К полудню остался всего один комбинезон.
Олег ушел ненадолго, а вскоре вернулся с букетом белых роз. Поцеловал меня в губы, крепко прижал к себе, поздравил с днем рождения. Мне очень хотелось, чтобы он сказал, что любит меня, но он почему-то не сказал. Я решила: вечером скажет обязательно. Впрочем, это была единственная малость, которая слегка омрачала мое счастье.
Олег был высокий и сильный. Он восхищался моей фигурой в комбинезоне. Говорил, что я очень красивая. И если заверения Стеллы вызывали во мне сомнения, то Олегу я верила безоглядно.
Я смотрела на него, и мне хотелось подарить ему весь мир. Солнце, и небо, и звезды, и даже трогательные едва заметные остатки лужиц. Я начала мысленно сочинять стихи об этом и старательно запоминать сочиненные строчки, потому что Стеллы с карандашом и бумагой наготове рядом не было, как вдруг к нам подошел молодой милиционер, велел собрать оставшийся товар и пройти с ним в отделение.
Сначала мне не было страшно – ведь Олег крепко держал меня за руку и шептал, что все будет хорошо. И потом, я ведь не торговала, а просто была манекеном.
В отделении милиции, расположенном тут же, на территории рынка, было шумно и многолюдно. Мы вошли в комнату, где сидели такие же фарцовщики с вещами, как Олег. Через несколько минут милиционер, который задержал нас, предложил мне пройти с ним. Одной, без Олега...
Дальше мои воспоминания похожи на вспышки. Словно я находилась в темном помещении, где периодически зажигали ослепительный свет, от которого ломило глаза. Молодой милиционер долго вел меня по коридору, и наконец мы вошли в небольшую комнату с длинным столом, деревянными ободранными стульями и кипами старых газет, разбросанных по полу.
Милиционер был кудрявый, с голубыми прозрачными глазами и красными руками. Я и сейчас вижу его шершавые руки, похожие на клешни рака. Он посмотрел мой паспорт.
– С днем рождения, Эсфирь Фиш. Не жаль начинать совершеннолетнюю жизнь в тюрьме?
– Почему в тюрьме? – Дикий страх парализовал тело. Ноги и руки затряслись. – Я ведь ничего не продавала.
– Кто же это может доказать? Оба сядете. Вместе с вашим напарником. Только в разные камеры.
Меня никогда не учили, что нужно делать в милиции и как разговаривать с милиционерами. Я только часто слышала, что у них неограниченная власть и что доказать ничего невозможно. Я молчала, не в силах выговорить ни слова. Облака и звезды вперемешку проплывали перед моими глазами – и четыре вызубренные строчки стихотворения, которые я начала сочинять для Олега. Но все это мгновенно исчезло, как только милиционер вновь обратился ко мне:
– Я отведу тебя сейчас в камеру предварительного заключения. Посидишь там часок, поразмышляешь о своем аморальном поведении.
В камере сумрачно. Грязно. Пахнет плесенью и еще чем-то тошнотворным. Пьяная женщина в рваной юбке предлагает мне закурить. Я почти теряю сознание. Она хохочет, тычет мне сигарету. Невыносимо хочется открыть глаза и проснуться в своем доме, чтобы рядом оказались мама с папой, а все это превратилось в страшный сон. Время останавливается...
Еще одна женщина разворачивает газетный сверток, достает яйцо и хлеб с маслом и колбасой. Старательно чистит яйцо, бросая скорлупу рядом с собой на грязный пол.
Солнечный луч высвечивает белые треугольники, квадратики, кругляшки скорлупы. Что делать?
Милиционер возвращается, забирает меня из камеры, снова приводит в комнату с рваными газетами.
В комнате сидит Олег. Словно каменная глыба сваливается с меня. Бросаюсь к нему, рыдаю, умоляю помочь, сказать, чтобы меня отпустили, что я ничем не торговала.
Олег гладит меня по голове. Кладет свою большую ладонь на мои трясущиеся руки.
– Все просто, Фира. Этот мусорок тебя сейчас трахнет, а потом отпустит нас с миром. Даже дела никакого не заведет. Ну понравилась ты ему очень. Девочки опять же у него никогда не было. Одни шалавы. Он попробовать хочет, как это. Ну кто мог подумать, что ты у нас такая красавица писаная.
– Как – трахнет?
– Как, как? Ты что, из детсада?
Чайки, похожие на ворон, орут над моей головой, хочется убежать к реке и остаться там в тишине одной. – Я ведь никогда этого не делала...
– Ну так сделаешь. Тебе же восемнадцать сегодня. Сегодня можно.
– А вчера?
– Вчера нельзя. Несовершеннолетних нельзя трахать. Посодют. А сегодня ты уже хоть куда! Взрослая.
Внезапно страшная мысль больно прошибает moю голову.
– Откуда милиционер узнал, что мне восемнадцать именно сегодня? Он что, твой приятель? Может, ты с ним в паре торгуешь? Платишь ему мзду?
Олег смотрит на меня обалдело. Он не знает, что я, непредсказуемая, на этот раз оказалась вдруг невероятно сообразительной. Но ему нечего терять. Он давно все решил. Глаза его становятся отстраненными, злыми.
– Не согласишься, целкой в тюрягу отправишься. Обещаю. Показания дам, что со мной в деле была. Я с мусорком этим давно завязан. Он тебя трахнет, а я еще год буду торговать без проблем. Так что деваться тебе некуда. Или хочешь к проституткам в камеру вернуться? Еще часок в говне посидеть? Они тебе твою красивую физиономию быстро в такое состояние приведут, что не будешь от них отличаться. – Он презрительно сплевывает на грязный пол. Уходит.
...Солнечный луч рассекает комнату пополам. Маленькие пылинки сверкают в его золотистом столбике. Красные клешни милиционера расстегивают модный комбинезон. Я лежу на столе, словно мумия.
– Какая красивая жидовочка...
Страх и стыд сковывают меня. Если бы я была в юбке... Может быть, он бы просто поднял ее... А комбинезон... Его невозможно поднять... Его можно только целиком снять. Весь...
Он аккуратно складывает свои милицейские брюки. Аккуратно вешает их на обшарпанный стул.
Я впервые вижу мужской член. Он попадает в луч солнца, в тысячи движущихся сверкающих пылинок Милиционер раздвигает мои ноги. Входит. Резкая, невыносимая боль разрывает мое тело на части... Мой крик парализует красные клешни. Я кричу дико. Безумно... Одна клешня зажимает мне рот, другая пытается остановить кровь, но она хлещет из меня, образуя красную лужу на столе.
Кажется, милиционер перепуган не меньше, чем я. Слава Богу, он уже ничего не хочет, только поскорее избавиться от меня. От этой лужи крови.
Красные клешни перепачканы моей кровью и мелко трясутся.
– Не ори, жидовочка, я тебя больше не трону. Толку-то с тебя никакого. Кайфу никакого! Одевайся и иди домой. Вот сумка твоя. Паспорт... Лужу только помоги убрать.
Поднимаем с пола старые газеты, промокаем лужу. Выливаем на стол воду из графина. Милиционер бросает окровавленные клочья газеты в мусорное ведро.
Наконец поворачивает ключ в дверях комнаты. Выводит из отделения на улицу. Смотрит виновато:
– Доедешь до дому-то?
– Доеду.
– С совершеннолетием.
– Спасибо...
Вдруг больно сжимает мне запястье:
– Смотри... Если кому хоть слово...
– Понимаю. Не дура... – слышу сама свой глухой, неузнаваемый голос.
На пороге отделения появляется Олег. Нерешительно стоит в ожидании. В двух метрах от здания бабушка в желтой вязаной шапке торгует семечками.
Рядом с ней стул с ее сумкой. Медленно, словно лунатик, подхожу к бабушке, убираю сумку со стула, поддаю его и резко швыряю Олегу в голову.
Попадаю. Как в детстве в баскетбольную корзину. Не целясь. Понимаю, что попала. Иду не оборачиваясь. В след раздаются его крики:
– Тихоня! Божий одуванчик! Кто бы мог подумать!
Все же оборачиваюсь на мгновение. Кровь струится по лицу Олега. Милиционер дико ржет, вытирая красной клешней красную струю.
– Да вы меня сегодня оба задолбали своими кровотечениями! Я вам кровопийца, что ли? Вурдалак?! Не день рождения, а день кровения какой-то.
Ужасно жжет между ног. Небо затягивают облака. Папа! Ты можешь мной гордиться. Я все-таки сделала это! Швырнула стул в человека. Мне даже не пришлось изображать ярость. Она наконец-то появилась сама... Говорят, Всевышний дает человеку ровно столько испытаний, сколько он может выдержать. И каждое испытание имеет конкретное значение.
Пути Господни неисповедимы, но все же теперь, спустя много лет, анализируя то, что произошло в день моего совершеннолетия, я понимаю, что именно после этого впервые стала постепенно спускаться со своего волшебного неба, робко осматриваясь в той жизни, в которой жили на земле миллионы людей. Я начала изучать законы этой жизни и постепенно понимать, насколько они просты. Даже примитивны.
Очевидно, мое умение подняться над суетой и посмотреть на все сверху помогло мне постичь уязвимость и ущербность этих законов. Конечно, на это ушли годы. Годы учебы в университете, а затем работы в подростковом клубе. Я научилась обдумывать свои поступки, а затем действовать в соответствии с правилами, порой все же вызывающе нарушая их, и всегда выигрывать.
Моя карьера развивалась блестяще. Взрослый мир принимал меня уважительно и воздавал по заслугам, пять лет директорства в подростковом клубе я увеличила его раз в десять, и он был соответственно переименован во Дворец культуры и спорта для рабочей молодежи.
Мне дали однокомнатную квартиру от завода. Обожающие меня юноши и девушки из бригад заводских краснодеревщиков и маляров превратили квартиру в шикарные апартаменты с мебелью под старину. Я купила в рассрочку красные «жигули» и гордо возила в них моих бывших непутевых одноклассников: продавщиц, кассирш, рабочих промстройзоны и зэков, выходящих из тюрьмы на два-три года, чтобы стабильно вновь в нее возвращаться.
Они все резко полюбили меня и зауважали невероятно. Я знала почему. Обычный закон людской жизни. Я стала сильной, но с ними оставалась своей.
Я стала для них чем-то вроде их несбывшейся мечты, которую можно потрогать: прокатиться в «жигулях», накрыть мой стол, разложить на нем селедку, покрошить салат в хрустальную вазу, выложить на блюдо горячую, дымящуюся картошку, щедро политую топленым маслом, поставить подернутую изморозью водку. Я обычно добавляла к этому несколько банок деликатесов. Мы садились за стол. После третьей рюмки кто-нибудь брал гитару, мучил струны и надрывным голосом исполнял популярные и лагерные песни. Его поддерживал возбужденный хор. Кто-то рассказывал анекдоты о супружеских изменах, о Чапаеве, о чукчах. Про евреев не рассказывали...
Чувство гордости, которое я испытывала в первый час таких застолий, обычно вскоре улетучивалось, и мне становилось скучно, а потом и невыносимо тоскливо в их пьяном кругу. Я смотрела на лица мужчин и женщин, уставших от жизни, бодрящихся и веселящихся, и видела в каждом из них мальчика или девочку, которые когда-то дразнили и толкали меня, улюлюкали и гоготали, заставляя смеяться вместе с ними, потому что это был естественный способ выжить. И во время одного из таких застолий, когда глаза моих одноклассников маслено скользили по декольтированным особям женского пола, а головы размышляли, в какой угол затащить предполагаемый объект удовлетворения, я вдруг с невыносимой отчетливостью увидела бледно-розовые дома и закатное солнце над ними. Словно там, на моем небе, был еще один город, раскинувшийся над нашим городом, и там тоже был закат. Этот сказочный неизвестный город я обязательно должна была найти, чтобы жить в нем. Чтобы жить в нем счастливо.
И я вернулась на свое детское небо. Почти стемнело, когда я затворила дверь квартиры, оставив в ней опьяневших одноклассников, и вышла в синий морозный вечер. Невыносимое желание немедленно сделать хоть что-то для реализации нахлынувшей мечты гнала меня вдоль сугробов, заставляла идти неведомо куда, потому что даже эта ходьба была действием. Щемящее чувство забытой детской боли и сладкое опьянение от близкого исполнения мечты закружили меня горячей пургой. Реальность и мечты смешались.
Я не знала, что делать для реализации мечты, лишь понимала: город – это не спортивный зал. Чтобы построить спортивный зал, достаточно провести несколько убедительных бесед с высоким начальством. Объединить их, потом разъединить, потом вновь настроить всех на общий лад. Выложить убедительный проект на стол Георгию Михайловичу. Обворожить инспекторшу в райкоме партии. Устроить яркое выступление молодежной бригады маляров и краснодеревщиков, короче говоря, произвести несколько конкретных действий, которые через месяц-два обернутся ровными рядами красных кирпичей, а потом появятся и спортивные снаряды, и сверкающие зеркала с деревянными круглыми перилами для па-де-де. Дорогу в небесный город из розовых облаков я не знала. Более того, я не знала ни одного конкретного действия для достижения моей новой-старой мечты.
Я просто брела сквозь колючую вьюгу, обливалась от бессилия горючими слезами, вытирая их жесткими, обледеневшими варежками. Брела, не замечая дороги, до тех пор, пока не оказалась на берегу широкой реки, закрытой толстым слоем льда и еще более толстым слоем снега с отпечатками лыжных трасс, следов валенок, ботинок, собачьих и птичьих лап.
Пурга неожиданно утихла. Высокие звезды мерцали над рисунком ушедшего дня. Отчетливая, почти физически ощутимая тишина...
Я поняла, что единственный способ достичь чего-то на пути к моей мечте – обратиться за помощью к Великому Создателю. Ведь если Он руководит мной все эти годы, то только Он и может указать мне дорогу к настоящему городу. Я встала на колени и стала молить Его указать мне дорогу.
А на следующий день вновь, как когда-то давно, проснулась в шесть утра и два часа рисовала акварелью прозрачное райское небо над моим окном. Перед этим я решительно отключила телефон, оборвав связь с цивилизацией. Немудрено, что, когда я вернулась в реальность, эта самая цивилизация и реальность звенела и гудела, призывая меня к ответу. Реальность в образе Светланы Петровны, то есть Светы, сообщила, что меня срочно взывают в райком партии.
В райкоме мне предложили возглавить работу с подростками в целом городе. Точнее, мне предложили возглавить отдел облисполкома Вышнеярска. Отдел по работе с молодежью. Начальник этого отдела умер неделю назад. Мне дали на раздумья три дня.
Не стоит говорить, что предложение отправиться в другой город, поступившее наутро после ночной молитвы повергло меня в шок. Это была не примитивная игра с людьми, в которую я научилась играть виртуозно, как когда-то мои одноклассницы в классики. Это было что-то непостижимое. Страшное. Ошибка равнялась смерти.
К вечеру, измученная раздумьями, я отправилась на завод. Светочка и Георгий Михайлович тут же торжественно открыли бутылку шампанского, разлили ее по хрустальным бокалам и под их нежный звон принялись поздравлять меня с повышением. Они видели, что я практически не нахожусь с ними, что я вообще не в себе, но давно уже привыкли к моим неадекватным реакциям и совершенно не обращали на них внимания, просто заботливо убрали подальше от меня все бьющиеся предметы. У моих обоих начальников не было сомнения, что я оставляю наш город и переезжаю в этот неизвестный мне Вышнеярск, потому что «козе понятно», как сказал Георгий Михайлович, обеспечена отдельная двухкомнатная квартира, машина, зарплата в два раза больше, чем моя нынешняя, и еще чертова куча всяких обкомовских благ. То есть абсолютно ясно, какое перспективное, выигрышное предложение я получила. Просто удача сама летит мне навстречу и падает в ладони дрессированной синицей.
Первое, что я однозначно поняла, придя в себя после бокала шампанского: придется расстаться с Герой. Даже если я не поеду в этот Вышнеярск, а поеду искать свой город из розовых облаков, то прежде всего должна буду расстаться с Георгием Михайловичем. Вчера вечером, бредя в пурге и молясь на заснеженной реке, я совершенно не думала об этом. Теперь реальность, обозначенная конкретными понятиями «машина» и «зарплата», диктовала решение: расстаться с ним навсегда.
Шампанское подействовало на меня опьяняюше и отрезвляюще одновременно. Я встала со своего места подошла к креслу Геры, села на подлокотник и положила голову ему на грудь. Почувствовала щекой мягкую шерсть его ирландского джемпера, запах его шеи, черных кудрей. Ощутила его всего и горько заплакала.
Светочка сразу вспомнила, что сегодня ее очередь забирать младшего ребенка из детского сада. И мы остались одни в кабинете, уютно освещенном настольной лампой и голубыми бликами фонаря. Гера налил мне еще шампанского, пересадил к себе на колени. Он что-то говорил. Что-то ласковое, успокаивающее. Я не помню, когда и как он успел раздеть меня.
Очнулась от сладкой истомы. Мы лежали на его знаменитом ковре с толстым ворсом. Он целовал мои соски. В голове пульсировала мысль: «Неужели я действительно с ним и это не сон?» На его плечах кружились тени снежинок, образуя вереницы, круги и зигзаги. Он вошел в меня, и мгновенно невыносимая, щемящая тоска соединилась во мне с таким же невыносимым чувством счастья, что я впервые увидела вдруг свой розовый детский город очень отчетливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Олег ушел ненадолго, а вскоре вернулся с букетом белых роз. Поцеловал меня в губы, крепко прижал к себе, поздравил с днем рождения. Мне очень хотелось, чтобы он сказал, что любит меня, но он почему-то не сказал. Я решила: вечером скажет обязательно. Впрочем, это была единственная малость, которая слегка омрачала мое счастье.
Олег был высокий и сильный. Он восхищался моей фигурой в комбинезоне. Говорил, что я очень красивая. И если заверения Стеллы вызывали во мне сомнения, то Олегу я верила безоглядно.
Я смотрела на него, и мне хотелось подарить ему весь мир. Солнце, и небо, и звезды, и даже трогательные едва заметные остатки лужиц. Я начала мысленно сочинять стихи об этом и старательно запоминать сочиненные строчки, потому что Стеллы с карандашом и бумагой наготове рядом не было, как вдруг к нам подошел молодой милиционер, велел собрать оставшийся товар и пройти с ним в отделение.
Сначала мне не было страшно – ведь Олег крепко держал меня за руку и шептал, что все будет хорошо. И потом, я ведь не торговала, а просто была манекеном.
В отделении милиции, расположенном тут же, на территории рынка, было шумно и многолюдно. Мы вошли в комнату, где сидели такие же фарцовщики с вещами, как Олег. Через несколько минут милиционер, который задержал нас, предложил мне пройти с ним. Одной, без Олега...
Дальше мои воспоминания похожи на вспышки. Словно я находилась в темном помещении, где периодически зажигали ослепительный свет, от которого ломило глаза. Молодой милиционер долго вел меня по коридору, и наконец мы вошли в небольшую комнату с длинным столом, деревянными ободранными стульями и кипами старых газет, разбросанных по полу.
Милиционер был кудрявый, с голубыми прозрачными глазами и красными руками. Я и сейчас вижу его шершавые руки, похожие на клешни рака. Он посмотрел мой паспорт.
– С днем рождения, Эсфирь Фиш. Не жаль начинать совершеннолетнюю жизнь в тюрьме?
– Почему в тюрьме? – Дикий страх парализовал тело. Ноги и руки затряслись. – Я ведь ничего не продавала.
– Кто же это может доказать? Оба сядете. Вместе с вашим напарником. Только в разные камеры.
Меня никогда не учили, что нужно делать в милиции и как разговаривать с милиционерами. Я только часто слышала, что у них неограниченная власть и что доказать ничего невозможно. Я молчала, не в силах выговорить ни слова. Облака и звезды вперемешку проплывали перед моими глазами – и четыре вызубренные строчки стихотворения, которые я начала сочинять для Олега. Но все это мгновенно исчезло, как только милиционер вновь обратился ко мне:
– Я отведу тебя сейчас в камеру предварительного заключения. Посидишь там часок, поразмышляешь о своем аморальном поведении.
В камере сумрачно. Грязно. Пахнет плесенью и еще чем-то тошнотворным. Пьяная женщина в рваной юбке предлагает мне закурить. Я почти теряю сознание. Она хохочет, тычет мне сигарету. Невыносимо хочется открыть глаза и проснуться в своем доме, чтобы рядом оказались мама с папой, а все это превратилось в страшный сон. Время останавливается...
Еще одна женщина разворачивает газетный сверток, достает яйцо и хлеб с маслом и колбасой. Старательно чистит яйцо, бросая скорлупу рядом с собой на грязный пол.
Солнечный луч высвечивает белые треугольники, квадратики, кругляшки скорлупы. Что делать?
Милиционер возвращается, забирает меня из камеры, снова приводит в комнату с рваными газетами.
В комнате сидит Олег. Словно каменная глыба сваливается с меня. Бросаюсь к нему, рыдаю, умоляю помочь, сказать, чтобы меня отпустили, что я ничем не торговала.
Олег гладит меня по голове. Кладет свою большую ладонь на мои трясущиеся руки.
– Все просто, Фира. Этот мусорок тебя сейчас трахнет, а потом отпустит нас с миром. Даже дела никакого не заведет. Ну понравилась ты ему очень. Девочки опять же у него никогда не было. Одни шалавы. Он попробовать хочет, как это. Ну кто мог подумать, что ты у нас такая красавица писаная.
– Как – трахнет?
– Как, как? Ты что, из детсада?
Чайки, похожие на ворон, орут над моей головой, хочется убежать к реке и остаться там в тишине одной. – Я ведь никогда этого не делала...
– Ну так сделаешь. Тебе же восемнадцать сегодня. Сегодня можно.
– А вчера?
– Вчера нельзя. Несовершеннолетних нельзя трахать. Посодют. А сегодня ты уже хоть куда! Взрослая.
Внезапно страшная мысль больно прошибает moю голову.
– Откуда милиционер узнал, что мне восемнадцать именно сегодня? Он что, твой приятель? Может, ты с ним в паре торгуешь? Платишь ему мзду?
Олег смотрит на меня обалдело. Он не знает, что я, непредсказуемая, на этот раз оказалась вдруг невероятно сообразительной. Но ему нечего терять. Он давно все решил. Глаза его становятся отстраненными, злыми.
– Не согласишься, целкой в тюрягу отправишься. Обещаю. Показания дам, что со мной в деле была. Я с мусорком этим давно завязан. Он тебя трахнет, а я еще год буду торговать без проблем. Так что деваться тебе некуда. Или хочешь к проституткам в камеру вернуться? Еще часок в говне посидеть? Они тебе твою красивую физиономию быстро в такое состояние приведут, что не будешь от них отличаться. – Он презрительно сплевывает на грязный пол. Уходит.
...Солнечный луч рассекает комнату пополам. Маленькие пылинки сверкают в его золотистом столбике. Красные клешни милиционера расстегивают модный комбинезон. Я лежу на столе, словно мумия.
– Какая красивая жидовочка...
Страх и стыд сковывают меня. Если бы я была в юбке... Может быть, он бы просто поднял ее... А комбинезон... Его невозможно поднять... Его можно только целиком снять. Весь...
Он аккуратно складывает свои милицейские брюки. Аккуратно вешает их на обшарпанный стул.
Я впервые вижу мужской член. Он попадает в луч солнца, в тысячи движущихся сверкающих пылинок Милиционер раздвигает мои ноги. Входит. Резкая, невыносимая боль разрывает мое тело на части... Мой крик парализует красные клешни. Я кричу дико. Безумно... Одна клешня зажимает мне рот, другая пытается остановить кровь, но она хлещет из меня, образуя красную лужу на столе.
Кажется, милиционер перепуган не меньше, чем я. Слава Богу, он уже ничего не хочет, только поскорее избавиться от меня. От этой лужи крови.
Красные клешни перепачканы моей кровью и мелко трясутся.
– Не ори, жидовочка, я тебя больше не трону. Толку-то с тебя никакого. Кайфу никакого! Одевайся и иди домой. Вот сумка твоя. Паспорт... Лужу только помоги убрать.
Поднимаем с пола старые газеты, промокаем лужу. Выливаем на стол воду из графина. Милиционер бросает окровавленные клочья газеты в мусорное ведро.
Наконец поворачивает ключ в дверях комнаты. Выводит из отделения на улицу. Смотрит виновато:
– Доедешь до дому-то?
– Доеду.
– С совершеннолетием.
– Спасибо...
Вдруг больно сжимает мне запястье:
– Смотри... Если кому хоть слово...
– Понимаю. Не дура... – слышу сама свой глухой, неузнаваемый голос.
На пороге отделения появляется Олег. Нерешительно стоит в ожидании. В двух метрах от здания бабушка в желтой вязаной шапке торгует семечками.
Рядом с ней стул с ее сумкой. Медленно, словно лунатик, подхожу к бабушке, убираю сумку со стула, поддаю его и резко швыряю Олегу в голову.
Попадаю. Как в детстве в баскетбольную корзину. Не целясь. Понимаю, что попала. Иду не оборачиваясь. В след раздаются его крики:
– Тихоня! Божий одуванчик! Кто бы мог подумать!
Все же оборачиваюсь на мгновение. Кровь струится по лицу Олега. Милиционер дико ржет, вытирая красной клешней красную струю.
– Да вы меня сегодня оба задолбали своими кровотечениями! Я вам кровопийца, что ли? Вурдалак?! Не день рождения, а день кровения какой-то.
Ужасно жжет между ног. Небо затягивают облака. Папа! Ты можешь мной гордиться. Я все-таки сделала это! Швырнула стул в человека. Мне даже не пришлось изображать ярость. Она наконец-то появилась сама... Говорят, Всевышний дает человеку ровно столько испытаний, сколько он может выдержать. И каждое испытание имеет конкретное значение.
Пути Господни неисповедимы, но все же теперь, спустя много лет, анализируя то, что произошло в день моего совершеннолетия, я понимаю, что именно после этого впервые стала постепенно спускаться со своего волшебного неба, робко осматриваясь в той жизни, в которой жили на земле миллионы людей. Я начала изучать законы этой жизни и постепенно понимать, насколько они просты. Даже примитивны.
Очевидно, мое умение подняться над суетой и посмотреть на все сверху помогло мне постичь уязвимость и ущербность этих законов. Конечно, на это ушли годы. Годы учебы в университете, а затем работы в подростковом клубе. Я научилась обдумывать свои поступки, а затем действовать в соответствии с правилами, порой все же вызывающе нарушая их, и всегда выигрывать.
Моя карьера развивалась блестяще. Взрослый мир принимал меня уважительно и воздавал по заслугам, пять лет директорства в подростковом клубе я увеличила его раз в десять, и он был соответственно переименован во Дворец культуры и спорта для рабочей молодежи.
Мне дали однокомнатную квартиру от завода. Обожающие меня юноши и девушки из бригад заводских краснодеревщиков и маляров превратили квартиру в шикарные апартаменты с мебелью под старину. Я купила в рассрочку красные «жигули» и гордо возила в них моих бывших непутевых одноклассников: продавщиц, кассирш, рабочих промстройзоны и зэков, выходящих из тюрьмы на два-три года, чтобы стабильно вновь в нее возвращаться.
Они все резко полюбили меня и зауважали невероятно. Я знала почему. Обычный закон людской жизни. Я стала сильной, но с ними оставалась своей.
Я стала для них чем-то вроде их несбывшейся мечты, которую можно потрогать: прокатиться в «жигулях», накрыть мой стол, разложить на нем селедку, покрошить салат в хрустальную вазу, выложить на блюдо горячую, дымящуюся картошку, щедро политую топленым маслом, поставить подернутую изморозью водку. Я обычно добавляла к этому несколько банок деликатесов. Мы садились за стол. После третьей рюмки кто-нибудь брал гитару, мучил струны и надрывным голосом исполнял популярные и лагерные песни. Его поддерживал возбужденный хор. Кто-то рассказывал анекдоты о супружеских изменах, о Чапаеве, о чукчах. Про евреев не рассказывали...
Чувство гордости, которое я испытывала в первый час таких застолий, обычно вскоре улетучивалось, и мне становилось скучно, а потом и невыносимо тоскливо в их пьяном кругу. Я смотрела на лица мужчин и женщин, уставших от жизни, бодрящихся и веселящихся, и видела в каждом из них мальчика или девочку, которые когда-то дразнили и толкали меня, улюлюкали и гоготали, заставляя смеяться вместе с ними, потому что это был естественный способ выжить. И во время одного из таких застолий, когда глаза моих одноклассников маслено скользили по декольтированным особям женского пола, а головы размышляли, в какой угол затащить предполагаемый объект удовлетворения, я вдруг с невыносимой отчетливостью увидела бледно-розовые дома и закатное солнце над ними. Словно там, на моем небе, был еще один город, раскинувшийся над нашим городом, и там тоже был закат. Этот сказочный неизвестный город я обязательно должна была найти, чтобы жить в нем. Чтобы жить в нем счастливо.
И я вернулась на свое детское небо. Почти стемнело, когда я затворила дверь квартиры, оставив в ней опьяневших одноклассников, и вышла в синий морозный вечер. Невыносимое желание немедленно сделать хоть что-то для реализации нахлынувшей мечты гнала меня вдоль сугробов, заставляла идти неведомо куда, потому что даже эта ходьба была действием. Щемящее чувство забытой детской боли и сладкое опьянение от близкого исполнения мечты закружили меня горячей пургой. Реальность и мечты смешались.
Я не знала, что делать для реализации мечты, лишь понимала: город – это не спортивный зал. Чтобы построить спортивный зал, достаточно провести несколько убедительных бесед с высоким начальством. Объединить их, потом разъединить, потом вновь настроить всех на общий лад. Выложить убедительный проект на стол Георгию Михайловичу. Обворожить инспекторшу в райкоме партии. Устроить яркое выступление молодежной бригады маляров и краснодеревщиков, короче говоря, произвести несколько конкретных действий, которые через месяц-два обернутся ровными рядами красных кирпичей, а потом появятся и спортивные снаряды, и сверкающие зеркала с деревянными круглыми перилами для па-де-де. Дорогу в небесный город из розовых облаков я не знала. Более того, я не знала ни одного конкретного действия для достижения моей новой-старой мечты.
Я просто брела сквозь колючую вьюгу, обливалась от бессилия горючими слезами, вытирая их жесткими, обледеневшими варежками. Брела, не замечая дороги, до тех пор, пока не оказалась на берегу широкой реки, закрытой толстым слоем льда и еще более толстым слоем снега с отпечатками лыжных трасс, следов валенок, ботинок, собачьих и птичьих лап.
Пурга неожиданно утихла. Высокие звезды мерцали над рисунком ушедшего дня. Отчетливая, почти физически ощутимая тишина...
Я поняла, что единственный способ достичь чего-то на пути к моей мечте – обратиться за помощью к Великому Создателю. Ведь если Он руководит мной все эти годы, то только Он и может указать мне дорогу к настоящему городу. Я встала на колени и стала молить Его указать мне дорогу.
А на следующий день вновь, как когда-то давно, проснулась в шесть утра и два часа рисовала акварелью прозрачное райское небо над моим окном. Перед этим я решительно отключила телефон, оборвав связь с цивилизацией. Немудрено, что, когда я вернулась в реальность, эта самая цивилизация и реальность звенела и гудела, призывая меня к ответу. Реальность в образе Светланы Петровны, то есть Светы, сообщила, что меня срочно взывают в райком партии.
В райкоме мне предложили возглавить работу с подростками в целом городе. Точнее, мне предложили возглавить отдел облисполкома Вышнеярска. Отдел по работе с молодежью. Начальник этого отдела умер неделю назад. Мне дали на раздумья три дня.
Не стоит говорить, что предложение отправиться в другой город, поступившее наутро после ночной молитвы повергло меня в шок. Это была не примитивная игра с людьми, в которую я научилась играть виртуозно, как когда-то мои одноклассницы в классики. Это было что-то непостижимое. Страшное. Ошибка равнялась смерти.
К вечеру, измученная раздумьями, я отправилась на завод. Светочка и Георгий Михайлович тут же торжественно открыли бутылку шампанского, разлили ее по хрустальным бокалам и под их нежный звон принялись поздравлять меня с повышением. Они видели, что я практически не нахожусь с ними, что я вообще не в себе, но давно уже привыкли к моим неадекватным реакциям и совершенно не обращали на них внимания, просто заботливо убрали подальше от меня все бьющиеся предметы. У моих обоих начальников не было сомнения, что я оставляю наш город и переезжаю в этот неизвестный мне Вышнеярск, потому что «козе понятно», как сказал Георгий Михайлович, обеспечена отдельная двухкомнатная квартира, машина, зарплата в два раза больше, чем моя нынешняя, и еще чертова куча всяких обкомовских благ. То есть абсолютно ясно, какое перспективное, выигрышное предложение я получила. Просто удача сама летит мне навстречу и падает в ладони дрессированной синицей.
Первое, что я однозначно поняла, придя в себя после бокала шампанского: придется расстаться с Герой. Даже если я не поеду в этот Вышнеярск, а поеду искать свой город из розовых облаков, то прежде всего должна буду расстаться с Георгием Михайловичем. Вчера вечером, бредя в пурге и молясь на заснеженной реке, я совершенно не думала об этом. Теперь реальность, обозначенная конкретными понятиями «машина» и «зарплата», диктовала решение: расстаться с ним навсегда.
Шампанское подействовало на меня опьяняюше и отрезвляюще одновременно. Я встала со своего места подошла к креслу Геры, села на подлокотник и положила голову ему на грудь. Почувствовала щекой мягкую шерсть его ирландского джемпера, запах его шеи, черных кудрей. Ощутила его всего и горько заплакала.
Светочка сразу вспомнила, что сегодня ее очередь забирать младшего ребенка из детского сада. И мы остались одни в кабинете, уютно освещенном настольной лампой и голубыми бликами фонаря. Гера налил мне еще шампанского, пересадил к себе на колени. Он что-то говорил. Что-то ласковое, успокаивающее. Я не помню, когда и как он успел раздеть меня.
Очнулась от сладкой истомы. Мы лежали на его знаменитом ковре с толстым ворсом. Он целовал мои соски. В голове пульсировала мысль: «Неужели я действительно с ним и это не сон?» На его плечах кружились тени снежинок, образуя вереницы, круги и зигзаги. Он вошел в меня, и мгновенно невыносимая, щемящая тоска соединилась во мне с таким же невыносимым чувством счастья, что я впервые увидела вдруг свой розовый детский город очень отчетливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27