Покайтесь в грехах своих, ибо кто из нас без греха? Нынче же будете со
мной на римском престоле!" Вот только не покаялись
апостолы-отступники. И сказал тогда Искупитель: "Прощаю вам все грехи
земные, а грехи небесные не вправе простить. Идите, и больше не
грешите!" Обнял верного Иуду Искариота, и ушел во дворец, и скорбел
три дня и три ночи...
Ушли они, одиннадцать проклятых. И никто их не сажал в подземный
зиндан, чтобы там раскаивались в грехах небесных.
Воззвать бы сейчас к новому Искупителю, Маркусу, помощи у него
попросить!
Только не услышит. Мал еще новый Искупитель, Нет у него таких сил,
чтобы прийти в Урбис, отворить все двери и вывести меня на свет...
Я даже вздохнул, картину эту представив. И тут же сам себя
устыдился.
Когда такое бывало, чтобы я, Ильмар Скользкий, лучший вор Державы,
на чужую помощь надеялся? Пусть даже на помощь божественную? Сестру
попросить, чтобы вразумила, Искупителю о милости взмолиться - это да,
без этого никак. Но чтобы на подлинное чудо надеяться - не было
такого! Это значит уподобиться святому миссионеру из притчи, который
при потопе Искупителю молился, а плот вязать не стал, к проходящему
кораблю не поплыл, так и утоп тихонько, в молитве искренней, чтобы
потом от Искупителя укоризну услышать: "Разве не дал я тебе бревен и
веревок? Разве не послал к тебе крепкий корабль?"
Чудо - оно лишь к тому приходит, кто его увидеть сумеет.
А не увижу - буду грехи небесные во тьме и холоде замаливать...
Интересно, что же имел в виду Пасынок Божий, о грехах небесных мне
говоря?
То, что убил я святого брата, меня убить пытавшегося, по дороге из
Амстердама в Рим? Или тех святых братьев, что покалечил я в жестокой
схватке в Неаполе?
Может, и убил кого... не докладывали.
Странно это.
Юлий, Преемник Искупителя на земле, вроде как искренне говорил.
Без злобы.
Не мог он не понимать, на какие муки меня обрекает. За что же
отправил в подземную камеру гнить заживо?
Понятно, что для главы Церкви появление нового Искупителя - нож
острый.
Кто он теперь, когда по земле настоящий Искупитель ходит? Слуга,
управитель...
Но он же не атеист безумный, в мистическом умопомрачении Бога
отрицающий! Что ему оставшиеся недолгие годы земной жизни, если он
поперек Искупителя пойдет, на вечные муки себя обрекая?
Значит, было у него свое понятие происходящего. Другое, не как у
меня.
Ворочался я, то прилечь пытался, то прыгал и руками махал, чтобы
согреться. И все пытался понять свои небесные грехи. Ничего у меня не
складывалось. Хоть до конца света думай...
До конца света!
Тут меня таким морозом продрало, что я сел прямо на холодный
камень.
Схватился за голову.
Искупитель, значит...
Снова к нам пришел...
Как сказано в откровениях грешного апостола Иоанна Богослова,
прежде должен прийти в мир ложный мессия, тот, что лишь выдавать себя
станет за настоящего. А делать все наоборот. Как Искупитель был сыном
простых людей, так антипод его, Искуситель, - дитем знатных родителей.
Как Искупитель на римский престол взошел, неся в мир закон и порядок,
так его порочный двойник от земного престола отречется. Искупитель в
мир принес Слово, давшее великую власть над любыми вещами, а
Искуситель захочет над живыми душами властвовать.
И прославится он чудесами и добрыми делами, и победит, и станет
властвовать во всем мире, и наступит на земле произвол и беззаконие,
пока не придет истинный Искупитель...
- Да нет же... - прошептал я. - Как же так?
Наверняка Пасынок Божий Юлий именно это под моими небесными
грехами подразумевал. Что помогал я не Искупителю, а Искусителю.
Только все это простое совпадение! Не может такого быть!
Сестра-Покровительница о пришествии ложного Искупителя вообще ничего
не говорила. И священник, у которого в детстве я учился, не раз
объяснял: откровения брата Иоанна могут быть иносказанием. Они есть
предупреждение верующим, и святые истины надо не только буквально
понимать, а постигать суть их через личную молитву Искупителю и
Сестре.
Вспомнил я нашего старенького деревенского священника, который,
сложив руки лодочкой, обходил прихожан, давая каждому причаститься
святой водой из железной плошки (в горстях-то воду носить только
Сестра умела), и испуг немного отпустил. Глупость это! Никакой Маркус
не Искуситель! Он ведь и впрямь всем добра хочет!
Только пока от этого добра - одно горе.
Весь наш транспорт каторжный спалили, душегубов вместе с моряками
и надзирателями - лишь бы тайну сохранить. Преторианцы собственную
землю десантом брали, никого не щадя, чтобы Маркуса схватить. Мне
суждено в темнице заживо гнить. Правящий Дом лихорадит. Церковь,
считай, на грани раскола! По всей Державе народ волнуется - Владетель
уже месяц собственного отпрыска ловит и никак поймать не может. Того и
гляди, Руссия с Китаем сговорятся, да и войной выступят!
Скверно получается.
Теперь мне понятно стало, почему братья во Искупителе так яростно
смерти Маркуса жаждут. Для них это и впрямь - важнее даже, чем
Изначальное Слово узнать! Вот братья во Сестре не верят в то, что
Маркус - Искупитель. И ловят его, чтобы выведать тайну... соревнуясь в
том с Владетелем.
А Пасынок Божий, которому положено два крыла веры воедино
скреплять, крутится как может... Вот ведь угораздило старика! Впору
пожалеть, хоть он меня и бросил в зиндан.
Я вскочил и заметался по камере, в бессильной злобе колотя по
стенам.
Сестра-Покровительница, помоги! Научи, как выбраться! Не во мне
дело, Сестра!
Не в каменном мешке, где мне умереть предстоит в холоде и мраке!
Страдать здесь недолго, душа моя быстрее уснет, чем тело состарится,
буду по полу ползать, еду подбирая да гадя под себя. Но умирать, не
зная, что сотворил, - благо или зло, кому помогал - Искупителю или
Искусителю, не хочу!
- Сестра, - прошептал я, цепляясь пальцами в трещину между
камнями. - Помоги, дай знак!
Нет, камень под моими руками не рассыпался и не повернулся, тайную
дверь открывая. Но сверху, из коридора, послышался легкий шум, и
долетел робкий отблеск света. Я застыл. Если это не знак - так что же
тогда знак? Главное - понять бы, что Сестра мне сказать хочет... Над
решеткой совсем уж посветлело, и в дрожащем свете факела я увидел
своего надсмотрщика. То, что я не спал, его явно огорчило.
- Эй, святой брат! - крикнул я. - Мне надо поговорить с Пасынком
Божьим!
Пожалуй, с тем же успехом я мог просить самого Господа позвать.
Надсмотрщик, не дрогнув ни единым мускулом на лице, достал из
плетеной корзины какую-то снедь и стал пропихивать через решетку.
- Я хочу важную вещь Юлию сказать! - вкладывая в голос всю
убежденность, произнес я. - Тебе же плохо будет, если весть запоздает!
Никакой реакции. Да и неудивительно - кто из узников, здесь
сидящих, подобных глупостей не кричал? И богатства сулил, и тайны
обещал открыть, и на влиятельных покровителей ссылался...
На пол мягко упада картофелина. Потом - большое зеленое яблоко.
Из-за спины надсмотрщика показалась голова его сынка - он проводил
яблоко жадным взглядом. Явно не одобрял папашу, переводящего вкусные
вещи на всяких заключенных...
- Ну как знаешь, - вдруг сказал я. Идея в голову пришла глупая, но
когда никакой другой нет... - Выпала же мне беда...
сторожа-дегенераты.
Сквозь решетку упал кусок селедки.
- Что, приучаешь своего ублюдка узников кормить? - ехидно спросил
я. - Это дело. Пускай прислуживать учится. Вы оба такие же арестанты,
как я. Только у вас камера побольше. Зато работать приходится.
Пацан злобно уставился на меня. Надзиратель негромко сказал,
склонившись к нему:
- Каждый узник поначалу склонен оскорблять нас. Особенно в первый
месяц своего заключения, и к исходу первого и третьего года. В
промежутках узник обращается с жадобами и мольбами, а подлинное
смирение следует лишь на четвертый год...
- Учи, учи, - поддакнул я. - Да приглядывай, чтобы он у тебя с
тарелки еду не крал. Что-то вас плоховато кормят, хуже чем нас,
душегубов!
- Подлинный аскет, - рука надзирателя извлекла из корзины кусок
хлеба и стада пропихивать сквозь решетку, - нечувствителен к
насмешкам. Ибо насмешки порождены неудовлетворенным желанием, а мы
свои желания ограничиваем из любви к Господу... Повтори.
- Ибо насмешки рождены... порождены неудовлетворенным желанием...
- буравя меня взглядом, прогнусавил мальчишка, - а мы свои
ограничиваем...
- Из любви к Господу! - строго добавил надзиратель, отвешивая сыну
легкую оплеуху.
- Из любви к Господу! - От обиды у пацана даже голос стал звонким,
детским.
- То-то смотрю, лет десять назад ты не только Господа возлюбил, -
высказал я надсмотрщику. - Как это у тебя получилось, страдалец? Какая
женщина тебя в постели согрела, крыса подземная? Небось шлюха была
дешевая...
Опасное дело - злить своего тюремщика. Уж тем более так злить! Но
надсмотрщик и тут не отреагировал, лишь челюсти сжал, да движения
стали резкими.
Впрочем, не на него мои оскорбления рассчитаны...
- Душегуб! - злобно крикнул мальчишка. - Моя мать достойная
женщина! Моя мать в монастыре живет! Я захохотал.
- Так ты не от простой шлюхи дите прижил, а от монашки? Молодец,
молодец!
От порывистого движения надсмотрщика хлеб разломился и крошками
просыпался вниз. Монах молча сгреб глупого отпрыска и потащил прочь.
Прекрасно!
- Теперь буду знать, куда проштрафившихся монахов да их ублюдков
ссылают!
- радостно крикнул я вслед. - Аскет! А правда, что невесты
Искупителя в постели особенно сладкие и страстные? Расскажи, как она
тебя ласкала?
Грохот закрываемой двери - бежали они по коридору, что ли?
Подобрав яблоко, я вернулся на свое опилочное ложе. Усмехнулся,
подбрасывая в руке твердый, тяжелый плод.
Вкусное, наверное.
От греха подальше я закопал яблоко в труху и улегся спать с
чувством полного удовлетворения. Словно праведник, утешивший в два
раза больше вдов и сироток, чем обычно.
Прошло два дня - если меня и впрямь кормили раз в сутки. Порции
уже не казались мне такими щедрыми, как раньше, хотя надо отдать
должное - надзиратель рацион не уменьшил. Суровый человек, твердый,
даром, что глаза у него неживые.
К сожалению, приходил он теперь без сына, и насмешки приходилось
отпускать лишь в его адрес. Я интересовался, как он замаливал свой
грех, не оскопился ли после проступка, и вообще, произнес больше
гадостей, чем за всю прошедшую жизнь. Но надзирателя, похоже, пронять
было ничем невозможно. Он не отвечал, без лишней суеты пропихивал еду
и уходил, оставляя меня во тьме. На третий день мне повезло.
Я задремал и проснулся от того, что рядом с моим роскошным ложем
что-то шлепнулось. Поднял голову и встретил ненавидящий взгляд сына
надсмотрщика.
Все-таки выдрессировал его монах! Пацан не попытался лишить меня
пайка, он лишь кинул в меня картошкой.
- А, байстрюк... - поприветствовал я его, садясь на опилках. -
Что, ты даже кидаться не умеешь?
Следующая картофелина упала ближе. Я лениво пнул ее ногой и
сказал:
- Ты, видать, руками привык всякие гадости делать, вот и отсыхают
с молодости...
Пацан молчал, тщетно пытаясь придать лицу такую же твердость, как
у отца.
Потом достал кусок соленой селедки - как же она мне надоела!
Смачно плюнул на него и бросил через решетку.
- Водичка есть, отмою, - сообщил я с улыбкой. - Ублюдок
клешерукий.
Удачное оказалось словцо! Обидное.
Пацан достал третью картофелину, которой вроде как и не положено
было быть в пайке. Попытался примериться сквозь узкие дырки решетки. Я
захохотал.
И тогда мальчишка достал связку ключей, злорадно улыбнулся и стал
отпирать замок.
У меня чуть челюсть не отвисла от удивления. Я-то на деялся, что
за полгода, за год сумею его в неистовство привести. Но дети - они
такие чуткие, раньше повезло!
С неимоверным трудом пацан сдвинул тяжелую решетку до половины. Я
вскочил и испуганно кинулся в угол. Kpикнул с надрывом:
- Эй! Эй, ты чего удумал, мерзавец!
Конечно, у пацана хватало ума, чтобы не пытаться лезть в камеру.
Он просто поднял рясу, спустил штаны и принял" мочиться, метясь в мою
сторону. Но напора явно не хватало - Ты даже ссать не умеешь, -
уведомил я.
Пацан торопливо заправил штаны, схватил картофеля и чуть
наклонился, целясь.
Вот он, мой шанс!
Яблоко, твердое зеленое яблоко, которое так хотелось было у меня в
правой ладони. Я бросил его одновременно мальчишкой. Изо всей силы,
будто речь о моей жизни шла.
Впрочем, так оно и было. Второй раз пацан бы на удочку не попался.
Картофелина больно ударила меня в щеку - мальчишка-то оказался не
бесталанный! Но и мой снаряд не промазал - звезданул его прямиком в
лоб. Самое обидное было бы, отшатнись мальчишка назад или упади на
полусдвинутую решетку.
Но все получилось великолепно!
Он вскрикнул, всплеснул руками, хватаясь за голову я рухнул прямо
в люк.
- Спасибо, Сестра! - завопил я, бросаясь к поверженному врагу. -
Господи, да благословенны дети малые, таковых будет Царствие Небесное!
Пацан хныкал, елозя на полу и пытаясь подняться. Он, видно, еще не
оценил до конца размеров катастрофы. Я рывком поднял его, встряхнул,
заботливо спросил:
- Не ушибся, дружок?
- А... - заныл пацан, сообразив, что попал прямо в лапы к
душегубу.
Похоже, он был цел, хранила Сестра.
- Не ори, поздно уже кричать, - утешил я его, сдирая с пацана
рясу, Хорошая ряса. Крепкая, почти новая. И башмаки крепкие, на
деревянной подошве.
Штаны оказались похуже, изрядно прохудившиеся и явно послужившие
не одному монашку, а рубашка - совсем уж гниль. Отпустив беззвучно
разевающего рот пацана, который тут же на четвереньках отполз к моим
любимым опилкам, я еще раз прикинул расстояние до потолка - и принялся
рвать рясу на полосы. Отчаяние придало мне силы: срывая ногти и
помогая себе зубами, я справился за несколько минут. Связал полученные
полосы по двое, потом - между собой. Подергал, что было сил. Выдержит?
Будет на то воля Сестры - выдержит...
Я потер щеку - она болела, и вроде как даже вкус крови был во рту,
Неужто ухитрился зуб расшатать, паршивец? Нет, похоже щеку прикусил.
- Лопнет веревка! - плаксиво сообщил мальчишка. - Тогда стану из
тебя веревки вить. - Я поднял башмак, привязал к концу веревки.
Примерился и бросил в люк. С первого же раза башмак застрял на
решетке. Я осторожно повис на веревке - держит...
Малолетний тюремщик с воплем бросился на меня, повис на ноге - я
едва успел отцепиться. Его небольшой вес мог послужить той последней
каплей, что переполнит чашу.
- Тебя убьют, убьют! - колотя меня кулачками по груди, кричал
мальчишка.
Тоже мне пророк...
Рукавом рубашки я заткнул ему рот, а порванной рубашкой связал
руки и ноги. Накрепко, уж узлы вязать я умею.
Уложил на опилки - зверствовать не к чему, зачем простужать
мальца? И вернулся к веревке.
Сейчас - или никогда...
Веревка потрескивала, но держала. Я лез, пытаясь двигаться как
можно более плавно, но притом быстро. Решетка немного накренилась, но
вроде бы застряла в проеме надежно.
Наконец я смог протянуть руку - и вцепиться в край люка. Еще
мгновение - и выбрался в коридор. Голый, грязный, страшный, трясущийся
от возбуждения и, чего скрывать, страха.
- Спасибо, Сестра... - еще раз прошептал я, глядя в темную дыру,
где едва угадывался ворочающийся на опилках мальчишка.
Факел торчал из выемки в стене и, похоже, собирался скоро
догореть. Под ним стояла корзина с остатками снеди - не я один обитал
в каменном мешке, валялась связка из трех ключей и благословенное
яблоко. Я поднял его, отер о тряпицу, которой были прикрыты пайки в
корзине, откусил.
Кислое. И совсем невкусное.
С факелом и ключами в руке, с веревкой вокруг пояса, я пошел по
коридору.
Не прекращая грызть яблоко.
На все решетки в коридоре был один ключ. Я открыл одну, за которой
заметил шевеление. Позвал. Присел, вглядываясь в темноту и покрепче
держась - не поймали бы меня на собственном приеме!
Но человек, распростершийся на тонком слое чего-то слежавшегося,
когда-то бывшего опилками, не реагировал. Тупо смотрел на меня, сжимая
в руке надкушенный кусок хлеба. Потом медленно повернулся спиной,
съежился и продолжил есть.
1 2 3 4 5 6