- Есть, правда, и такие блоковые, что вмешивались, и очень круто. Но еще не было случая, чтобы кто-нибудь так упрямился, как этот твой бунтарь.
- Доложишь начальству? - осведомился Тадек.
- Зачем же? Мне этот парень нравится. Людей на стройке хватает, но все-таки надо, чтобы из вашего барака кто-нибудь пришел, а то пойдут разговоры, что вы бастуете. Понял?
Из пятнадцатого барака в конце концов явилось на работу шестеро. Гонзы среди них не было. Но Фредо вечером зашел к нему, и они долго беседовали.
3.
Фамилия надзирательницы была Россхёйптель, что по-немецки значит "лошадиная головка". Но эсэсовцы сочли, что эта уменьшительная форма здесь ни к чему, и звали ее просто Россхаупт (Кобылья Голова).
Это была рослая, кряжистая баба, даже с женскими формами - и бюст, и бока. Редкие рыжеватые волосы скручены на макушке узлом, веснушчатые ручищи совсем как мужские, а обувь она носила сорок четвертый размер. Зычный голос Россхауптихи утратил на дворах тюрем и концлагерей последние остатки женственности.
Никто не удивился, что ее прислали распоряжаться всеми четырьмя женскими лагерями сразу. Напористая эсэсовка любила свое дело и держала в ежовых рукавицах не только узников и подчиненных, но и себя: была неутомима, не отдыхала даже по воскресеньям, не брала отпуска. Говаривали, что единственный предмет мужского рода, который разделяет с ней ложе, это будильник, поставленный на полпятого утра.
Ворвавшись в жарко натопленный кабинет Копица, она, не говоря ни слова, распахнула окно, потом подвинула стул к стене, влезла на него и поправила портрет Гитлера, который, по ее мнению, висел криво. Копиц поспешно натянул спущенные подтяжки и, ища руками рукава френча, ногами старался попасть в ботинки, брошенные где-то под столом.
- Х-хей-тлер! - пробормотал он. - Меня информировали, что вы прибудете днем, а сейчас еще нет одиннадцати...
- Ну и что же? - Россхауптиха уперлась руками в бока. - Вас, наверное, кроме того, информировали, как я выгляжу и какой у меня размер обуви. Не отпирайтесь, знаю я наших коллег. Мне говорили, что в "Гиглинге 5" я провожусь не меньше шести часов, а я управилась за четыре. Вот почему я здесь на два часа раньше, а вы можете сделать из этого вывод, чего стоит ваша информация.
Копиц решил, что не даст этой мегере припереть себя. Он встал, вытянулся в струнку н произнес:
- Рапортфюрер Копиц. С кем имею честь?
Щелки ее глаз, обрамленные желтоватыми ресницами, сузились.
- Вы, видно, любите всякие церемонии. А я нет. Вот, прочтите, кто я такая, а потом зашнуруйте ботинки - и пошли в лагерь.
Копиц, однако, остался невозмутим, уверенный, что именно таким образом одержит верх. Он взял пакет, осмотрел его со всех сторон - в целости ли печати, - вынул из кармана нож, которым обычно резал колбасу, раскрыл его и острием вскрыл конверт, подул в него, чтобы удобнее было извлечь сложенный листок, внимательно заглянул в конверт, нет ли там еще чего-нибудь, потом закрыл нож, неторопливо убрал его в карман и разложил на столе удостоверение надзирательницы СС Россхёйптель. Копиц разгладил его ладонью и, прежде чем начать читать, поднял глаза и насмешливо поглядел на энергичную обладательницу этого документа. Мол, понятно? Россхаупт не сводила глаз с его лысины.
- Надо полагать, в вашем лагере все в образцовом порядке, - сказала она ледяным тоном. - Иначе вы не были бы столь уверены в себе. Ваши коллеги чувствуют себя со мной куда беспокойнее. Обычно они опасаются, что я могу обнаружить какие-нибудь непорядки и доложить об этом начальству. Поэтому они во всем идут мне навстречу и, уж конечно, не рискуют дразнить меня.
Копиц усмехнулся.
- Но вас, конечно, не задобришь. Ведь вы образцовый член партии и, если обнаружите непорядки, доложите о них, все равно, симпатичен вам данный рапортфюрер или нет. Не так ли?
- Разумеется, доложу, - был ответ. Лицо надзирательницы побагровело.
- Вот и отлично, - сказал Копиц, встал и, поставив ногу на стул, начал зашнуровывать ботинки, обратив к Россхауптихе туго обтянутый брюками зад. Извините, я делаю как раз то, что вы сами мне посоветовали.
Надзирательница отвернулась и с оскорбленным видом уставилась на портрет фюрера. А Копиц крякнул, поднял другую ногу и подумал с удовлетворением: "Один-ноль в мою пользу!"
* * *
Зато над Лейтхольдом новой надзирательнице удалось натешиться вдоволь. Когда он явился по вызову Копица, она сразу поняла, что из этого калеки можно веревки вить. Бедняге кюхеншефу пришлось отдуваться за все унижения, которые Россхаупт снесла от Копица.
- Марш! - сказала она. - Ведите меня в женский лагерь!
Долговязый Лейтхольд и крутобокая надзирательница покинули комендатуру, а Копиц снова уселся за стол. Настроение у него заметно улучшилось. Все же он на всякий случай позвонил в пятый лагерь и сказал тамошнему рапортфюреру, что в дальнейшем надо предупреждать друг друга о выезде Россхауптихи. О том же он договорился с двумя другими лагерями.
В лагере тем временем прозвучала команда "Achtung!" Писарь выбежал из конторы и отбарабанил свой рапорт:
- В женском отделении семьдесят девять заключенных, выбыла одна, причина - смерть, сегодня ночью, в бараке.
Россхаупт кисло взглянула на круглую физиономию писаря.
- Вы еще не выбрали для меня секретаршу? - спросила она Лейтхольда. Этот писарь мне не годится, у него блудливые глаза.
Эрих замигал из-под стальных очков. Ему отнюдь не казалось, что можно блудливо смотреть на эту мужиковатую бабу. Но он промолчал.
- Мы ожидали вас, фрау надзирательница, - сказал Лейтхольд, - и не хотели выбирать секретаршу без вашего согласия. В женском лагере пока побывали только врач и капо тотенкоманды, унесший труп.
- Врач? - Россхаупт подняла желтые брови. - Вызвать его сюда!
Писарь повернулся и крикнул в сторону бараков:
- Frauenarzt! Здесь: "Врач женского лагеря!" (нем.)>
"Frauenarzt!" - передавалось из уст в уста.
- Откройте калитку, - приказала надзирательница.
Лейтхольд щелкнул каблуками - "Jawohl!" - и заковылял к калитке. Отперев ее, он обратился к Россхаупт.
- Разрешите?
- Разрешаю, - величественно произнесла она и вошла на территорию женского лагеря. - Дождитесь здесь врача и приведите его ко мне. Да не забудьте запереть калитку.
- Может быть, мне самому нет надобности... - заикнулся Лейтхольд.
В глазах надзирательницы мелькнула насмешка.
- А почему нет? Боитесь женщин?
Лейтхольд смотрел прямо перед собой.
- Не знаю, что вы имеете в виду. В лагере существуют только номера.
"Ах вот ты какой! - подумала надзирательница. - Но меня ты не проведешь, я тебя вижу насквозь".
- Делайте, как я сказала! - резюмировала она и исчезла в ближайшем бараке. Послышался возглас "Achtung!" и какой-то шум. Россхаупт вынырнула из барака красная, как индюк.
- Эти свиньи все еще дрыхнут! - закричала она. - В четверть двенадцатого!
Кюхеншеф пожал плечами:
- Герр рапортфюрер приказал дать им отдохнуть с дороги, а днем вы должны были провести...
- Я сама знаю, что мне делать, - отрезала она. - Это кто такой?
К калитке торопливо подошел Шими-бачи. Он вытянулся в струнку рядом с писарем, выкрикнул свой номер и прибавил:
- Revieraltester des Frauenlagers нем.)>.
Россхауптиха покосилась на его седины.
- А нет ли тут доктора постарше?
Лейтхольд робко покачал головой.
- Вы мне отвечаете за него, - сказала эсэсовка. - Поскольку кругом мужчины и сквозь ограду все видно, осмотр нельзя делать под открытым небом.
- Да к тому же и снег... - прошептал Лейтхольд.
Россхаупт бросила на него недовольный взгляд. - Не перебивайте! В бараках есть только проход посредине, там тоже неудобно. А как контора? Там больше места?
- Jawohl, - прохрипел писарь.
- Убирайся, развратник, а не то... - Надзирательница замахнулась рукой. - Проводите меня в контору.
Лейтхольд запер калитку и побежал к конторе. Там за столом сидели Зденек и Хорст. Один приводил в порядок картотеку, другой изготовлял нарукавные повязки. Хорст вскочил, четко отрапортовал. Россхаупт почти ласково взглянула на него, впервые за весь день.
- Немец, - сказала она, - служил в армии?
- Обер-ефрейтором! Награжден железным крестом, осмелюсь доложить!
- Хорошо, - кивнула она. - Но ты слишком смазлив, тебя нельзя здесь оставить. Выйди и возьми с собой этого задрипанного писаря. Из заключенных здесь останется только так называемый доктор. Стол отодвиньте подальше к стене, эту скамейку вынесите, и начнем. Вы, - продолжала она, обращаясь к Лейтхольду, - сядете рядом со мной и будете записывать. Но прежде сходите в женский лагерь и приведите первую группу. Двадцать человек.
У Лейтхольда голова шла кругом. Когда он впервые вошел в женский барак, его ошеломил оглушительный крик, гомон, стук деревянных башмаков. У дверей его встретила черноглазая девушка и, став "смирно", крикнула:
- Achtung!
Воцарилась тишина. Девушки в синевато-серых платьях и платочках стояли в проходе у нар и все как одна глядели на покрасневшую правую щеку Лейтхольда. Левая щека эсэсовца осталась белой, и глаз над ней язвительно смотрел в пустоту. Девушка, крикнувшая "Achtung!", сразу смекнула, что тощему эсэсовцу не по себе в присутствии стольких женщин. Глаза у нее сверкнули, она выпятила грудь и отрапортовала:
- Тридцать девять венгерок, битташон!
Это совсем неофициальное "битташон"11 она прощебетала так, что Лейтхольду сразу вспомнились веселые фильмы с Марикой Рокк, и он сделал шаг назад, словно опасаясь, что грудь этой девушки коснется его мундира. От внимания женщин не ускользнуло это невольное движение. Самые молоденькие закусили губу, чтобы не прыснуть. "Ай да Юлишка! - думали они. - Ну и бестия!"
- Вы здесь блоковая? - спросил Лейтхольд. - Отделите двадцать человек и приведите их к калитке.
Он повернулся и зашагал прочь. Отперев калитку, он пропустил группу, которая, стуча башмаками, последовала за ним, опять запер замок и повел девушек в контору. Там он вздохнул с облегчением: командование приняла Россхаупт.
- Все в глубину комнаты, за занавеску, и раздеться! - гаркнула она, как на плацу. - А вы приготовьте документы, - был приказ Лейтхольду.
Девушки в деревянных башмаках исчезли за занавеской. Лейтхольд несмело нагнулся к надзирательнице.
- В подобном осмотре, я полагаю, нет надобности. У нас есть медицинское заключение из Освенцима. Там их тщательно осматривали...
Россхауптиха смерила его уничтожающим взглядом.
- А вы бывали когда-нибудь в Освенциме? Нет. Так не вмешивайтесь! Там у них массовое предприятие, а мы отбираем индивидуально. Будем определять, кого послать на кухню эсэс, кого уборщицами в казарму охраны, Хотите, чтобы какая-нибудь из них занесла вам туда вшей, чесотку или еще что-нибудь похуже?
В щели между двумя одеялами, придерживаемыми невидимыми руками, появилась круглая головка Юлишки.
- Белье можно не снимать, битташон? - спросила она.
Но на Россхауптиху ее опереточное щебетание не подействовало.
- Заткнись, безмозглая свинья! Сказано - раздеться, значит, должно быть ясно! А главное, скинь платок с башки, посмотрим, сколько у тебя вшей.
За занавеской было тесно. Двадцать девушек столпились около четырех коек и зубоврачебного кресла. Они расшнуровывали деревянные башмаки, снимали платочки со стриженых голов, сбрасывали платья из синевато-серой саржи и оставались в ветхих тельняшках и безобразных шароварах. Но и это пришлось снять. В который уже раз? Опять, что ли, "селекция"? Или что-нибудь похуже?
В Освенциме женщины подвергались таким же осмотрам, как и мужчины, они по многу раз проходили нагими перед эсэсовским врачом Менгелем, и наконец из многих тысяч женщин - старух, матерей, сестер - была отобрана лишь эта горсточка самых крепких девушек. В душевое помещение, где парикмахеры из заключенных снимали им волосы, беззастенчиво входили эсэсовцы, помахивали стеками, щеголяли начищенными сапогами, указывали на "лучшие экземпляры", говорили гадости.
Иной раз целые толпы белотелых и смуглых девушек, выгнанных нагими из бани, оставались во дворе, огражденном колючей проволокой, и расхаживали там, будто это было самым привычным делом. Во дворе была грязь, с серого осеннего неба моросил дождь, а они стояли, переминаясь с ноги на ногу.
Сперва они часто плакали, вспоминая матерей, которые при "селекции" попали "на плохую сторону", вспоминая бабушек и сестер, а некоторые детей. Они оплакивали себя, свои остриженные волосы, свой поруганный стыд, свое тело, измученное стужей и дождем. Но прошло время, и они свыклись с этим зоологическим бытом. И, если мимо проходили эсэсовцы, отпускавшие гнусные шуточки, женщинам было все равно. Ну и пусть! Только Юлишка иногда повторяла слышанное: "Это же кобылицы, а не девушки, черт подери!" И от этой странной похвалы в глазах ее вспыхивала гордость.
Девушкам выдали безобразное белье, платья до колен, деревянные башмаки на босу ногу, головные платки, а в последний день даже тесные детские зимние пальто, оставшиеся от малолетних жертв крематория. Потом их загнали в вагоны - и начался бесконечный переезд. Здесь тоже сложился коллектив, восемьдесят девушек привыкли слушаться своих вожаков - решительную, смелую Юлишку, серьезную, рассудительную Илону, набожную Магду, самую старшую из всех. На станцию Гиглинг их вагон прибыл отдельно, и потому коллектив не распался. Сообща они тронулись в путь. Все они были молоды, все были соотечественницы, ехали они не в такой тесноте, как мужчины, больная оказалась только одна. И, так как женщины вообще легче переносят лишения (хотя мужчины никогда не верят этому), они даже запели на ходу.
В поезде мужчины волновались: их пугала перспектива Маутхаузена, Дахау и прочее. Женщины плакали лишь по одной причине: Магда уверяла, что нацисты отправляют их в рабочие лагеря и поместят там в дом терпимости. Она твердо решила в этом случае покончить с собой. Шестеро заплаканных подруг все время жались к Магде, молились, обнимались и бесконечно клялись друг другу, что последуют ее примеру. Илоне стоило немалых усилий побороть это истерическое настроение, которое чуть не охватило весь вагон. Но вместе с тем ее раздражал вызывающий смех Юлишки, которая называла Магду святошей и уверяла подруг, что в проститутки их не возьмут, потому что они не так уж хороши собой.
Когда сегодня утром в женский барак вошел первый мужчина, да еще соотечественник, доктор Шими-бачи, девушки набросились на него: "Что мы тут будем делать? Это не дом терпимости?" Доктор улыбнулся и успокоил их:
- Нет, не бойтесь. Вам тут будет хорошо. Говорят, вы будете работать на кухне, это ведь самая лучшая работа!
Потом он осмотрел труп девушки, умершей ночью. Инцидент с капо тотенкоманды тоже, как ни странно, в известной мере успокоил девушек. И хотя для них стало уже привычным показываться в лагере раздетыми донага на глазах мужчин, они никак не могли примириться с тем, что их маленькая подруга будет похоронена обнаженной. Поступок Диего произвел на них глубокое впечатление. "Какой смельчак!" - вздохнула одна из девушек, выражая мысли и чувства остальных. Легкость и нежность, с какой испанец поднял и понес мертвое тело, тоже подействовали на их воображение. Менее страшной показалась смерть. Если тебя похоронят не нагой и если к могиле тебя понесет этот человек, то, может быть, смерть не так уж ужасна...
Потом их напугал крик Россхауптихи, вызов в контору и приказание раздеться. Ведь газовых камер тут нет - так по крайней мере их уверял Шими-бачи, - зачем же осмотр?
- Готовы? - крикнула надзирательница. - Первые три, выходите!
За занавеской началась возня. Девушки подталкивали друг друга, никому не хотелось быть первой.
- Дуры! - прошипела Юлишка и раздвинула занавеску. - Эржика, Беа, сюда! Пошли!
Россхаупт бросила беглый взгляд на три фигуры, потом обратилась к Лейтхольду:
- Пишите и не очень заглядывайтесь!
- Я вообще не гляжу, - прошептал тот и опустил голову.
Юлишка, слышавшая этот обмен репликами, тихо хихикнула.
- Куш! - прикрикнула на нее надзирательница. - Как тебя зовут?
- Юлишка Гадор, битташон!
- Здорова? - обратилась Россхаупт к Шими-бачи, который стоял рядом. Врач улыбнулся, чтобы подбодрить девушек, и громко сказал:
- Вполне. Это сразу видно.
- По-моему, даже слишком, - строго оказала надзирательница. - Такую нахалку я не выпущу из лагеря. Но в кухне для заключенных можно сделать ее старшей. Возьмете ее?
Лейтхольду пришлось отвечать.
- Могу взять, - робко сказал он. - Мне все равно.
Россхаупт что-то вспомнила.
- Для вас она ведь только номер, а? Так поглядите же на этот номер... Ну-ка!
Она взяла его за подбородок и заставила поднять голову.
Лейтхольду ничего не оставалось, как взглянуть на Юлишку, которая стояла перед ним ослепительно белокожая, стройная, как статуэтка.
- Хватит! Запишите: Гадор, старшая в лагерной кухне. Следующая. Как фамилия?
* * *
Через полтора часа все семьдесят девять девушек были распределены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
- Доложишь начальству? - осведомился Тадек.
- Зачем же? Мне этот парень нравится. Людей на стройке хватает, но все-таки надо, чтобы из вашего барака кто-нибудь пришел, а то пойдут разговоры, что вы бастуете. Понял?
Из пятнадцатого барака в конце концов явилось на работу шестеро. Гонзы среди них не было. Но Фредо вечером зашел к нему, и они долго беседовали.
3.
Фамилия надзирательницы была Россхёйптель, что по-немецки значит "лошадиная головка". Но эсэсовцы сочли, что эта уменьшительная форма здесь ни к чему, и звали ее просто Россхаупт (Кобылья Голова).
Это была рослая, кряжистая баба, даже с женскими формами - и бюст, и бока. Редкие рыжеватые волосы скручены на макушке узлом, веснушчатые ручищи совсем как мужские, а обувь она носила сорок четвертый размер. Зычный голос Россхауптихи утратил на дворах тюрем и концлагерей последние остатки женственности.
Никто не удивился, что ее прислали распоряжаться всеми четырьмя женскими лагерями сразу. Напористая эсэсовка любила свое дело и держала в ежовых рукавицах не только узников и подчиненных, но и себя: была неутомима, не отдыхала даже по воскресеньям, не брала отпуска. Говаривали, что единственный предмет мужского рода, который разделяет с ней ложе, это будильник, поставленный на полпятого утра.
Ворвавшись в жарко натопленный кабинет Копица, она, не говоря ни слова, распахнула окно, потом подвинула стул к стене, влезла на него и поправила портрет Гитлера, который, по ее мнению, висел криво. Копиц поспешно натянул спущенные подтяжки и, ища руками рукава френча, ногами старался попасть в ботинки, брошенные где-то под столом.
- Х-хей-тлер! - пробормотал он. - Меня информировали, что вы прибудете днем, а сейчас еще нет одиннадцати...
- Ну и что же? - Россхауптиха уперлась руками в бока. - Вас, наверное, кроме того, информировали, как я выгляжу и какой у меня размер обуви. Не отпирайтесь, знаю я наших коллег. Мне говорили, что в "Гиглинге 5" я провожусь не меньше шести часов, а я управилась за четыре. Вот почему я здесь на два часа раньше, а вы можете сделать из этого вывод, чего стоит ваша информация.
Копиц решил, что не даст этой мегере припереть себя. Он встал, вытянулся в струнку н произнес:
- Рапортфюрер Копиц. С кем имею честь?
Щелки ее глаз, обрамленные желтоватыми ресницами, сузились.
- Вы, видно, любите всякие церемонии. А я нет. Вот, прочтите, кто я такая, а потом зашнуруйте ботинки - и пошли в лагерь.
Копиц, однако, остался невозмутим, уверенный, что именно таким образом одержит верх. Он взял пакет, осмотрел его со всех сторон - в целости ли печати, - вынул из кармана нож, которым обычно резал колбасу, раскрыл его и острием вскрыл конверт, подул в него, чтобы удобнее было извлечь сложенный листок, внимательно заглянул в конверт, нет ли там еще чего-нибудь, потом закрыл нож, неторопливо убрал его в карман и разложил на столе удостоверение надзирательницы СС Россхёйптель. Копиц разгладил его ладонью и, прежде чем начать читать, поднял глаза и насмешливо поглядел на энергичную обладательницу этого документа. Мол, понятно? Россхаупт не сводила глаз с его лысины.
- Надо полагать, в вашем лагере все в образцовом порядке, - сказала она ледяным тоном. - Иначе вы не были бы столь уверены в себе. Ваши коллеги чувствуют себя со мной куда беспокойнее. Обычно они опасаются, что я могу обнаружить какие-нибудь непорядки и доложить об этом начальству. Поэтому они во всем идут мне навстречу и, уж конечно, не рискуют дразнить меня.
Копиц усмехнулся.
- Но вас, конечно, не задобришь. Ведь вы образцовый член партии и, если обнаружите непорядки, доложите о них, все равно, симпатичен вам данный рапортфюрер или нет. Не так ли?
- Разумеется, доложу, - был ответ. Лицо надзирательницы побагровело.
- Вот и отлично, - сказал Копиц, встал и, поставив ногу на стул, начал зашнуровывать ботинки, обратив к Россхауптихе туго обтянутый брюками зад. Извините, я делаю как раз то, что вы сами мне посоветовали.
Надзирательница отвернулась и с оскорбленным видом уставилась на портрет фюрера. А Копиц крякнул, поднял другую ногу и подумал с удовлетворением: "Один-ноль в мою пользу!"
* * *
Зато над Лейтхольдом новой надзирательнице удалось натешиться вдоволь. Когда он явился по вызову Копица, она сразу поняла, что из этого калеки можно веревки вить. Бедняге кюхеншефу пришлось отдуваться за все унижения, которые Россхаупт снесла от Копица.
- Марш! - сказала она. - Ведите меня в женский лагерь!
Долговязый Лейтхольд и крутобокая надзирательница покинули комендатуру, а Копиц снова уселся за стол. Настроение у него заметно улучшилось. Все же он на всякий случай позвонил в пятый лагерь и сказал тамошнему рапортфюреру, что в дальнейшем надо предупреждать друг друга о выезде Россхауптихи. О том же он договорился с двумя другими лагерями.
В лагере тем временем прозвучала команда "Achtung!" Писарь выбежал из конторы и отбарабанил свой рапорт:
- В женском отделении семьдесят девять заключенных, выбыла одна, причина - смерть, сегодня ночью, в бараке.
Россхаупт кисло взглянула на круглую физиономию писаря.
- Вы еще не выбрали для меня секретаршу? - спросила она Лейтхольда. Этот писарь мне не годится, у него блудливые глаза.
Эрих замигал из-под стальных очков. Ему отнюдь не казалось, что можно блудливо смотреть на эту мужиковатую бабу. Но он промолчал.
- Мы ожидали вас, фрау надзирательница, - сказал Лейтхольд, - и не хотели выбирать секретаршу без вашего согласия. В женском лагере пока побывали только врач и капо тотенкоманды, унесший труп.
- Врач? - Россхаупт подняла желтые брови. - Вызвать его сюда!
Писарь повернулся и крикнул в сторону бараков:
- Frauenarzt! Здесь: "Врач женского лагеря!" (нем.)>
"Frauenarzt!" - передавалось из уст в уста.
- Откройте калитку, - приказала надзирательница.
Лейтхольд щелкнул каблуками - "Jawohl!" - и заковылял к калитке. Отперев ее, он обратился к Россхаупт.
- Разрешите?
- Разрешаю, - величественно произнесла она и вошла на территорию женского лагеря. - Дождитесь здесь врача и приведите его ко мне. Да не забудьте запереть калитку.
- Может быть, мне самому нет надобности... - заикнулся Лейтхольд.
В глазах надзирательницы мелькнула насмешка.
- А почему нет? Боитесь женщин?
Лейтхольд смотрел прямо перед собой.
- Не знаю, что вы имеете в виду. В лагере существуют только номера.
"Ах вот ты какой! - подумала надзирательница. - Но меня ты не проведешь, я тебя вижу насквозь".
- Делайте, как я сказала! - резюмировала она и исчезла в ближайшем бараке. Послышался возглас "Achtung!" и какой-то шум. Россхаупт вынырнула из барака красная, как индюк.
- Эти свиньи все еще дрыхнут! - закричала она. - В четверть двенадцатого!
Кюхеншеф пожал плечами:
- Герр рапортфюрер приказал дать им отдохнуть с дороги, а днем вы должны были провести...
- Я сама знаю, что мне делать, - отрезала она. - Это кто такой?
К калитке торопливо подошел Шими-бачи. Он вытянулся в струнку рядом с писарем, выкрикнул свой номер и прибавил:
- Revieraltester des Frauenlagers нем.)>.
Россхауптиха покосилась на его седины.
- А нет ли тут доктора постарше?
Лейтхольд робко покачал головой.
- Вы мне отвечаете за него, - сказала эсэсовка. - Поскольку кругом мужчины и сквозь ограду все видно, осмотр нельзя делать под открытым небом.
- Да к тому же и снег... - прошептал Лейтхольд.
Россхаупт бросила на него недовольный взгляд. - Не перебивайте! В бараках есть только проход посредине, там тоже неудобно. А как контора? Там больше места?
- Jawohl, - прохрипел писарь.
- Убирайся, развратник, а не то... - Надзирательница замахнулась рукой. - Проводите меня в контору.
Лейтхольд запер калитку и побежал к конторе. Там за столом сидели Зденек и Хорст. Один приводил в порядок картотеку, другой изготовлял нарукавные повязки. Хорст вскочил, четко отрапортовал. Россхаупт почти ласково взглянула на него, впервые за весь день.
- Немец, - сказала она, - служил в армии?
- Обер-ефрейтором! Награжден железным крестом, осмелюсь доложить!
- Хорошо, - кивнула она. - Но ты слишком смазлив, тебя нельзя здесь оставить. Выйди и возьми с собой этого задрипанного писаря. Из заключенных здесь останется только так называемый доктор. Стол отодвиньте подальше к стене, эту скамейку вынесите, и начнем. Вы, - продолжала она, обращаясь к Лейтхольду, - сядете рядом со мной и будете записывать. Но прежде сходите в женский лагерь и приведите первую группу. Двадцать человек.
У Лейтхольда голова шла кругом. Когда он впервые вошел в женский барак, его ошеломил оглушительный крик, гомон, стук деревянных башмаков. У дверей его встретила черноглазая девушка и, став "смирно", крикнула:
- Achtung!
Воцарилась тишина. Девушки в синевато-серых платьях и платочках стояли в проходе у нар и все как одна глядели на покрасневшую правую щеку Лейтхольда. Левая щека эсэсовца осталась белой, и глаз над ней язвительно смотрел в пустоту. Девушка, крикнувшая "Achtung!", сразу смекнула, что тощему эсэсовцу не по себе в присутствии стольких женщин. Глаза у нее сверкнули, она выпятила грудь и отрапортовала:
- Тридцать девять венгерок, битташон!
Это совсем неофициальное "битташон"11 она прощебетала так, что Лейтхольду сразу вспомнились веселые фильмы с Марикой Рокк, и он сделал шаг назад, словно опасаясь, что грудь этой девушки коснется его мундира. От внимания женщин не ускользнуло это невольное движение. Самые молоденькие закусили губу, чтобы не прыснуть. "Ай да Юлишка! - думали они. - Ну и бестия!"
- Вы здесь блоковая? - спросил Лейтхольд. - Отделите двадцать человек и приведите их к калитке.
Он повернулся и зашагал прочь. Отперев калитку, он пропустил группу, которая, стуча башмаками, последовала за ним, опять запер замок и повел девушек в контору. Там он вздохнул с облегчением: командование приняла Россхаупт.
- Все в глубину комнаты, за занавеску, и раздеться! - гаркнула она, как на плацу. - А вы приготовьте документы, - был приказ Лейтхольду.
Девушки в деревянных башмаках исчезли за занавеской. Лейтхольд несмело нагнулся к надзирательнице.
- В подобном осмотре, я полагаю, нет надобности. У нас есть медицинское заключение из Освенцима. Там их тщательно осматривали...
Россхауптиха смерила его уничтожающим взглядом.
- А вы бывали когда-нибудь в Освенциме? Нет. Так не вмешивайтесь! Там у них массовое предприятие, а мы отбираем индивидуально. Будем определять, кого послать на кухню эсэс, кого уборщицами в казарму охраны, Хотите, чтобы какая-нибудь из них занесла вам туда вшей, чесотку или еще что-нибудь похуже?
В щели между двумя одеялами, придерживаемыми невидимыми руками, появилась круглая головка Юлишки.
- Белье можно не снимать, битташон? - спросила она.
Но на Россхауптиху ее опереточное щебетание не подействовало.
- Заткнись, безмозглая свинья! Сказано - раздеться, значит, должно быть ясно! А главное, скинь платок с башки, посмотрим, сколько у тебя вшей.
За занавеской было тесно. Двадцать девушек столпились около четырех коек и зубоврачебного кресла. Они расшнуровывали деревянные башмаки, снимали платочки со стриженых голов, сбрасывали платья из синевато-серой саржи и оставались в ветхих тельняшках и безобразных шароварах. Но и это пришлось снять. В который уже раз? Опять, что ли, "селекция"? Или что-нибудь похуже?
В Освенциме женщины подвергались таким же осмотрам, как и мужчины, они по многу раз проходили нагими перед эсэсовским врачом Менгелем, и наконец из многих тысяч женщин - старух, матерей, сестер - была отобрана лишь эта горсточка самых крепких девушек. В душевое помещение, где парикмахеры из заключенных снимали им волосы, беззастенчиво входили эсэсовцы, помахивали стеками, щеголяли начищенными сапогами, указывали на "лучшие экземпляры", говорили гадости.
Иной раз целые толпы белотелых и смуглых девушек, выгнанных нагими из бани, оставались во дворе, огражденном колючей проволокой, и расхаживали там, будто это было самым привычным делом. Во дворе была грязь, с серого осеннего неба моросил дождь, а они стояли, переминаясь с ноги на ногу.
Сперва они часто плакали, вспоминая матерей, которые при "селекции" попали "на плохую сторону", вспоминая бабушек и сестер, а некоторые детей. Они оплакивали себя, свои остриженные волосы, свой поруганный стыд, свое тело, измученное стужей и дождем. Но прошло время, и они свыклись с этим зоологическим бытом. И, если мимо проходили эсэсовцы, отпускавшие гнусные шуточки, женщинам было все равно. Ну и пусть! Только Юлишка иногда повторяла слышанное: "Это же кобылицы, а не девушки, черт подери!" И от этой странной похвалы в глазах ее вспыхивала гордость.
Девушкам выдали безобразное белье, платья до колен, деревянные башмаки на босу ногу, головные платки, а в последний день даже тесные детские зимние пальто, оставшиеся от малолетних жертв крематория. Потом их загнали в вагоны - и начался бесконечный переезд. Здесь тоже сложился коллектив, восемьдесят девушек привыкли слушаться своих вожаков - решительную, смелую Юлишку, серьезную, рассудительную Илону, набожную Магду, самую старшую из всех. На станцию Гиглинг их вагон прибыл отдельно, и потому коллектив не распался. Сообща они тронулись в путь. Все они были молоды, все были соотечественницы, ехали они не в такой тесноте, как мужчины, больная оказалась только одна. И, так как женщины вообще легче переносят лишения (хотя мужчины никогда не верят этому), они даже запели на ходу.
В поезде мужчины волновались: их пугала перспектива Маутхаузена, Дахау и прочее. Женщины плакали лишь по одной причине: Магда уверяла, что нацисты отправляют их в рабочие лагеря и поместят там в дом терпимости. Она твердо решила в этом случае покончить с собой. Шестеро заплаканных подруг все время жались к Магде, молились, обнимались и бесконечно клялись друг другу, что последуют ее примеру. Илоне стоило немалых усилий побороть это истерическое настроение, которое чуть не охватило весь вагон. Но вместе с тем ее раздражал вызывающий смех Юлишки, которая называла Магду святошей и уверяла подруг, что в проститутки их не возьмут, потому что они не так уж хороши собой.
Когда сегодня утром в женский барак вошел первый мужчина, да еще соотечественник, доктор Шими-бачи, девушки набросились на него: "Что мы тут будем делать? Это не дом терпимости?" Доктор улыбнулся и успокоил их:
- Нет, не бойтесь. Вам тут будет хорошо. Говорят, вы будете работать на кухне, это ведь самая лучшая работа!
Потом он осмотрел труп девушки, умершей ночью. Инцидент с капо тотенкоманды тоже, как ни странно, в известной мере успокоил девушек. И хотя для них стало уже привычным показываться в лагере раздетыми донага на глазах мужчин, они никак не могли примириться с тем, что их маленькая подруга будет похоронена обнаженной. Поступок Диего произвел на них глубокое впечатление. "Какой смельчак!" - вздохнула одна из девушек, выражая мысли и чувства остальных. Легкость и нежность, с какой испанец поднял и понес мертвое тело, тоже подействовали на их воображение. Менее страшной показалась смерть. Если тебя похоронят не нагой и если к могиле тебя понесет этот человек, то, может быть, смерть не так уж ужасна...
Потом их напугал крик Россхауптихи, вызов в контору и приказание раздеться. Ведь газовых камер тут нет - так по крайней мере их уверял Шими-бачи, - зачем же осмотр?
- Готовы? - крикнула надзирательница. - Первые три, выходите!
За занавеской началась возня. Девушки подталкивали друг друга, никому не хотелось быть первой.
- Дуры! - прошипела Юлишка и раздвинула занавеску. - Эржика, Беа, сюда! Пошли!
Россхаупт бросила беглый взгляд на три фигуры, потом обратилась к Лейтхольду:
- Пишите и не очень заглядывайтесь!
- Я вообще не гляжу, - прошептал тот и опустил голову.
Юлишка, слышавшая этот обмен репликами, тихо хихикнула.
- Куш! - прикрикнула на нее надзирательница. - Как тебя зовут?
- Юлишка Гадор, битташон!
- Здорова? - обратилась Россхаупт к Шими-бачи, который стоял рядом. Врач улыбнулся, чтобы подбодрить девушек, и громко сказал:
- Вполне. Это сразу видно.
- По-моему, даже слишком, - строго оказала надзирательница. - Такую нахалку я не выпущу из лагеря. Но в кухне для заключенных можно сделать ее старшей. Возьмете ее?
Лейтхольду пришлось отвечать.
- Могу взять, - робко сказал он. - Мне все равно.
Россхаупт что-то вспомнила.
- Для вас она ведь только номер, а? Так поглядите же на этот номер... Ну-ка!
Она взяла его за подбородок и заставила поднять голову.
Лейтхольду ничего не оставалось, как взглянуть на Юлишку, которая стояла перед ним ослепительно белокожая, стройная, как статуэтка.
- Хватит! Запишите: Гадор, старшая в лагерной кухне. Следующая. Как фамилия?
* * *
Через полтора часа все семьдесят девять девушек были распределены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52