Пьера перевели к нам недавно, в
наказание. Может быть, и не узнают.
- На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь... давай-ка еще...
Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостный супчик,
но не совсем уж мерзкий.
- Где здесь помойное ведро? - выплескивая половину кастрюли в
медный котел с тушащейся капустой, спросил я.
- Вот...
- Лей доверху.
Сморщившись от отвращения. Йене поднял крепкое дубовое ведерко и
щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этого
супчика - с картофельной шелухой, луковыми шкурками, какими-то совсем
уж безнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями
чего-то совсем странного - блевать хотелось.
- Господи, пару раз он что-то такое и подавал... - прошептал Йене.
- Пойдешь впереди, - велел я. - Ну и ругайся...
- Понятно.
Едва мы вышли в основной коридор, как Йене возвысил голос:
- Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!
- Ой-ля-ля! - воскликнул я. Уж очень запомнился мне прощальный
выкрик Пьера. - Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!
- Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! - ревел
Йене. - Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для
нас! Для своих братьев! Никто не будет такое есть!
- Это можно есть! - отбивался я. То ли в образ вошел, то ли азарт
охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. - Горячий суп! В
Галлии все едят такой суп!
- Никто не станет это есть! Тут помои! - Йене потряс котелком,
выплескивая горячую жижу на пол. - Пусть брат Луиджи посмотрит на это!
В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тоже была
ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два ярких
ацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше
маленькое шествие.
- Посмотрите, что он сварил! Душегуб! - яростно закричал Йене,
брякая котелок на стол перед охраной.
- Спаси Сестра, - прошептал один из монахов, складывая руки
лодочкой. - Какой кошмар...
Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йене поднял ее,
почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел, но лицо его
позеленело, он схватился за горло и бросился вон - в маленькую дверку
в нише.
- Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! - крикнул Йене. - И пусть
Пьер сам съест свои помои!
Сообразив, что зря перевел внимание на меня, монахи начали было
поднимать головы, Йене крикнул:
- Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!
Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе - новость оказалось
для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились от
Йенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх,
попробовали бы каторжной баланды...
- Я сам все объясню брату Луиджи! - крикнул я и быстро пошел
вперед. - Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!
- Нет уж, мы пойдем вместе! - завопил Йене и бросился за мной.
Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше
занимало, когда же освободится туалет, из которого доносились понятные
звуки.
Когда мы ушли от поста, Йене хрипло сказал:
- Тебя спас этот котелок... тот брат, которого стошнило, прекрасно
знает Пьера. Вечно у него кусочничал, добавку выпрашивал...
Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов, когда
сзади донесся топот и послышался крик:
- Постойте, братья! Йене, Пьер, стойте!
Нас догонял один из монахов. Но именно один...
- Что? - спросил Йене, поворачиваясь.
- Надо же расписаться! - Монах помахал бумагой. - Давайте...
Йене поставил котелок на пол, молча взял лист, повернул монаха
спиной - тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал
роспись. Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно
посмотрев на роспись Пьера - ничего особенного, закорючка с завитком,
я скопировал ее.
- Чтоб тебя, Йенсу, в яму упекли! - злобно пожелал монах,
поворачиваясь и даже не глянув мне в лицо. - Отравитель...
Третий пост был уже на выходе из подземелий. Даже окна, пусть и
зарешеченные, здесь имелись! Был он самым большим, и дежурили тут не
только монахи, но и стражники из церковной гвардии, с пулевиками,
мечами и прочим смертоносным оружием.
И как всегда бывает на посту, где смешаны две власти, на нем царил
бардак.
Я к тому времени уже избавился от поварского фартука и колпака,
Йене - от котелка с бурдой. Мы просто молча подошли к монаху с книгой
записей и поставили росписи о том, что вышли из подземной части
Урбиса.
Не удержавшись - все равно никто не смотрел на нас, я оставил свою
настоящую роспись. Монах кивнул и повернулся к приятелям, которые
увлеченно играли с гвардейцами в азартную и не слишком-то поощряемую
Церковью игру "корова".
Миновав двух алебардщиков у двери, тоже зачарованно взирающих на
веселящихся товарищей, мы вышли на улицу. Я остановился, осознав
наконец-то, что бегство удалось. Или почти уже удалось - на выходе из
Урбиса пропусков не спрашивают.
Был поздний вечер, солнце уже почти село. Молодые послушники с
факелами шли по тротуару, зажигая газовые фонари. Почти все здесь были
монахи, но встречались и мирские люди - то ли работающие в Урбисе на
какие-то церковные нужды, то ли пришедшие на исповеди, службы, за
советом и помощью. Тут ведь не только канцелярии да подземные тюрьмы,
тут еще лечебницы церковные, консистория, самый крупный в Державе
собор - Святого Иуды Искариота, да и опера местная, ставящая
исключительно библейские постановки, на весь мир славится.
И все-таки пока я был в западне. Пусть открытой настежь, но в
западне.
Стоит лишь монахам найти связанного Пьера, или сына Йенса - и все.
Через десять минут все выходы будут кордонами закрыты.
- Спасибо тебе, Йене, - сказал я. - Куда идти теперь?
- Пять минут до ворот Святого Патрика. - Йене кивнул. - Идем.
- Значит, решил? Бежишь тоже?
- Бегу, - кивнул Йене.
Мы зашагали по улице, легкими кивками раскланиваясь со снятыми
братьями, по-пасторски осеняя мирян святым столбом. Йене негромко
сказал:
- Самому не верится... что вышло.
- Думал, схватят?
- Уверен был.
- Ты сам-то часто из подземелий выходишь, Йене? Он ответил не
сразу:
- Нет.
- Запрещено?
- Сам не рвусь...
Впереди уже были видны ворота - широко, приветливо открытые, у
которых дежурили стражники и монахи. А за воротами - вроде бы такая же
точно улица... только это уже Рим.
- И куда пойдешь, Йене? - спросил я.
- Не знаю.
- В Данию, на родину, отправишься?
- Нечего мне там делать.
Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йене.
Что сказать - я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах
приходилось обитать. Попал в камеру не беда, бежал - снова в родной
стихии. А Йене, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе
непривычен.
- Ты мне помог, что уж говорить, - быстро сказал я. Не хватало
чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников - Теперь снова за
мной должок. Я тебе помогу на воде скрыться.
- А от ада тоже скроешь? - Губы Йенса дрогнули в презрительной
усмешке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.
- Все там будем. А пока ты - живой. И сын твой не пострадал. Зачем
раньше времени горевать?
Мы миновали ворота - никто на нас и не глянул, тревоги пока не
объявляли.
- Зачем горевать... - задумчиво сказал Йене. - Не в том дело. Мне
уже все едино... но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я
того... и я, и сын...
Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как
дело серьезно встанет - об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им
дорог, - всю мораль забывают. Но только опасность проходит - снова за
старое! А не согрешил ли я... а как бы мне покаяться... Почему же это
так выходит - кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в
минуту опасности, напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я
одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог
обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть
- а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда
запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь, -
бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим
отрезвил - дальше разошлись миром... а могли все полечь, и я бы там
полег тоже, все к тому шло.
Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить
по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость
проявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то
миг выплеснуть из себя благородный поступок?
Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат, к
чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из
розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа... настоящая... она
где-то там, под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так,
что корка осыпается.
Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не
зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете
Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только кора,
грязь и мирт вперемешку! По душе его?
Так ее не изменить... и правильно ли будет, что душегуб, чья душа
на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с
гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший,
в вечные льды попадет?
- Не знаю я, Йене, - сказал я. - Ничего я не знаю и ответить не
могу.
Может быть, ты зря поперек Церкви пошел... зря за себя и за сына
испугался... не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по
соседству с твоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот,
зла избег. Одно скажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не
святой, но и не душегуб.
Он посмотрел на меня - в глазах теперь не было мертвой пустоты,
там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:
- Если бы я знал...
- Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на
земле не делается.
- Так то на земле, а мы под землей были. Я прошел еще шагов пять,
прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся: что же теперь
делать?
- Ну... так мы ведь вышли... Хотел бы Искупитель снова нас с глаз
долой убрать - схватили бы в воротах.
- Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар...
- А что ее преподавать? Ей жизнь учит.
Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все время
Урбис оттеснял от себя обычный Рим, сдавливал дома и улицы. Иногда
проезжала, медленно и неуклюже, карета, но в основном люди шли пешком.
И никто за нами не гнался.
- Йене, я знаю тут одно местечко... - начал я. - Надо нам
переодеться. В мирское.
- Идем... - согласился Йене. Ему явно делалось все хуже и хуже -
среди людей, среди открытых пространств.
- Только сам я туда не сунусь. Знают меня там, понимаешь?
Сообразят, что Ильмар Скользкий убежал из Урбиса.
- Ты что же, думаешь, кто-то знает, что Церковь тебя схватила? -
удивился Йене. - Тайна это. Человек десять - двадцать, пожалуй, знают.
Не удивлюсь, если и Владетелю не сообщили.
- Тогда тем более туда дороги нет. Продадут меня вмиг. А вот тебя
не выдадут. Мало ли зачем монаху мирская одежда и грим. Да... тем
более решат, что никакой ты не святой брат, а вор, монахом
прикинувшийся.
- Теперь так оно и есть, - согласился Йене. Рим я знал плохо, но
все-таки через час мы вышли к площади Одиннадцати Раскаявшихся.
Примечательна она была скульптурной группой, в центре возвышающейся:
одиннадцать римских солдат, упавших на колени и ниц, протягивающих,
руки к тому, кого изобразить скульптор не дерзнул. Скульптуры были
славные, изваянные самим Микеланджело, по особому разрешению Пасынка
Божьего. С одной стороны, не пристало статуи апостолов на площадях
ставить, на радость голубям, но с другой - ведь тогда Одиннадцать
Раскаявшихся еще не стали апостолами вместо одиннадцати проклятых
вероотступников. Вот и появились на площади римские солдаты, уже
осененные невидимой благодатью, но еще не ставшие рука об руку с
Искупителем.
- Вон тот дом, - указал я Йенсу. - На первом этаже, там актерская
лавка, и костюмы любые, и грим...
- Откуда деньги? - горько усмехнулся Йене.
- Вместо денег скажешь - да любому, хоть продавцу, хоть хозяину:
"Старик Балтазар меня послал. Просил забрать заказ на двоих, что на
той неделе делал".
Йене недоуменно посмотрел на меня.
- Хозяин - сам бывший вор, - объяснил я. - Платят ему - и немало -
за то, что всех с этими словами приходящих он снабжает одеждой, гримом
и толикой денег. Во всех крупных городах такие лавчонки есть.
Мне показалось, что бывшего - чего уж греха таить, и впрямь
бывшего - монаха хватит удар. Неужто он думал, что воровская братия -
одиночки, и нет у нас общей казны, общих законов и сходок?
- Тебя спросят только об одном, - продолжил я. - "Какой заказ?"
Ответь... как считаешь, кем нам нарядиться лучше?
Йене неуверенно пожал плечами. Ох, намучаюсь, если придется долго
с ним пробыть!
- Скажешь... - Я заколебался. - Скажешь, что костюмы для купца и
приказчика.
- Теперь я и впрямь твоим слугой буду, - пробормотал Йене.
- Нет, ошибаешься. Приказчиком я оденусь. Купцу в дороге можно
щеки надувать и молчать важно. А вот приказчику суетиться придется.
Иди, Йене.
Он все еще медлил.
- Если нас схватят, - слегка надавил я, - то будут пытать. Меня-то
уж точно! А тогда, сам понимаешь, все раскроется. И считай, что не
спас ты своего сына, не спасся сам и меня угробил. К чему тогда было
из подземелий выбираться, беднягу Пьера по башке бить?
- Уж его-то точно стоило огреть, за его стряпню... - пробормотал
Йене. И двинулся к лавке довольно уверенной походкой.
Я вздохнул и отошел к скамейке. Если все пройдет гладко, то через
час мы будем трястись в дилижансе, удаляясь от Рима. А если нет...
Опустив руку под рясу, в карман штанов, я потрогал лезвие ножа.
Плохой нож.
Но себя убить я сумею. Лучше ад, чем каменная яма.
Дорога от Рима к Лиону - без малого тысяча километров. Но дорога
хорошая, ей еще и века нет. Каменные плиты уложены ровно, стык в стык,
по ширине - даже два больших дилижанса разъехаться могут, а кое-где,
когда дорога проходит мимо крупных сел и городков, вместо плит выложен
новомодный асфальт.
Что бы делала Держава без хороших дорог?
Наверное, на провинции бы распалась. Ведь сейчас путь от Рима к
Лиону, на хорошем дилижансе, с восьмериком лошадей, которых на каждой
станции меняют, занимает меньше полутора суток. А попробуй верхом это
расстояние одолеть?
Денег у нас было немного. Три стальные марки, что Йене в своем
тайничке прятал, да десять марок, которые нам на двоих перепали от
хозяина актерской лавки. И двенадцать марок я, недрогнувшей рукой,
отдал за билеты третьего класса в самом лучшем дилижансе, уходящем в
Лион.
Одно радовало - в третьем классе никто, кроме нас, не ехал. Вся
крыша дилижанса, огороженная деревянным бортиком и со скамейками на
двадцать человек, была пуста. Поскольку ночью начал моросить мелкий
противный дождик, то и люки, ведущие на крышу, закрыли. Сидели мы в
полном уединении, и за грохотом колес даже возница с помощником не мог
наш разговор слышать.
А говорить хотелось. Кутаясь в плащи - у меня попроще, у Йенса -
побогаче, пусть и ношеный, сидели рядышком, словно закадычные друзья.
И рассказывал я своему бывшему надзирателю... да, считай, все
рассказывал. Про каторгу. Про то, как узнал, что у мальчишки Марка
есть Слово, и на том Слове - кинжал, для бегства необходимый. Как
бежали мы с Печальных Островов... как ушел в одиночестве Маркус,
воспользовавшись тем, что я подвернул ногу... а я лишь потом понял -
моим товарищем был принц Дома.
Йене слушал внимательно, иногда спрашивая что-то, уточняя.
Наверное, разговор помогал ему отвлечься от тяжелых дум.
Когда же я закончил рассказом о засаде, ждавшей нас в Неаполе, о
том, как Маркус взял на Слово все оружие, что было вокруг... попутно
еще колесо от дилижанса и прочую мелочь прихватив, Йене рефлекторно
сложил руки святым столбом.
- Вот потому я и решил. Йене, - сказал я, - что помогать Маркусу -
мой долг. Он Искупитель, вновь пришедший к нам. Новый Искупитель.
- Почему же Церковь ловит его? - спросил Йене. - Или ты хочешь
сказать, что Пасынок Божий преступил через веру ради собственных благ?
Быстро схватывает...
- Нет, Йене. Наверное, они считают, что Маркус - самозванец. Или
хуже того - Искуситель.
- Храни нас, Господь... - прошептал Йене. - Если так... Что ты сам
думаешь?
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги ''
1 2 3 4 5 6
наказание. Может быть, и не узнают.
- На вся воля Сестры и Искупителя. Знаешь... давай-ка еще...
Я снял с плиты кипящую там кастрюльку. Понюхал. Гадостный супчик,
но не совсем уж мерзкий.
- Где здесь помойное ведро? - выплескивая половину кастрюли в
медный котел с тушащейся капустой, спросил я.
- Вот...
- Лей доверху.
Сморщившись от отвращения. Йене поднял крепкое дубовое ведерко и
щедро плеснул в котелок. Вышло замечательно! От одного вида этого
супчика - с картофельной шелухой, луковыми шкурками, какими-то совсем
уж безнадежными обрезками мяса и жил, подозрительного вида лохмотьями
чего-то совсем странного - блевать хотелось.
- Господи, пару раз он что-то такое и подавал... - прошептал Йене.
- Пойдешь впереди, - велел я. - Ну и ругайся...
- Понятно.
Едва мы вышли в основной коридор, как Йене возвысил голос:
- Это еда? Это суп? Свинья не станет есть такие помои!
- Ой-ля-ля! - воскликнул я. Уж очень запомнился мне прощальный
выкрик Пьера. - Это суп! Это галлийский луковый суп! Вкусно!
- Вкусно? Попробуй сам! Съешь при мне тарелку этого супа! - ревел
Йене. - Даже арестантов нельзя кормить помоями! А ты сварил это для
нас! Для своих братьев! Никто не будет такое есть!
- Это можно есть! - отбивался я. То ли в образ вошел, то ли азарт
охватил, но мне и впрямь хотелось переспорить Йенса. - Горячий суп! В
Галлии все едят такой суп!
- Никто не станет это есть! Тут помои! - Йене потряс котелком,
выплескивая горячую жижу на пол. - Пусть брат Луиджи посмотрит на это!
В яростной перепалке мы и дошли до второго поста. Это тоже была
ниша в стене коридора, но внушительная ниша, и там стояло два ярких
ацетиленовых фонаря. Пятеро монахов зачарованно взирали на наше
маленькое шествие.
- Посмотрите, что он сварил! Душегуб! - яростно закричал Йене,
брякая котелок на стол перед охраной.
- Спаси Сестра, - прошептал один из монахов, складывая руки
лодочкой. - Какой кошмар...
Кто-то, самый любопытный, наклонился к кастрюле. Йене поднял ее,
почти утыкая монаху в нос. Уж не знаю, что он там узрел, но лицо его
позеленело, он схватился за горло и бросился вон - в маленькую дверку
в нише.
- Я хочу, чтобы брат Луиджи увидел это! - крикнул Йене. - И пусть
Пьер сам съест свои помои!
Сообразив, что зря перевел внимание на меня, монахи начали было
поднимать головы, Йене крикнул:
- Тут плавают черви! Большие черви! И мы бы это ели!
Видно, хорошо кормили святых братьев в Урбисе - новость оказалось
для них слишком тяжелой. С перекошенными лицами они отстранились от
Йенса, трясущего котелком и старательно заслоняющего меня спиной. Эх,
попробовали бы каторжной баланды...
- Я сам все объясню брату Луиджи! - крикнул я и быстро пошел
вперед. - Сам, ой-ля-ля! Брат поймет!
- Нет уж, мы пойдем вместе! - завопил Йене и бросился за мной.
Шокированные монахи нам не препятствовали. Кажется, их больше
занимало, когда же освободится туалет, из которого доносились понятные
звуки.
Когда мы ушли от поста, Йене хрипло сказал:
- Тебя спас этот котелок... тот брат, которого стошнило, прекрасно
знает Пьера. Вечно у него кусочничал, добавку выпрашивал...
Я молчал, переводя дыхание. Мы прошли еще несколько шагов, когда
сзади донесся топот и послышался крик:
- Постойте, братья! Йене, Пьер, стойте!
Нас догонял один из монахов. Но именно один...
- Что? - спросил Йене, поворачиваясь.
- Надо же расписаться! - Монах помахал бумагой. - Давайте...
Йене поставил котелок на пол, молча взял лист, повернул монаха
спиной - тот покорно встал, упершись руками в стену, нацарапал
роспись. Пальцем показал мне, где ставить роспись. Внимательно
посмотрев на роспись Пьера - ничего особенного, закорючка с завитком,
я скопировал ее.
- Чтоб тебя, Йенсу, в яму упекли! - злобно пожелал монах,
поворачиваясь и даже не глянув мне в лицо. - Отравитель...
Третий пост был уже на выходе из подземелий. Даже окна, пусть и
зарешеченные, здесь имелись! Был он самым большим, и дежурили тут не
только монахи, но и стражники из церковной гвардии, с пулевиками,
мечами и прочим смертоносным оружием.
И как всегда бывает на посту, где смешаны две власти, на нем царил
бардак.
Я к тому времени уже избавился от поварского фартука и колпака,
Йене - от котелка с бурдой. Мы просто молча подошли к монаху с книгой
записей и поставили росписи о том, что вышли из подземной части
Урбиса.
Не удержавшись - все равно никто не смотрел на нас, я оставил свою
настоящую роспись. Монах кивнул и повернулся к приятелям, которые
увлеченно играли с гвардейцами в азартную и не слишком-то поощряемую
Церковью игру "корова".
Миновав двух алебардщиков у двери, тоже зачарованно взирающих на
веселящихся товарищей, мы вышли на улицу. Я остановился, осознав
наконец-то, что бегство удалось. Или почти уже удалось - на выходе из
Урбиса пропусков не спрашивают.
Был поздний вечер, солнце уже почти село. Молодые послушники с
факелами шли по тротуару, зажигая газовые фонари. Почти все здесь были
монахи, но встречались и мирские люди - то ли работающие в Урбисе на
какие-то церковные нужды, то ли пришедшие на исповеди, службы, за
советом и помощью. Тут ведь не только канцелярии да подземные тюрьмы,
тут еще лечебницы церковные, консистория, самый крупный в Державе
собор - Святого Иуды Искариота, да и опера местная, ставящая
исключительно библейские постановки, на весь мир славится.
И все-таки пока я был в западне. Пусть открытой настежь, но в
западне.
Стоит лишь монахам найти связанного Пьера, или сына Йенса - и все.
Через десять минут все выходы будут кордонами закрыты.
- Спасибо тебе, Йене, - сказал я. - Куда идти теперь?
- Пять минут до ворот Святого Патрика. - Йене кивнул. - Идем.
- Значит, решил? Бежишь тоже?
- Бегу, - кивнул Йене.
Мы зашагали по улице, легкими кивками раскланиваясь со снятыми
братьями, по-пасторски осеняя мирян святым столбом. Йене негромко
сказал:
- Самому не верится... что вышло.
- Думал, схватят?
- Уверен был.
- Ты сам-то часто из подземелий выходишь, Йене? Он ответил не
сразу:
- Нет.
- Запрещено?
- Сам не рвусь...
Впереди уже были видны ворота - широко, приветливо открытые, у
которых дежурили стражники и монахи. А за воротами - вроде бы такая же
точно улица... только это уже Рим.
- И куда пойдешь, Йене? - спросил я.
- Не знаю.
- В Данию, на родину, отправишься?
- Нечего мне там делать.
Чем ближе мы подходили к воротам, тем потеряннее выглядел Йене.
Что сказать - я-то всю жизнь был вольной птицей, но и в тюрьмах
приходилось обитать. Попал в камеру не беда, бежал - снова в родной
стихии. А Йене, замурованный вместе со своими узниками, был к свободе
непривычен.
- Ты мне помог, что уж говорить, - быстро сказал я. Не хватало
чтобы нервность Йенса привлекла внимание охранников - Теперь снова за
мной должок. Я тебе помогу на воде скрыться.
- А от ада тоже скроешь? - Губы Йенса дрогнули в презрительной
усмешке. Но все-таки он собрался, зашагал тверже.
- Все там будем. А пока ты - живой. И сын твой не пострадал. Зачем
раньше времени горевать?
Мы миновали ворота - никто на нас и не глянул, тревоги пока не
объявляли.
- Зачем горевать... - задумчиво сказал Йене. - Не в том дело. Мне
уже все едино... но тебя, вора, я на свободу выпустил. Стоил ли я
того... и я, и сын...
Ох уж мне эти моралисты! Вначале святость свою блюдут. Потом, как
дело серьезно встанет - об их шкуре, к примеру, или о тех, кто им
дорог, - всю мораль забывают. Но только опасность проходит - снова за
старое! А не согрешил ли я... а как бы мне покаяться... Почему же это
так выходит - кто в жизни особым благочестием не отличается, тот в
минуту опасности, напротив, такое совершает, что дивишься. Знал я
одного вора, человека гадкого во всех отношениях. Женщину легко мог
обидеть, у сирот последнее украсть, даже своего брата, вора, обмануть
- а это совсем край. Но вот однажды, в глухой пьяной сваре, когда
запальчивые каталонские парни схватились за ножи и брызнула кровь, -
бросился между всеми, разнимая. Там и остался. И словно всех этим
отрезвил - дальше разошлись миром... а могли все полечь, и я бы там
полег тоже, все к тому шло.
Что же это такое, человеческая душа? Если можно всю жизнь прожить
по заветам Церкви и законам Державы, а в трудную минуту и трусость
проявить, и слабодушие? Или, наоборот, жить зверь зверем, а в какой-то
миг выплеснуть из себя благородный поступок?
Может быть, просто налипает на душу все, чему человека учат, к
чему направить пытаются? И эту-то скорлупу, порой из грязи, а порой из
розовых лепестков, мы за душу и принимаем. А душа... настоящая... она
где-то там, под скорлупой, спит тихонько. Пока не тряхнет жизнь так,
что корка осыпается.
Только что же тогда? Каким родился, таким и умрешь? Ничего не
зависит от тебя, ничего не зависит от мира? А как на том свете
Искупитель судить человека будет? По делам его? Так они только кора,
грязь и мирт вперемешку! По душе его?
Так ее не изменить... и правильно ли будет, что душегуб, чья душа
на самом деле чистенькая и благостная, ада избегнет, а человек с
гнилой душонкой, но от страха и лицемерия зла никогда не совершавший,
в вечные льды попадет?
- Не знаю я, Йене, - сказал я. - Ничего я не знаю и ответить не
могу.
Может быть, ты зря поперек Церкви пошел... зря за себя и за сына
испугался... не надо было мне помогать, и пусть бы сгнил я в яме, по
соседству с твоим пацаном. А может быть, ты своим поступком, наоборот,
зла избег. Одно скажу: я не душегуб, что невинных людей режет. Не
святой, но и не душегуб.
Он посмотрел на меня - в глазах теперь не было мертвой пустоты,
там боль была. Но уж лучше боль, чем пустота. Выдохнул:
- Если бы я знал...
- Знать нам не дано. Но без воли Искупителя и Сестры его ничего на
земле не делается.
- Так то на земле, а мы под землей были. Я прошел еще шагов пять,
прежде чем понял, что он пошутил. И даже растерялся: что же теперь
делать?
- Ну... так мы ведь вышли... Хотел бы Искупитель снова нас с глаз
долой убрать - схватили бы в воротах.
- Тебе бы схоластику преподавать, Ильмар...
- А что ее преподавать? Ей жизнь учит.
Мы шли узкими, кривыми тротуарами, словно разрастающийся все время
Урбис оттеснял от себя обычный Рим, сдавливал дома и улицы. Иногда
проезжала, медленно и неуклюже, карета, но в основном люди шли пешком.
И никто за нами не гнался.
- Йене, я знаю тут одно местечко... - начал я. - Надо нам
переодеться. В мирское.
- Идем... - согласился Йене. Ему явно делалось все хуже и хуже -
среди людей, среди открытых пространств.
- Только сам я туда не сунусь. Знают меня там, понимаешь?
Сообразят, что Ильмар Скользкий убежал из Урбиса.
- Ты что же, думаешь, кто-то знает, что Церковь тебя схватила? -
удивился Йене. - Тайна это. Человек десять - двадцать, пожалуй, знают.
Не удивлюсь, если и Владетелю не сообщили.
- Тогда тем более туда дороги нет. Продадут меня вмиг. А вот тебя
не выдадут. Мало ли зачем монаху мирская одежда и грим. Да... тем
более решат, что никакой ты не святой брат, а вор, монахом
прикинувшийся.
- Теперь так оно и есть, - согласился Йене. Рим я знал плохо, но
все-таки через час мы вышли к площади Одиннадцати Раскаявшихся.
Примечательна она была скульптурной группой, в центре возвышающейся:
одиннадцать римских солдат, упавших на колени и ниц, протягивающих,
руки к тому, кого изобразить скульптор не дерзнул. Скульптуры были
славные, изваянные самим Микеланджело, по особому разрешению Пасынка
Божьего. С одной стороны, не пристало статуи апостолов на площадях
ставить, на радость голубям, но с другой - ведь тогда Одиннадцать
Раскаявшихся еще не стали апостолами вместо одиннадцати проклятых
вероотступников. Вот и появились на площади римские солдаты, уже
осененные невидимой благодатью, но еще не ставшие рука об руку с
Искупителем.
- Вон тот дом, - указал я Йенсу. - На первом этаже, там актерская
лавка, и костюмы любые, и грим...
- Откуда деньги? - горько усмехнулся Йене.
- Вместо денег скажешь - да любому, хоть продавцу, хоть хозяину:
"Старик Балтазар меня послал. Просил забрать заказ на двоих, что на
той неделе делал".
Йене недоуменно посмотрел на меня.
- Хозяин - сам бывший вор, - объяснил я. - Платят ему - и немало -
за то, что всех с этими словами приходящих он снабжает одеждой, гримом
и толикой денег. Во всех крупных городах такие лавчонки есть.
Мне показалось, что бывшего - чего уж греха таить, и впрямь
бывшего - монаха хватит удар. Неужто он думал, что воровская братия -
одиночки, и нет у нас общей казны, общих законов и сходок?
- Тебя спросят только об одном, - продолжил я. - "Какой заказ?"
Ответь... как считаешь, кем нам нарядиться лучше?
Йене неуверенно пожал плечами. Ох, намучаюсь, если придется долго
с ним пробыть!
- Скажешь... - Я заколебался. - Скажешь, что костюмы для купца и
приказчика.
- Теперь я и впрямь твоим слугой буду, - пробормотал Йене.
- Нет, ошибаешься. Приказчиком я оденусь. Купцу в дороге можно
щеки надувать и молчать важно. А вот приказчику суетиться придется.
Иди, Йене.
Он все еще медлил.
- Если нас схватят, - слегка надавил я, - то будут пытать. Меня-то
уж точно! А тогда, сам понимаешь, все раскроется. И считай, что не
спас ты своего сына, не спасся сам и меня угробил. К чему тогда было
из подземелий выбираться, беднягу Пьера по башке бить?
- Уж его-то точно стоило огреть, за его стряпню... - пробормотал
Йене. И двинулся к лавке довольно уверенной походкой.
Я вздохнул и отошел к скамейке. Если все пройдет гладко, то через
час мы будем трястись в дилижансе, удаляясь от Рима. А если нет...
Опустив руку под рясу, в карман штанов, я потрогал лезвие ножа.
Плохой нож.
Но себя убить я сумею. Лучше ад, чем каменная яма.
Дорога от Рима к Лиону - без малого тысяча километров. Но дорога
хорошая, ей еще и века нет. Каменные плиты уложены ровно, стык в стык,
по ширине - даже два больших дилижанса разъехаться могут, а кое-где,
когда дорога проходит мимо крупных сел и городков, вместо плит выложен
новомодный асфальт.
Что бы делала Держава без хороших дорог?
Наверное, на провинции бы распалась. Ведь сейчас путь от Рима к
Лиону, на хорошем дилижансе, с восьмериком лошадей, которых на каждой
станции меняют, занимает меньше полутора суток. А попробуй верхом это
расстояние одолеть?
Денег у нас было немного. Три стальные марки, что Йене в своем
тайничке прятал, да десять марок, которые нам на двоих перепали от
хозяина актерской лавки. И двенадцать марок я, недрогнувшей рукой,
отдал за билеты третьего класса в самом лучшем дилижансе, уходящем в
Лион.
Одно радовало - в третьем классе никто, кроме нас, не ехал. Вся
крыша дилижанса, огороженная деревянным бортиком и со скамейками на
двадцать человек, была пуста. Поскольку ночью начал моросить мелкий
противный дождик, то и люки, ведущие на крышу, закрыли. Сидели мы в
полном уединении, и за грохотом колес даже возница с помощником не мог
наш разговор слышать.
А говорить хотелось. Кутаясь в плащи - у меня попроще, у Йенса -
побогаче, пусть и ношеный, сидели рядышком, словно закадычные друзья.
И рассказывал я своему бывшему надзирателю... да, считай, все
рассказывал. Про каторгу. Про то, как узнал, что у мальчишки Марка
есть Слово, и на том Слове - кинжал, для бегства необходимый. Как
бежали мы с Печальных Островов... как ушел в одиночестве Маркус,
воспользовавшись тем, что я подвернул ногу... а я лишь потом понял -
моим товарищем был принц Дома.
Йене слушал внимательно, иногда спрашивая что-то, уточняя.
Наверное, разговор помогал ему отвлечься от тяжелых дум.
Когда же я закончил рассказом о засаде, ждавшей нас в Неаполе, о
том, как Маркус взял на Слово все оружие, что было вокруг... попутно
еще колесо от дилижанса и прочую мелочь прихватив, Йене рефлекторно
сложил руки святым столбом.
- Вот потому я и решил. Йене, - сказал я, - что помогать Маркусу -
мой долг. Он Искупитель, вновь пришедший к нам. Новый Искупитель.
- Почему же Церковь ловит его? - спросил Йене. - Или ты хочешь
сказать, что Пасынок Божий преступил через веру ради собственных благ?
Быстро схватывает...
- Нет, Йене. Наверное, они считают, что Маркус - самозванец. Или
хуже того - Искуситель.
- Храни нас, Господь... - прошептал Йене. - Если так... Что ты сам
думаешь?
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги ''
1 2 3 4 5 6