тебе с просьбой. Спроси — с какой?
«Пчела роится, улья нету. У тебя найдётся запасной или сделай, ежели нету, тебе недолго, проклятые, роятся, надоели…»
— Почему, — спросил Андро, — сколько же это тебе лет, что без зубов остался?
— Шестьдесят семь.
— Ну да, — засмеялся обиженно Андро. — Чего же меня обманывать, я тебе не комиссия по пенсиям.
Из дому неслышно вышла Мариам и остановилась у косяка.
И, увидев этих двоих на одном крыльце и заметив чёрные усы и бороду Андро, Гикор решил, что они давно уже связаны друг с другом — «одинокая женщина, без этого не обойтись» — и что, значит, позапрошлой зимой бревно перед её домом Андро утащил, хорошее было бревно, сухое, он сам собирался его взять, но вот расторопнее его нашлись люди.
— С девяносто восьмого. Два оттуда и шестьдесят пять этих — шестьдесят семь. Тебя ребёнком помню.
— Шучу, шучу я, не обижайся, — засмеялся Андро.
— А и не шутишь, что мне на тебя обижаться.
Мариам молча прошла рядом с Андро, минуту постояла возле вязанки, потом продела руки под верёвки, присела разом, опустилась на четвереньки и руками упёрлась в землю.
— Погоди, помогу, ахчи, — сказал ей Гикор и шагнул к ней.
Она не ответила, потом оторвала одну руку и колено от земли и медленно разогнулась, и, когда она стала разгибаться, Андро увидел её тёмное лицо и вздувшуюся шею.
— У-у-у, да ты ещё крепкая, — сказал Андро, когда она поднялась.
Она поднялась, встряхнула ношу, чтобы та поудобнее легла на спине, и Андро снова увидел её погасшую, тусклую улыбку. И услышал её ответ с тропинки, из-под груши:
— А что, и крепкая!
Вязанка зацепилась за ветки, Мариам нагнулась, чуть не упала, потом подалась назад и, нагнувшись, прошла под ветками, ветки разогнулись, спелые груши попадали на землю.
— Можно грушу? — Она присела под вязанкой.
— Глупая, — закричал Андро, — с ветки сорви, вон сами в рот лезут!
А она и с земли подобрала, и с ветки сорвала, и ещё засмеялась в придачу.
— Очень хорошая женщина, — сказал лисица Гикор. — Молодая крепкая женщина.
А Гикор, значит, лошадь просил, из Касаха надо ему несколько пудов зерна привезти, пудов пять — не больше, его лошадь для этого не годится, боязливая очень, а дорога туда плохая, а ехать ночью, а его лошадь глупая — и сама разобьётся и его, Гикора, покалечит, она сильная, но глупая, а поклажа невелика, ну так пудов пять, от силы шесть, ночью поедет, чтоб лошади не жарко было, днём ей овса даст, чтоб отдохнула, а ночью обратно поедет, чтоб не жарко было.
Ашхен раньше всех доить кончила, раньше всех молоко сдала, больше всех она молока сдала, коров почесала, почистила, поласкала, телятник почистила, самый чистый был её телятник, телята — крупные, живые такие телята, — телят сдала пастуху, привела в порядок свою палатку, умылась — сначала плохим мылом, после — пахучим, причесалась, повязалась платком — другие, если повязываются платком, не причёсываются, а если причёсываются — платком не повязываются, а она такая — и изнутри и снаружи чистенькая, — причесалась, платком повязалась, золотое кольцо обручальное на палец надела — такая она женщина, семейная — вся для семьи, надела на руку золотые часики и вся чистая, аккуратная и вся передовая, вся честная и правдивая, вся красивая предстала перед заведующим фермой Левоном.
И такая вся скромная, тихая, такая покорная, безответная и такая вся — армянка, и такая вся — из деревни — она сама первая не заговорила, такая уважительная к старшим, подождала, пока дядюшка Левон сам спросил у неё:
— Что у тебя, Ашхен?
— Дядюшка Левон, — и такая стыдливая, застенчивая, такая непохожая на городских шлюх и деревенских потаскух, подождала, пока дядюшка Левон сам догадается, о чём просит передовая доярка Ашхен.
— Собралась куда, Ашхен?
Ашхен кивнула головой.
— Ежели поспеешь к вечернему дою — и спрашивать нечего. Твой свободный час, что хочешь, то и делай.
Но Ашхен такая: пока не спросит — шагу не ступит. И Ашхен понимающая — знает, что работникам, работающим в долине, мацуна захочется. И Ашхен, щедрая на руку, не прижимистая нисколько, принесёт им мацуна от своей собственной коровы. И Ашхен заботливая, сама понесёт мацун, сгибаясь под тяжестью, себя не пожалеет. И Ашхен чуткая, даст им поесть, а сама, скромная, тихая, потупит глаза, станет травиночкой играть. И вместе с Мариам Ашхен пойдёт к роднику по воду — старые подруги, с детства друг дружку без слов понимают, и ещё они понимают, что воду из родника женщина должна нести.
Ашхен ведро под струёй хорошенько помыла, подставила под тростниковый жёлоб, проверила, прочно ли стоит, не опрокинется ли, Мариам в сторону отвела, чтобы в воду земля не попала, платок с неё сняла, чтоб не порвался, схватила все волосы разом, чтобы узел не маленьким был и чтобы волосы не выдрались, и стала бить — по плечам, по груди, по животу, по спине, по заднице, потом снова — по плечам, по груди, по животу, по спине, по заднице, потом только по спине, по спине, по спине — чтобы и больно было, и синяков не видать.
Потом дала ей воды попить, свой гребешок дала, чтобы причесалась, повязала ей платком голову и сама взяла её ведро, потому что Мариам на ногах держалась с трудом.
Алхо
— Да ведь я сам в горы собрался, Гикор…
— Собрался в горы? — будто бы смутился Гикор. — Как же быть тогда? — Он постоял, будто бы смущённый, и вдруг повеселел, будто бы выход нашёл. — А ты на моей поезжай. Тебе же дрова везти. Сильная лошадь — грузи сколько хочешь. Правда, шарахается, не любит чужих, — засомневался Гикор.
— Лошади семь-восемь лет — не жеребёнок, чего шарахаться, — засмеялся Андро.
— От мужского в нём осталось, нет-нет да и ударит в башку, — объяснил лисица Гикор. И потому что он так серьёзно объяснил, Андро поинтересовался тоже всерьёз:
— Холощёный он у тебя, говоришь?
— Нет, внутрь всё запихано. Пчела у тебя хорошо ходит, — похвалил Гикор. — Айта, даёшь или нет?
— А разница какая-нибудь есть?
— Говорят, что нет, но у моего вот есть. Хочешь выхолостить — выхолости, а то внутрь загонять — это ещё что за мода? Когда это было — вчера, что ли, Сона спускалась с гор — взбесился, всё с себя сбросил…
— Седло в хлеву лежит, в сенях, — сказал Андро, — лошадь в овраге. Много не нагружай, Гикор, а то знаю я твои пуды.
Гикор по-стариковски небыстро зашагал к дверям хлева и, как истинный хозяин, выругал про себя Андро: «Слабак несчастный, раз уж ты так хорошо знаешь мои пуды, что ж ты мне лошадь свою даёшь… на его седло полюбуйтесь, да какое это твоё дело — лошадь держать».
А Андро показалось — он обидел старика, потому что тот какой-то расстроенный вернулся из хлева, и Андро захотел смягчить свои недостойные слова.
— Да шучу ведь я всё, Гикор, шучу, — сказал Андро, — спустишься в ущелье, не пугайся, в воде белый буйвол сидит.
— Ну да, — не поверил Гикор. — Сам видел?
— Лошадь перегонял — увидел.
— Ты молодой, ты такое увидишь! — Ему не понравилось положение у Андро ульев — он рассердился, и груша у этого человека портилась — тут уж он совсем рассердился: — Ты буйволов ходи разглядывай, а у тебя груша гниёт, — сказал он и, как в председательские свои времена, быстро распорядился: — Бочку намочишь в ручье, дашь хорошенько отмокнуть. Завтра чтобы ни одной груши на дереве не было. У него тыща из-под носа уплывает, а он себе спит средь бела дня…
Когда он был над самым уже ущельём, Андро окликнул его:
— Дядька Гикор… Через горы пойдёшь?
— Там видно будет.
— Если через горы, скажи Ашхен, денька через два приду… дров подвезу…
— Андраник…
— Что тебе?
— Ты кому это лошадь отдал?
— Гикору.
— Для чего ему?..
«Да тебе-то, спрашивается, что за дело?»
— Не слышу, милый!..
— В Касах поедет.
— А не жалко скотину?..
— А что, спина у неё сломается, что ли?..
— Да, милый…
В ущелье среди камней что-то своё бормотала речка, мать девочек, положив голову на колени, то ли дремала, то ли грустила — о речке, о своих белых незагорелых ногах, одна из девочек, обиженная, сидела, поджав ноги и отвернувшись, а сестра щекотала ей соломинкой около уха, и та, надув губы, отворачивалась ещё больше, а великанша совершала плавные свои обороты под солнцем. Алхо стоял недалеко и был печален. И всё это каким-то погасшим было и бесполезным, как вода на брошенной неработающей мельнице, как гниющее на корню дерево, как солнце, под которым не расстелено поле. Потому что речке должно было быть поделённой между грядками, а поза у матери девочек была прямо как у мойщиц шерсти, девочкам бы собирать малину и дикую грушу на опушке, сено бы им убирать, косарям воду подносить, великанше бы стоять под омётом и снопы подавать или же… Или же в горах пастухи умирают без женщин… Гикор постоял, поглядел-поглядел на всё это и, улыбаясь и покачивая головой, пошёл к Алхо.
— Подыхаешь от безделья, — сказал он Алхо. — Дорогу в Касах помнишь? Не забыл ещё?
Алхо в полудрёме принял седло, принял удила, бесчувственно дал оседлать себя и пошёл, закачался между камнями. Камешек ушёл у него из-под ног, и он ударился брюхом о землю.
«Но-о-о…» — удила врезались в старые раны, мягкий прут больно прошёлся под брюхом, и Алхо узнал лисицу Гикора. Это означало стеснение в лёгких, духоту, и долгий путь, и фальшь сладких, ободряющих неискренних слов. И тяжёлый груз.
Алхо вздохнул и захотел пойти рысью, но уздцы тут же врезались в губы, требуя подтянутости и медленного хода. «Припомнил, говоришь, меня?..» Уздцы оказались правы, потому что сразу же перед Алхо взметнулся подъём, и, если бы он шёл рысью, передние ноги у него подкосились бы и морда была бы разбита о землю.
Повернувшись в седле, Гикор сказал на всякий случай в сторону девочек:
— Взрослые девушки, малина перезрела, пошли бы да собрали, на зиму б варенья наварили. Ваш папа бы обрадовался.
Великанша шумно вздохнула и подставила пуп солнцу, а девочки рассмеялись и горячо и глухо.
— Сестрица, тебе говорю, — Гикор показал подбородком на мать девочек.
Мать девочек поглядела поверх колен с летней ленивой грустью, а великанша устроилась поудобнее, и в эту минуту Гикор вдруг понял, что нет… что нет — для скирдования она негожа: жалко вещь. И не для пастухов такая, пастухи — полуграмотные, небритые, невежественные. Нет, и не для пастухов.
— Шлюха, наверное, — пробормотал Гикор, поглядел ещё раз и ничего не понял, совсем запутался и сам себе сказал, что белый свет испортился. — Испоганился мир, — сказал он себе, — испортился и стал сложнее, ничего не понять.
Когда они одолели подъём и вышли на дорогу, завиднелась тропинка к дому Андро. Алхо наивно так захотел обмануть лисицу Гикора. Захотел сделать вид, что это обычный день, и он из ущелья поднялся, и вот по дороге и по тропинке идёт к себе домой. Алхо замедлил шаг, потом разом свернул на тропинку, но тут же натянулись удила, а стремена врезались в старые шрамы.
— На лисицу эту поглядите, на лисицу, — сказал лисица Гикор и повёл его по дороге в село.
Из зарослей фасоли выскочила остромордая рыжая сука. Алхо устало и раздражённо лягнул её и понял, что дорога будет та — под нестерпимо тяжёлым грузом с бесконечной жаркой сдавленностью в лёгких, — и Алхо устало и брезгливо лягнул суку. И почувствовал, как копыто вошло во что-то мягкое и вышло.
— Нельзя ли, чтобы ты своей дорогой шёл к своему дому! — вспылил с порога своего особняка директор школы Рубен.
— Моя дорога эта, свою суку на привязи держи, — огрызнулся Гикор.
— На чужой лошади сидит, чужую собаку убивает.
— Беги жаловаться в сельсовет, — сказал Гикор, но гибкий прут всё-таки снова обжёг брюхо Алхо.
Остромордая сука, известно, злая, обязательно наскочит на тебя, и надо её лягнуть, чтобы на минуту у неё спёрло дыхание и чтобы потом она заскулила, а люди бы стали из-за этого браниться, — всё это было понятно, но прута на этот раз Алхо совсем не ожидал. Потому-то и мир людей казался ему запутанным и непостижимым. Вот уже двадцать лет он возит людей и их ношу, двадцать лет под этой ношей он думает о них, но ничего не понимает, ничего. И не по той причине, что он, Алхо, лошадь, а потому что люди не постоянны в своих действиях; они понимают вчерашние свои поступки и даже похваляются ими; сегодняшнее — нет, сегодняшнее им самим непонятно, но что самое странное — от этого они ничуть не страдают, нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Вчера.
— Сыр как шёл?
— Не брали, навалом лежал.
— Долго там была?
— Четыре дня.
— Оно и видать, — сказал Андро.
— Что, красивая сделалась?
— Ага.
— Не то что твоя жена.
— Что и говорить. Глаз у тебя острый, достала бы жало.
— Ишь, расплылся как…
— Иной раз ужалит — и ничего, а тут… не вытащить… Зятем своим довольна?
— Парень как парень, работает себе.
— Младшую когда думаешь замуж выдавать?
Жало не вытаскивалось, и верёвки мешали — стягивали руки. А Андро навалился всей своей тяжестью ей на колени, шею свою толстую подставил, а под ногой что-то мешало, что-то твёрдое, то ли щепка, то ли камешек.
— Ну и человек, — обиделась Мариам, — хоть бы верёвки снял с меня.
Она выбралась из-под вязанки и встала — как палка, поддерживающая побег фасоли, — прямая, сухая и твёрдая.
— Сватают её у меня, девятый в этом году кончит, отдам.
— Одна останешься.
— А сейчас, что ли, не одна?
— Ахчи, — засмеялся Андро, — ахчи, давай и себя замуж выдай.
— Ты тут смейся, смейся надо мной…
Андро прибил последнюю перекладину и теперь, когда вся телега была готова, понял, что возницы будут крепко ругать его. Задняя часть телеги была слишком широка.
— Ты иди, пока горячая… — сказал Андро.
— Ну и тележечку смастерил, ай да мастер!
— Не болтай лишнего, — сказал Андро, — бери своё сено, проваливай.
Но, когда Андро с цепью в руках вышел из сарая, она стояла с прилипшим к спине мокрым платьем — плоская, беззадая, в мужских ботинках… Он всегда помогал ей чем мог, скрыл от неё смерть Васила, надо было — одалживал лошадь, времени хватало — траву ей косил, но Мариам была Мариам, такая вот плоская, высохшая.
Мариам выпила воды, остаток плеснула Андро в лицо:
— Смейся надо мной, смейся… — И хотела отлепить платье от тела. Потом вытерла плечо под платьем. — Лень идти, остыла уже, неохота двигаться, — и присела на телегу.
— Вставай, сломаешь… Ахчи! — всплеснул руками Андро. — Что я сегодня видел, не поверишь, белого буйвола видел на реке… Ну раз хочешь подсобить, подай лом, вон оттуда, и кирку прихвати, да ты что, слепая, что ли, вон, у стены… — Он обмотал лом цепью. — Верёвку подай. В стойле посмотри. Толстую, дура. Вот так! Буйвол… ну что за буйвол! Хорошего бы закройщика — десять Мариам бы вышло и на Ашхен бы ещё осталось.
— Разглядел, значит, как следует.
— Ахчи-и-и…
И тогда Мариам сказала:
— Ну и что… про своих женщин забываете, буйволов разных смотреть ходите.
И Андро смешался и опечалился. Вот Мариам, вроде бы и дочку замуж выдала, и внучку уже имеет, но да ведь самой-то всего сорок, наверное. Сорок лет — вроде ещё женщина должна быть, а она не женщина — под мешком с картошкой, под вязанкой дров, с топором в руках, в перебранке с бригадиром…
— Мариам, — сказал Андро.
— Что тебе?
— Мариам, сколько тебе лет, Мариам?
— Шестнадцать, — сказала Мариам. — Совсем молоденькая девочка.
— Сорок есть?
— Тридцать шесть. Тридцать шесть мне, Андро.
— Тц-тц-тц… четырнадцать еле дашь…
— Дурак, — сказала Мариам невесело. — Глупый дурак, ослиная башка.
— Давно известно, — засмеялся Андро.
— Двадцать было — без мужа осталась…
— Мариам…
— Что?
— Так ты с тех пор и без мужа?
Мариам поглядела на грушу, посмотрела на ульи, потом на Андро взглянула.
— Смеёшься.
Андро играл ногой с топором.
— Мариам… Мариам… без мужа очень трудно? Извини, Мариам… я не про дрова и сено, не про хозяйство, про это я знаю… а так… без мужчины очень трудно?
Плотно подобрав губы, Мариам смотрела на него.
— Мариам… Мариам… а между делом… так просто… не было никого?
Мариам молча смотрела. Высохшая, бедная Мариам.
— Мариам, — сказал Андро, — Мариам, на что тебе корова, Мариам? Продай, ступай замуж, ступай с дочерью у зятя поживи, для чего мучаешь себя, Мариам? Сколько раз живём на свете, глупая. Не твоё это дело — корову держать. Мариам ты, Мариам, и не тащи ты больше сено на себе, дурёха…
Андро вышел из дому — у порога под грушей сидел хитрая лисица Гикор и делал вид, что не видит Андро.
«Собаку надо держать», — подумал Андро и вспомнил, что собака у него есть и что она в горах, на выгоне.
— Спал, Андро?
— Да, — сказал Андро, — заснул, а Мариам вот пришла наша, разбудила. — И Андро зевнул и сказал: — Что нового на свете?
— Груша у тебя поспела.
— Да, — сказал Андро, — попробуй.
— Зубов нет. Пчела у тебя хорошая. Мои что-то взбесились, роятся всё время, одна хорошая семья была, в прошлом году хорошая была, в этом всё роится и роится. Водку будешь гнать?
— Посмотрим.
— Чего же смотреть, куда столько фруктов денешь, жалко ведь… Андро, — прямо посмотрел на него Гикор, — я к тебе с просьбой. Спроси — с какой?
«Пчела роится, улья нету. У тебя найдётся запасной или сделай, ежели нету, тебе недолго, проклятые, роятся, надоели…»
— Почему, — спросил Андро, — сколько же это тебе лет, что без зубов остался?
— Шестьдесят семь.
— Ну да, — засмеялся обиженно Андро. — Чего же меня обманывать, я тебе не комиссия по пенсиям.
Из дому неслышно вышла Мариам и остановилась у косяка.
И, увидев этих двоих на одном крыльце и заметив чёрные усы и бороду Андро, Гикор решил, что они давно уже связаны друг с другом — «одинокая женщина, без этого не обойтись» — и что, значит, позапрошлой зимой бревно перед её домом Андро утащил, хорошее было бревно, сухое, он сам собирался его взять, но вот расторопнее его нашлись люди.
— С девяносто восьмого. Два оттуда и шестьдесят пять этих — шестьдесят семь. Тебя ребёнком помню.
— Шучу, шучу я, не обижайся, — засмеялся Андро.
— А и не шутишь, что мне на тебя обижаться.
Мариам молча прошла рядом с Андро, минуту постояла возле вязанки, потом продела руки под верёвки, присела разом, опустилась на четвереньки и руками упёрлась в землю.
— Погоди, помогу, ахчи, — сказал ей Гикор и шагнул к ней.
Она не ответила, потом оторвала одну руку и колено от земли и медленно разогнулась, и, когда она стала разгибаться, Андро увидел её тёмное лицо и вздувшуюся шею.
— У-у-у, да ты ещё крепкая, — сказал Андро, когда она поднялась.
Она поднялась, встряхнула ношу, чтобы та поудобнее легла на спине, и Андро снова увидел её погасшую, тусклую улыбку. И услышал её ответ с тропинки, из-под груши:
— А что, и крепкая!
Вязанка зацепилась за ветки, Мариам нагнулась, чуть не упала, потом подалась назад и, нагнувшись, прошла под ветками, ветки разогнулись, спелые груши попадали на землю.
— Можно грушу? — Она присела под вязанкой.
— Глупая, — закричал Андро, — с ветки сорви, вон сами в рот лезут!
А она и с земли подобрала, и с ветки сорвала, и ещё засмеялась в придачу.
— Очень хорошая женщина, — сказал лисица Гикор. — Молодая крепкая женщина.
А Гикор, значит, лошадь просил, из Касаха надо ему несколько пудов зерна привезти, пудов пять — не больше, его лошадь для этого не годится, боязливая очень, а дорога туда плохая, а ехать ночью, а его лошадь глупая — и сама разобьётся и его, Гикора, покалечит, она сильная, но глупая, а поклажа невелика, ну так пудов пять, от силы шесть, ночью поедет, чтоб лошади не жарко было, днём ей овса даст, чтоб отдохнула, а ночью обратно поедет, чтоб не жарко было.
Ашхен раньше всех доить кончила, раньше всех молоко сдала, больше всех она молока сдала, коров почесала, почистила, поласкала, телятник почистила, самый чистый был её телятник, телята — крупные, живые такие телята, — телят сдала пастуху, привела в порядок свою палатку, умылась — сначала плохим мылом, после — пахучим, причесалась, повязалась платком — другие, если повязываются платком, не причёсываются, а если причёсываются — платком не повязываются, а она такая — и изнутри и снаружи чистенькая, — причесалась, платком повязалась, золотое кольцо обручальное на палец надела — такая она женщина, семейная — вся для семьи, надела на руку золотые часики и вся чистая, аккуратная и вся передовая, вся честная и правдивая, вся красивая предстала перед заведующим фермой Левоном.
И такая вся скромная, тихая, такая покорная, безответная и такая вся — армянка, и такая вся — из деревни — она сама первая не заговорила, такая уважительная к старшим, подождала, пока дядюшка Левон сам спросил у неё:
— Что у тебя, Ашхен?
— Дядюшка Левон, — и такая стыдливая, застенчивая, такая непохожая на городских шлюх и деревенских потаскух, подождала, пока дядюшка Левон сам догадается, о чём просит передовая доярка Ашхен.
— Собралась куда, Ашхен?
Ашхен кивнула головой.
— Ежели поспеешь к вечернему дою — и спрашивать нечего. Твой свободный час, что хочешь, то и делай.
Но Ашхен такая: пока не спросит — шагу не ступит. И Ашхен понимающая — знает, что работникам, работающим в долине, мацуна захочется. И Ашхен, щедрая на руку, не прижимистая нисколько, принесёт им мацуна от своей собственной коровы. И Ашхен заботливая, сама понесёт мацун, сгибаясь под тяжестью, себя не пожалеет. И Ашхен чуткая, даст им поесть, а сама, скромная, тихая, потупит глаза, станет травиночкой играть. И вместе с Мариам Ашхен пойдёт к роднику по воду — старые подруги, с детства друг дружку без слов понимают, и ещё они понимают, что воду из родника женщина должна нести.
Ашхен ведро под струёй хорошенько помыла, подставила под тростниковый жёлоб, проверила, прочно ли стоит, не опрокинется ли, Мариам в сторону отвела, чтобы в воду земля не попала, платок с неё сняла, чтоб не порвался, схватила все волосы разом, чтобы узел не маленьким был и чтобы волосы не выдрались, и стала бить — по плечам, по груди, по животу, по спине, по заднице, потом снова — по плечам, по груди, по животу, по спине, по заднице, потом только по спине, по спине, по спине — чтобы и больно было, и синяков не видать.
Потом дала ей воды попить, свой гребешок дала, чтобы причесалась, повязала ей платком голову и сама взяла её ведро, потому что Мариам на ногах держалась с трудом.
Алхо
— Да ведь я сам в горы собрался, Гикор…
— Собрался в горы? — будто бы смутился Гикор. — Как же быть тогда? — Он постоял, будто бы смущённый, и вдруг повеселел, будто бы выход нашёл. — А ты на моей поезжай. Тебе же дрова везти. Сильная лошадь — грузи сколько хочешь. Правда, шарахается, не любит чужих, — засомневался Гикор.
— Лошади семь-восемь лет — не жеребёнок, чего шарахаться, — засмеялся Андро.
— От мужского в нём осталось, нет-нет да и ударит в башку, — объяснил лисица Гикор. И потому что он так серьёзно объяснил, Андро поинтересовался тоже всерьёз:
— Холощёный он у тебя, говоришь?
— Нет, внутрь всё запихано. Пчела у тебя хорошо ходит, — похвалил Гикор. — Айта, даёшь или нет?
— А разница какая-нибудь есть?
— Говорят, что нет, но у моего вот есть. Хочешь выхолостить — выхолости, а то внутрь загонять — это ещё что за мода? Когда это было — вчера, что ли, Сона спускалась с гор — взбесился, всё с себя сбросил…
— Седло в хлеву лежит, в сенях, — сказал Андро, — лошадь в овраге. Много не нагружай, Гикор, а то знаю я твои пуды.
Гикор по-стариковски небыстро зашагал к дверям хлева и, как истинный хозяин, выругал про себя Андро: «Слабак несчастный, раз уж ты так хорошо знаешь мои пуды, что ж ты мне лошадь свою даёшь… на его седло полюбуйтесь, да какое это твоё дело — лошадь держать».
А Андро показалось — он обидел старика, потому что тот какой-то расстроенный вернулся из хлева, и Андро захотел смягчить свои недостойные слова.
— Да шучу ведь я всё, Гикор, шучу, — сказал Андро, — спустишься в ущелье, не пугайся, в воде белый буйвол сидит.
— Ну да, — не поверил Гикор. — Сам видел?
— Лошадь перегонял — увидел.
— Ты молодой, ты такое увидишь! — Ему не понравилось положение у Андро ульев — он рассердился, и груша у этого человека портилась — тут уж он совсем рассердился: — Ты буйволов ходи разглядывай, а у тебя груша гниёт, — сказал он и, как в председательские свои времена, быстро распорядился: — Бочку намочишь в ручье, дашь хорошенько отмокнуть. Завтра чтобы ни одной груши на дереве не было. У него тыща из-под носа уплывает, а он себе спит средь бела дня…
Когда он был над самым уже ущельём, Андро окликнул его:
— Дядька Гикор… Через горы пойдёшь?
— Там видно будет.
— Если через горы, скажи Ашхен, денька через два приду… дров подвезу…
— Андраник…
— Что тебе?
— Ты кому это лошадь отдал?
— Гикору.
— Для чего ему?..
«Да тебе-то, спрашивается, что за дело?»
— Не слышу, милый!..
— В Касах поедет.
— А не жалко скотину?..
— А что, спина у неё сломается, что ли?..
— Да, милый…
В ущелье среди камней что-то своё бормотала речка, мать девочек, положив голову на колени, то ли дремала, то ли грустила — о речке, о своих белых незагорелых ногах, одна из девочек, обиженная, сидела, поджав ноги и отвернувшись, а сестра щекотала ей соломинкой около уха, и та, надув губы, отворачивалась ещё больше, а великанша совершала плавные свои обороты под солнцем. Алхо стоял недалеко и был печален. И всё это каким-то погасшим было и бесполезным, как вода на брошенной неработающей мельнице, как гниющее на корню дерево, как солнце, под которым не расстелено поле. Потому что речке должно было быть поделённой между грядками, а поза у матери девочек была прямо как у мойщиц шерсти, девочкам бы собирать малину и дикую грушу на опушке, сено бы им убирать, косарям воду подносить, великанше бы стоять под омётом и снопы подавать или же… Или же в горах пастухи умирают без женщин… Гикор постоял, поглядел-поглядел на всё это и, улыбаясь и покачивая головой, пошёл к Алхо.
— Подыхаешь от безделья, — сказал он Алхо. — Дорогу в Касах помнишь? Не забыл ещё?
Алхо в полудрёме принял седло, принял удила, бесчувственно дал оседлать себя и пошёл, закачался между камнями. Камешек ушёл у него из-под ног, и он ударился брюхом о землю.
«Но-о-о…» — удила врезались в старые раны, мягкий прут больно прошёлся под брюхом, и Алхо узнал лисицу Гикора. Это означало стеснение в лёгких, духоту, и долгий путь, и фальшь сладких, ободряющих неискренних слов. И тяжёлый груз.
Алхо вздохнул и захотел пойти рысью, но уздцы тут же врезались в губы, требуя подтянутости и медленного хода. «Припомнил, говоришь, меня?..» Уздцы оказались правы, потому что сразу же перед Алхо взметнулся подъём, и, если бы он шёл рысью, передние ноги у него подкосились бы и морда была бы разбита о землю.
Повернувшись в седле, Гикор сказал на всякий случай в сторону девочек:
— Взрослые девушки, малина перезрела, пошли бы да собрали, на зиму б варенья наварили. Ваш папа бы обрадовался.
Великанша шумно вздохнула и подставила пуп солнцу, а девочки рассмеялись и горячо и глухо.
— Сестрица, тебе говорю, — Гикор показал подбородком на мать девочек.
Мать девочек поглядела поверх колен с летней ленивой грустью, а великанша устроилась поудобнее, и в эту минуту Гикор вдруг понял, что нет… что нет — для скирдования она негожа: жалко вещь. И не для пастухов такая, пастухи — полуграмотные, небритые, невежественные. Нет, и не для пастухов.
— Шлюха, наверное, — пробормотал Гикор, поглядел ещё раз и ничего не понял, совсем запутался и сам себе сказал, что белый свет испортился. — Испоганился мир, — сказал он себе, — испортился и стал сложнее, ничего не понять.
Когда они одолели подъём и вышли на дорогу, завиднелась тропинка к дому Андро. Алхо наивно так захотел обмануть лисицу Гикора. Захотел сделать вид, что это обычный день, и он из ущелья поднялся, и вот по дороге и по тропинке идёт к себе домой. Алхо замедлил шаг, потом разом свернул на тропинку, но тут же натянулись удила, а стремена врезались в старые шрамы.
— На лисицу эту поглядите, на лисицу, — сказал лисица Гикор и повёл его по дороге в село.
Из зарослей фасоли выскочила остромордая рыжая сука. Алхо устало и раздражённо лягнул её и понял, что дорога будет та — под нестерпимо тяжёлым грузом с бесконечной жаркой сдавленностью в лёгких, — и Алхо устало и брезгливо лягнул суку. И почувствовал, как копыто вошло во что-то мягкое и вышло.
— Нельзя ли, чтобы ты своей дорогой шёл к своему дому! — вспылил с порога своего особняка директор школы Рубен.
— Моя дорога эта, свою суку на привязи держи, — огрызнулся Гикор.
— На чужой лошади сидит, чужую собаку убивает.
— Беги жаловаться в сельсовет, — сказал Гикор, но гибкий прут всё-таки снова обжёг брюхо Алхо.
Остромордая сука, известно, злая, обязательно наскочит на тебя, и надо её лягнуть, чтобы на минуту у неё спёрло дыхание и чтобы потом она заскулила, а люди бы стали из-за этого браниться, — всё это было понятно, но прута на этот раз Алхо совсем не ожидал. Потому-то и мир людей казался ему запутанным и непостижимым. Вот уже двадцать лет он возит людей и их ношу, двадцать лет под этой ношей он думает о них, но ничего не понимает, ничего. И не по той причине, что он, Алхо, лошадь, а потому что люди не постоянны в своих действиях; они понимают вчерашние свои поступки и даже похваляются ими; сегодняшнее — нет, сегодняшнее им самим непонятно, но что самое странное — от этого они ничуть не страдают, нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23