Она притихла, соображая, обидел он ее или нет. Но тут в осточертевший гул дождя вплелось легкое «шлеп-шлеп» – пришла-таки.
– Махида, кинь рухлядишку – ноги обтереть!
Он подперся рукой и, так и не вылезая из-под теплой шкуры, принялся беззастенчиво глядеть, как она, сидя на порожке, старательно вытирает крошечные свои ступни. Да, с такими ногами ей на дорогах Тихри делать было бы нечего. Не возить же ее весь век на телегах! А в знатные караванницы ей никак не пробиться – лицом хоть и приглядна, да характером не вышла, тут лахудрой остервенелой надо быть, вроде Махиды.
– А мне господин мой радость посулил! – крикнула Махида, уже успевшая заползти под островерхий навес, составленный из двух щитков над очагом. Обещался соседнюю хибару прикупить да полы зелененые наладить! А ты что так спозаранку?
Харр только бровь приподнял: ну, Махидушка, блудня ненасытная, не ошибся я в тебе!
– Иофф пополудничал да и уснул. Он всегда под дождь засыпает, скороговоркой, точно оправдываясь, проговорила Мади; на хвастливое признание подружки она никак не отозвалась – видно, знала ему цену.
– Ты лапотки-то свои не надевай, – велел Харр, видя, что Мади достала из узелка новенькие сандалии со змеиными ремешками. – Садись на постелю, ноги под шкуру схорони, чтоб согрелись. А то не ровен час – заболеешь…
Он чуть было не брякнул: и не придешь. Но удивился собственной мысли и вовремя прикусил язык. Сдалась она ему! Да и Махида разъярится.
– Нет, господин мой Гарпогар, я отсюда тебя слушать буду, – тихо, но твердо проговорила она.
Так вот оно что! За сказками даровыми явилась. Дедок спит, а она младшего братика одного бросила.
– Ты б еще младшенького с собой притащила! Чай, не княжий пир – байки слушать, – проворчал он.
– Кого, кого? – вырвалось у обеих подружек разом.
– А ты что вчера – не с братишкой к аманту ходила?
– Как ты мог подумать такое, господин? На нем же был ошейник несъемный! у Мади даже голос задрожал.
– Ты вот от меня баек ждешь, а мне ведь самому ваши обычаи любопытны. Отколь же знать, что тот ошейник означает?
– И с какой это ты такой земли явился? – фыркнула Махида, выставляя перед ним прямо на постели миски с едой. – На-ка, колобки с рыбой вчерашней… Коли ошейник несъемный на телесе, значит, он или строптив не в меру, или к работе непригоден.
– Какая работа? Он от горшка-то два вершка.
– Этого телеса малого Иофф в уплату получил за рокотан. Его да еще кучу добра в придачу, – пояснила Мади, справившаяся с невольной обидой. – Он с рождения нем и глух, вот на него и надели ошейник, чтоб сразу было видно: кормить его не досыта. Иофф велел его аманту нашему лесовому свести, это подать богатая, мы теперь до осеннего желтолистья ничего платить не будем.
– А аманту он зачем, если к работе непригоден?
– На жертву, зачем же еще, – равнодушно подала голос Махида. – Вот ежели дождь не уймется, ручьевой амант его у лесного выкупит да ручью и подарит.
Харр почувствовал, как по спине у него прошелся холодок, словно меч плашмя приложили. Когда-то его самого вот так же продавали, да не кто-нибудь – родной отец. Хорошо, никому в голову не пришло по злой погоде в ручье, как котенка, топить!
– А того ты не подумала, чтобы взять да и отпустить мальца подобру-поздорову?
– За что ему мука такая, господин мой? – удивилась Мади. – Если бы он с голоду не помер, то ошейник уже впритык, еще немного, и придушил бы. Только медленно. Его ж так заковали, чтоб недолго жил.
– Ох и не по нраву мне законы ваши!
– А разве твоему богу единому не приносят жертвы? ~ недоверчиво спросила Мади.
– Это с какой такой радости?
– Ну… вот если он надолго за тучу прячется, выглядывать не желает… мало ли еще горести, боги ведь не только милостивы. А поля-леса жечь начнет злобной засухой?
– Солнце ясное – добрый бог, и любви его неизбывной на всю землю хватает. А на человечью смерть ему глядеть – не утеха.
Мади, сидевшая на корточках возле самого порога, недоверчиво покачала головой, потом обернулась к хозяйке дома и просительно проговорила:
– Махида, ну пожалуйста, дай мои окружья…
– При чужих-то!
– Господин никому не скажет.
– Не доведет тебя до добра забава эта!
– Ну часто ли я прошу тебя?
Махида, бормоча что-то под нос, отодвинула ящик с посудой, и Харр увидел под ним гладкую зелененую крышку сундука, врытого в пол. Кося на гостя пронзительным оком, она приоткрыла сундук и выкинула оттуда полотняный мешочек. Видно, не было в нем ничего бьющегося, потому что упал он к ногам Мади с глуховатым стуком.
– Не пали светильню, мне и так света хватает, – извиняющимся тоном проговорила Мади, торопливо доставая из мешочка зеленое кольцо – как раз такое, чтоб человечий лик в нем помещался. Харр не успел угадать его предназначения, как Мади уже разъяла его на два, которые были вложены одно в другое. Выхватив из-под навеса большой травяной лист, которым Махида пользовалась то как скатертью, а то и полотенцем или прикрытием от дождевых брызг, девушка наложила его на малое кольцо и, натянув, надела сверху то, что побелее. Получилось вроде тугого барабанчика. Харр все еще недоумевал, к чему бы это, а она уже достала тонкую костяную палочку и принялась что-то царапать вдоль ободка. Харр вытянул шею, приглядываясь: сок, выступавший на месте царапин, застывал причудливой коричневой вязью, вроде узоров на клинке его меча.
– Не пойму я, – признался Харр, – как чудно это ты рукодельничаешь?
– Это не рукоделье, господин мой. Я записываю словеса твои, изумляющие меня безмерно.
Безмерно изумился на этот раз он сам. Вот уж не думал, не гадал, что кто-нибудь его байки записывать будет! На Тихри мастерство такое доступно было лишь солнцезаконникам да князьям – и то не каждому. А тут – девка простая…
– Ну и что ты сейчас записала? – поинтересовался он.
– Я записала: не убивай.
– Хм-м-м!.. – озадаченно протянул он. – И всего-то?
– Но ты ведь только начал рассказывать, господин мой. Мы вечор остановились на том, что в земле твоей родной было много богов, а потом стал один. А в чужих землях как?
Ну, положим, вчера они остановились не на этом, но она разумно поступила, что не припомнила при Махиде, что он чуть было не отдал ей чужеземные стекляшки.
– Широка вода на последней земле, где мне быть довелось, – напевным речитативом завел он, чтобы не дать возможность Мади вернуться к воспоминаниям о злосчастном ожерелье, – и плавает в той воде остров великий, на котором уместились и горы, и болота, и замки-дворцы высоты невиданной, и король там правит могучий и сыновьями богатый, да еще и в придачу у него дочь непокорная…
Махида насыпала перед ним горку сушеных ягод и пристроилась на краешке постели, вполуха прислушиваясь к неутихающему шороху дождя; Мади же, опустив на колени ободок с натянутым листом, так и замерла, приоткрыв по-детски еще припухлые губы. Нецелованные, поди. А его понесло по всегдашнему обычаю, и он, поплевывая мелкие косточки в кулак, принялся красочно описывать (впрочем, не очень и привирая) и Величайший-Из-Островов, и затерянные в морской дали, тянущиеся друг за другом, как утята, мелкие островки с разрисованным корольком-колдуном, и о древних пяти богах, на великом острове уже позабытых ради единого, страшного бога, имя которому было Крэг. Странный это был бог, иначе почему же королевская дочь Сэниа ненавидела его люто и беспощадно; эта ненависть и мешала ему расспросить о злом боге поподробнее. По обрывкам разговоров он только понял, что бог-Крэг летуч, всеведущ и мстителен.
Между тем незаметно подкрался вечер, дождевые сумерки заползли в хижину, и только красноватые пятна углей рдели во дворе под навесом.
– И что за дурни на том острову обитали, – проговорила Махида, подымаясь и похрустывая косточками. – Были у них боги как боги, так нет же – променяли на одного злыдня. И зачем?
– То мне неведомо, – нахмурился Харр, не любивший, чтобы его припирали к стенке. – Может, это судьба любой земли – чтобы рано или поздно всех своих богов оптом на одного-единого поменять.
И снова острая косточка заскользила по натянутому листу, но теперь Харр безошибочно мог бы сказать, что там записала малышка Мади. Впрочем, это его, нисколько не волновало – он твердо знал, что: ни единой бабе, ни в какой земле, и ми в коем разе ни на малую толику не изменить существующего мира.
– Кончала бы ты писульки разводить да топала домой, – проворчала Махида, – а то скоро и лихая звезда взойдет.
– Ой, и вправду…
Но Харру такая бесцеремонность пришлась не по душе.
– Брось, посиди еще! Или ты вправду звезды далекой боишься? А еще разумница. Плюнь ты на нее!
Мади поглядела на него совершенно серьезно:
– Так ведь не долетит…
Он прыснул в кулак – поверила, дуреха.
– А вот гляди! – он привстал на постели (во сладкая жизнь – так и провалялся весь день без порток!) и, почти не целясь, смачно плюнул в дверной проем. В хорошую погоду посовестился бы, а сейчас все равно было дождь смоет.
Но Мади уже захлопотала, складывая письменные принадлежности в мешочек, благодарно поклонилась и выпорхнула под дождь, зябко вздрогнув на пороге.
– Что там в кувшине? – спросил Харр, чутко прислушиваясь к себе: рад или нет, что теперь они с Махидой только вдвоем?
– Половина! – отозвалась Махида, встряхивая кувшин.
Тогда ничего. Жить можно.
И все-таки ночью, промеж утех, спросил как бы невзначай:
– Ну а что там, куда ручей ваш течет?
– А то же самое, – сонно отозвалась разомлевшая лапушка. – Низовой стан там, совсем как у нас, только стены лиловые да трава вокруг в человечий рост.
– А подале?
– Трава там сухая. Да холмы. Зверь там падальник водится. М'сэймы обитают. Тоскливо там.
– А еще дальше?
– Чего ж еще? Новое многоступенье, вверх. Станы малые, как у нас. Спать давай, притомил ты меня, жаркий мой.
Вот обратного сказать было нельзя, и Харр маялся бессонно, глядя вверх, в ночную темень. Дождь не утихал, но и не убаюкивал. Он поднял руку с растопыренными пальцами и ни с того ни с сего загадал, что ежели усядется на палец пирль, то будет ему удача нежданная. И тут же ощутил мизинцем легкое, щекотливое прикосновение.
– Посветила бы, – шепнул он более в шутку, чем всерьез.
Голубой огонек затеплился и, попыхивая, стал разгораться все сильнее, как всегда, одеваясь туманным мерцающим облачком. Он даже испугался – увидит Махида, еще невесть что подумает. Но лапушка, всласть ублаженная, только всхрапывала, как добрый рогат в упряжке.
– А ну, еще трое сюда, и всем святить, – шепнул он, и тут же все четыре пальца его поднятой руки оказались увенчанными разноцветными светляками.
– Ну, будет вам, отдыхайте, – велел он так, словно это были и не муракиши летучие, а послушные смерды. А они и послушались, угасли и неощутимо исчезли в темноте.
Утром, еще не открывая глаз и впадая в тоску от неугомонного дождичка, он твердо решил, что это ему только приснилось.
Полдня он точил меч, придирчиво оглядывал сапоги и одежу – не случилось ли порухи. Нет, к сапогам вообще не липло ни грязинки (и где это Мади пятнышко зелени приметила?), а точило у Махиды было хуже некуда, так что затею с мечом пришлось бросить. Ему не давали покоя слова стенового аманта, велевшего приходить на другой день. Он, естественно, не пошел, и вовсе не из-за дождя, а чтобы не получилось, что ему свистнули – он и побежал. Чай, не смерд. И не этот… как тут у них… в ошейничке. Надо было переждать день-другой, а потом заявиться гуляючи, с сытым форсом. Но в дождь гулять это уж точно иметь глупый вид.
Не складывалось.
Так что когда прибежала Мадинька, как всегда, босичком – дед, видно, крепко приучил обувку беречь, – то даже не обрадовался, а скривился:
– Что, опять будешь тянуть из меня жилы или сама что-нибудь веселенькое расскажешь?
Она уселась на привычное место на порожке и, обтирая розовые ступни ветошкой, торопливо заговорила:
– А казни-то не было! Под дождем ничто нельзя зеленить, вода смоет. Вот и порешили аманты наши его в Двоеручный стан сплавить.
– Зачем? – уныло поинтересовался Харр, хотя ему, в общем-то, было все равно.
– То есть как – зачем? – поразилась Мади. – В прорву его сбросят.
– Обратно же – зачем?
– Затем, что он убивец! – рассвирепела Махида, не уловившая, что он над ними потешается. – Или твой бог такой жалостливый, что и выродка-насильника казнить не разрешает?
– Ох, девки, девки! Я же просил – расскажите веселенькое. И так этот дождь тоску навел, дальше некуда.
Сам же про себя решил, что в байке про доброго бога у него что-то не свелось, концы с концами не сошлись. Додумать надо будет в дороге; когда отсюда тронется: когда шагаешь, мысли так друг за дружкою и текут, иногда сам удивляешься, мудрее, чем у сибиллы.
– Прости, господин мой. – Мади искренне опечалилась. – Неуместны были слова мои. Только что в такой ливень-дождь может быть веселого?
– Это еще не ливень… – задумчиво протянул Харр, припоминая дикие бури, какие, бывало, заставали его вдали от жилья. – Так себе дождичек, морось слякотная.
– Это по нашу сторону от верхнего леса, – возразила Мади. – А вот над озером, говорят, третий день льет как из ведра, все берега затопило. В заозерном лесу, что Лишайным прозывается, корни деревьев подмывает, они валятся и люд лесной давят. Зверье из нор повылезало, опять же людей задирает.
– А что, в лесах тоже люди живут?
– Да не люди это, – опять вмешалась Махида, – сволочь-беглая. Так им и надо. От работы бегут, ленятся.
– От податей, – робко поправила ее Мади.
– Все едино! Мы, значит, вертись целый день, исходи седьмым потом, а они грибочки да ягодки собирают!
– Ладно тебе, труженица, – примирительно проговорил Харр. – Ты-то тоже не днями вертишься…
– Днем-то все легше, – со знанием дела возразила Махида.
Он хотел было легонечко дать ей по шее, чтобы не очень распространялась при маленьких, но было лень. К тому же ему вдруг пришла на ум странная мысль: ведь он сам – тот же беглый. Только умело притворяющийся знатным рыцарем. Впрочем, на этой земле с его притворства мало проку, потому как здесь о рыцарях слыхом не слыхали. И добро еще, что эти девчонки от него не шарахаются.
– А что, эти людишки лесные не шастают в город, не озоруют?
– Бывало и такое, что подкоряжные в орду собьются и какой-нибудь стан дочиста разграбят, – вздохнула Махида, вспомнившая, что ее хибара расположена не внутри городских стен. – Только вряд ли они к нам пожалуют и поближе к ним становища имеются, и дорога с верхнего уступа длинна стражи заметят. Да и стеновой амант уже успел лихолетцев набрать в помощь страже своей. Выдал им щиты да деньги кормовые, а ежели до дела дойдет каждый по храбрости еще и ножевые получит.
– А из кого их набирают-то?
– Да из тех же подкоряжных, кому в лесу сидеть уж невмоготу. Из соседних становищ бегут, особливо перед Белопушьем. А чаще те из м'сэймов, кому постная жизнь поперек горла.
– А это еще что за звери?
– Да просто с нашей верой несогласные. А так люди как люди. Только мяса не едят, на огню не готовят и баб к себе не допускают.
Вот это уже было интересно – несогласные с верой. Выходит, не просто так Мадинька-разумница выспрашивала его про разных богов. Но оказалось, что, кроме сказанного, ничего подробнее о м'сэймах подружки не знали, о холодном же дне с ласковым прозвищем Белопушье поведали охотно: перед ним запасают еды, топлива для очагов и запираются в домах наглухо, потому как летит с неба холодный прозрачный пух, в стылую воду обращающийся, и последние желтые листья вместе с ним опадают на землю, согревая ее; но на верхних ветвях уже распускаются первые клейкие листочки, доспевают орехи, которым мороз нипочем, сохнут-вялятся сладкие скрученные рогуши. А вот в ночь на Белопушье аманты собираются за уставленным яствами треугольным столом и говорят о своих заботах, а более всего – о недоимках. Ведь ежели подать скудная, то и телесы, живущие при амантовых дворах, на руку не проворны, силой обделены, мору-болезни подвержены. А стало быть, и стена защитная не подправлена, и лес-кормилец от валежника не прочищен, и мостки над ручьем того и гляди падут, течение запрудят. А уж о том, какова некормленая стража, и говорить нечего.
Так что скупо подать платить – стану не стоять.
И чтоб не было это пустыми словами, выбирают аманты из всех подных самого нерадивого, объявляют его неуправным неслухом – а дальше уже, как говорят солнцезаконники, «по протоколу». Здесь-то, конечно, людишки умом поскуднее, чем на Тихри, так что никто ничего не записывает, а просто на другой день после Белопушья является стража к обреченному несчастливцу, и – по златоблестким ступеням да прямо в Двоеручье.
– Там что, два ручья? – поинтересовался Харр.
– Там две руки, под которыми проводят тех, кто обречен на прорву ненасытную, – пояснила Мади. – Мертвый это город – Двоеручье, его разорили подкоряжные, когда Иофф еще мальцом несмышленым был.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53