Господин Примо Падреле не хотел позволить своим политическим противникам подготовиться к отражению сокрушительного удара, который он задумал. Все было в точности рассчитано: в последних числах февраля будет вынесен приговор «бакбукским убийцам»; в тот же день он с надлежащими комментариями рассылается основными телеграфными агентствами по всей стране; на другой день огромное большинство газет выходит с будоражащими аншлагами вроде: «Вырвем ядовитое жало у врагов цивилизации и порядка!», «Враг притаился в нашем доме!», «Не дадим поднять голову красной опасности!» или еще что-нибудь в этом роде. И пусть после этого партии Народного фронта попробуют вывернуться! Им уже никак не успеть: шестого марта выборы!
Двадцать пятого февраля, после обеденного перерыва, состоялось заключительное заседание суда над «бакбукскими убийцами». Оно началось с последних слов подсудимых.
Первым получил слово доктор Стифен Попф, похудевший, пожелтевший, с запавшими глазами, в обтрепанном сером костюме, в котором его почти полгода тому назад привезли в тюрьму.
Он встал в своей высокой железной клетке. Откашлялся, улыбнулся находившимся в зале Беренике, вдове Гарго и чете Бамболи и начал:
— Господин судья! Господа присяжные заседатели! Я использую предоставленную мне возможность говорить отнюдь не для того, чтобы оправдываться. Мне не в чем оправдываться. Я ни в чем не виноват и повторяю это с чистой совестью. Я не хочу повторять доводы моего защитника, который, на мой взгляд, не оставил камня на камне от всех так называемых улик, на основании которых меня и господина Анейро обвиняют в тягчайшем преступлении. Я мог бы на этом закончить, если бы не некоторые обстоятельства.
Неоднократно в ходе процесса представитель обвинения задавал мне вопросы о том, как я отношусь к коммунистам, к классовой борьбе, к существующему строю, даже к Советскому Союзу. Я не настолько наивен, чтобы не понимать, с какой целью мне задавались эти вопросы, хотя и несколько удивился, почему то или иное мое отношение к стране, с которой мы находимся в нормальных отношениях, может повлиять на определение моей виновности пли невиновности.
Я понимал: обвинение заинтересовано в том, чтобы уличить меня в симпатиях к коммунизму, в неприязни к существующему в нашей стране строю, в признании необходимости и законности классовой борьбы. Это сближало бы меня с господином Анейро, облегчило бы работу обвинения и создало бы необходимое, с точки зрения господина обвинителя, отношение ко мне со стороны присяжных, которых, я полагаю, никак нельзя обвинить в таких предосудительных настроениях.
Я честно отвечал на заданные мне вопросы. Я не мог признаться в симпатиях к коммунистическим идеалам и классовой борьбе, если я их не питал. Я не мог объявить себя противником существующего строя, раз я на самом деле таким противником не являюсь.
Так я с чистой совестью отвечал в начале процесса. Но с того времени прошло больше месяца, а такой срок пребывания в одиночной камере предоставляет вполне достаточное время для размышлений. И вот теперь я считаю своим долгом заявить, что за это время мои убеждения в какой-то степени бесспорно изменились…
Он бросил быстрый взгляд на судью, на обвинителя, на присяжных. Судья вежливо кивнул головой, как бы отдавая дань правдивости подсудимого, господин Паппула ответил Попфу обычной своей обворожительной, раз и навсегда заученной улыбкой, присяжные, двенадцать бакбукских обывателей, смотрели на подсудимого с напряженными и неприязненными лицами, больше всего опасаясь коварного подвоха с его стороны.
Никогда еще за все время процесса в зале суда не было такой напряженной тишины.
Санхо Анейро смотрел на Попфа, словно впервые видел его.
— …Изменились, — повторил доктор Попф с таким лицом, словно он сам удивился своим словам. — Я не считаю нужным скрывать это обстоятельство: меня еще в школе учили, что в Аржантейе никого не судят за убеждения. Судят только за преступления. А преступления ни я, ни мой товарищ по этой железной клетке не совершали.
Итак, о моем отношении к коммунистической партии. Первым и единственным деятелем этой партии, с которым мне пришлось столкнуться, был и есть господин Санхо Анейро. Я не мог бы пожелать ни себе, ни присутствующим здесь в зале более сердечного, умного, благородного и культурного друга, нежели господин Анейро, с которым меня так поздно, так нелепо и трагически свела судьба. Долгие месяцы провел я в Бакбуке без друзей, в обстановке недоверчивого и зачастую завистливого презрения, не зная, что здесь же, в городе, живет человек без университетского диплома, но подлинно культурный, чистый и благородный, который так же, как и я, искренне желал и добивался счастья и благосостояния для бедных людей моей родины. Я не знаком с другими коммунистами, кроме господина Анейро. Но если они хоть частично похожи на моего нового друга, то я не могу относиться к их партии иначе как с чувством глубочайшей симпатии и беспредельного уважения.
Теперь о моем отношении к существующему строю и классовой борьбе. Я очень много думал об этом, проводя бессонные ночи в моей камере. Я — врач и ученый, и мне простительно подходить ко всем волнующим меня вопросам с наиболее понятной мне, профессиональной точки зрения. Для того чтобы действительно отвечать интересам огромного большинства народа, государственный строй должен обеспечить общедоступную, а для беднейших слоев даже бесплатную медицинскую помощь. Этого, к сожалению, в Аржантейе пока еще нет, но этого надо добиваться всеми возможными способами.
Мне приходилось сотни и сотни раз посещать больных, живших в ужасающей нищете не потому, что они лодыри, а потому, что кризис лишил их работы. Я знаю множество случаев, когда ребята и взрослые больные чахли и умирали от недостатка молока, масла, мяса и фруктов в то время, когда сотни цистерн молока выпускались в реку, тысячи и тысячи тонн мяса, миллионы ящиков фруктов уничтожались, чтобы сохранить высокий уровень цен. Все это в высшей степени несправедливо. Но ведь всем известно, что простые уговоры, обращения к сердцу, разуму и совести хозяев и собственников редко приводят к положительным результатам. Если это так, — а это именно так, — то вы должны признать необходимость, а, следовательно, и законность классовой борьбы.
Здесь мне запретили касаться моего изобретения, по существу запретили говорить о тех препятствиях, которые неожиданно возникли при моих попытках претворить его в жизнь. Я хотел доставить всем нуждающимся возможность получить очень дешевое масло, молоко, кожу, шерсть, — вместо благодарности меня обвинили в связях с сатаной. Я полагал: у нас свободная страна, каждый может писать в газетах то, что он считает необходимым. Я обратился к редактору газеты и предложил прислать ему статью, в которой будет опровергнута ни на чем не основанная дискредитация «эликсира Береники». Мне в этом было отказано по причинам совершенно смехотворным. Постоянно ищущий заказов для своей типографии издатель отказался напечатать мое объявление опять-таки по мотивам, не выдерживавшим ни малейшей критики. Где же тогда установленная нашей конституцией свобода печати? Согласитесь, любой на моем месте задал бы себе тот же вопрос. Я пробую сопоставить эти странные нарушения свободы мнений и печати с некоторыми событиями двух предшествовавших суток и начинаю понимать, что между ними и тем, что произошло в воскресенье третьего сентября, есть связь. Представитель фирмы, неудачно пытавшийся купить у меня мое изобретение, очевидно, предпринял все меры для того, чтобы…
Тут господин Дан Паппула с несвойственной ему резкостью вскочил со своей скамьи и обратился к судье:
— Ваша честь! Подсудимый использует предоставленное ему время не по существу!
Судья кивнул головой.
— Подсудимый! Вы не должны уклоняться от вопросов, которые служили предметом судебного разбирательства!
— …чтобы всяческими средствами не дать возможность применить мое изобретение на деле. Мне страшно даже вспомнить о том поистине дьявольском применении эликсира, которое было мне им предложено…
— Подсудимый! Я вам вторично предлагаю не уклоняться в сторону, — снова остановил его судья. — В следующий раз я буду вынужден лишить вас слова.
— …Мне нужно еще только несколько минут. На днях я узнал, что препарат, ни в чем не отличающийся от изобретенного мною, запатентован неким Альфредом Вандерхунтом через две недели после того, как была разгромлена моя лаборатория и были похищены все мои записи. Как это могло получиться? Естественно возникает подозрение, что мой арест по чудовищно-нелепому обвинению и…
— Подсудимый! Я вас лишаю слова. Садитесь. Подсудимый Санхо Анейро, вы имеете возможность высказаться, перед тем как присяжные удалятся на совещание.
Анейро медленно провел рукой по своей редеющей черной шевелюре, и начал негромким, но ясным голосом:
— Я не убивал и не покушался на убийство Манхема Бероиме. Я не только не виновен в этом преступлении, но за свою жизнь ничего не украл, никого не убил, не пролил ни одной капли крови. Вот что я хочу сказать. И это не все. Я не только ничего никогда не украл, никого не убил, не пролил чужой крови, но и боролся всю мою жизнь, чтобы уничтожить преступления на земле, в том числе и те, которые официальный закон санкционирует. Как рабочий, как член коммунистической партии, как честный патриот, я боролся против угнетения и эксплуатации человека человеком, и именно поэтому я нахожусь здесь как обвиняемый, именно потому мне грозит смертная казнь.
Тут только что не дали договорить свое последнее слово моему товарищу по скамье подсудимых. Я горжусь, что сижу на ней вместе с таким замечательным человеком. Вы можете сказать, что это ничего не стоящие фразы, обмен любезностями между двумя кандидатами на электрический стул. Но это не так. Я считаю, я убежден, что таким человеком, как доктор Стифен Попф, должна гордиться и будет гордиться моя родина. Может быть, совсем уже не далек тот день, когда граждане Бакбука будут участвовать в торжествах по случаю переименования их города в город Попф. Вы напрасно так презрительно улыбаетесь, господин Паппула. Такие ученые, как доктор Попф, рождаются для того, чтобы быть благодетелями человечества, и я знаю страну, где таких людей окружают заслуженным почетом и заботой, где их лаборатории не уничтожаются, а расширяются, где их изобретения не выкрадываются для неизвестных целей, а претворяются в жизнь, — и не в интересах капиталистических прибылей, а для счастья и благоденствия народа. Вы знаете, о какой стране я говорю, это Советский Союз, о котором вы спрашивали доктора Попфа. И я надеюсь, что моя страна, мой народ тоже скоро пойдет по этому достойному подражания пути.
Теперь очень коротко о том, в чем меня обвиняют на этом суде. Меня обвиняют в том, что я из мести участвовал в убийстве Манхема Бероиме, потому что его отец засадил меня в тюрьму за организацию забастовки на его скотобойне. Больше того, господин Паппула заявил с присущим ему красноречием, что преступление, в котором меня обвиняют, совершенно согласуется с моими политическими взглядами, что-то вроде этого. Коммунистическая партия, в которой я имею счастье и высокую честь состоять, самым решительным образом отрицает и запрещает такого рода акты, как вредные делу рабочего класса. Господин Паппула во время неоднократных допросов показал неплохое знание некоторых принципов и программных установок моей партии, и он, может быть, больше, нежели кто-либо другой в этом зале, знает, что это именно так. Зачем же он говорил то, во что он сам не верит? Потому что он стремился во что бы то ни стало представить подсудимых и особенно всех коммунистов в виде членов опаснейшей шайки, угрожающей культуре, жизни и благосостоянию всей страны, чтобы накануне выборов напугать избирателей жупелом «красной опасности».
Разве не для этой цели все входы в здание суда охраняются с первого дня процесса военными патрулями и полицией? Разве не для этой цели усиленные наряды полиции беспрерывно дежурят в зале заседания? Разве не для этой цели железная клетка, в которой нас медленно жарят на коптящем костре эфемерного правосудия, охраняется усиленным конвоем? Разве не для этой цели публику обыскивают под смехотворным предлогом поисков оружия? Разве не для этой цели нас по четыре раза в сутки в продолжение пяти недель водят по улицам города из тюрьмы в суд и обратно пешком, с кандалами на руках, и в плотном кольце полицейских? Разве не для этой цели начальники конвоя по малейшему поводу и совсем без всякого повода кричат: «Назад!» — любопытным мальчишкам, пытающимся взглянуть на страшных «бакбукских убийц»?
Если не для этой цели, то пусть кто-нибудь попробует придумать объяснение более правдоподобное. Припомните знаменитый процесс Артура Колонетти и его шайки, которая восемь лет держала в панике и ужасе второй по величине и богатству город нашей страны, которая восемь лет пулеметами и подкупами управляла этим городом и значила больше, чем мэр, муниципальный совет, судья и вся полиция вместе взятые. Разве меры, принятые тогда для охраны здания суда, были серьезнее тех, которые приняты против двух человек, которых даже господин Паппула не решился обвинить в профессиональном бандитизме? Разве тогда обыскивали всех приходивших на заседания суда? А ведь тогда судили главарей могущественной и многочисленной шайки бандитов, владевшей целым парком бронированных автомобилей и внушительным арсеналом автоматического оружия, до крупнокалиберных пулеметов включительно.
Трудно человеку, не побывавшему на этом процессе, поверить, что опытный судья и весьма бывалый обвинитель могут принять всерьез свидетельские показания вроде тех, которыми оперировал господин Паппула.
Рассудите сами. Приходит человек и заявляет, что через две минуты после покушения на Манхема Бероиме мимо него с огромной скоростью пробежал человек, тут же скрывшийся за углом. Дело происходит поздним осенним вечером. Идет дождь. Но этот удивительный свидетель за короткое мгновение успевает запомнить ни больше и ни меньше, как ровным счетом пятнадцать примет, в том числе вес: семьдесят — семьдесят два килограмма — и то, что правая рука пробежавшего «обнаруживала большую силу характера». Даже днем, при ярком солнечном свете такая поразительная память могла бы быть расценена как чудо мнемоники. Мой защитник уже огласил письмо одного из крупнейших врачей-психологов нашей страны, который торжественно удостоверил, что такая точность и подробность наблюдения за столь короткий промежуток времени психологически совершенно невозможны. Но ведь, помимо всего прочего, дело происходило в темноте! Свидетель объясняет: он якобы увидел именно меня потому, что в это время, в интересах представителя обвинения, сверкнула молния. Неужели мне, человеку без систематического образования, напоминать высокообразованному обвинителю, что молнии бывают только во время гроз? А ведь все жители Бакбука могут подтвердить, что в этот проклятый вечер лил обычный ливень. Защита представила об этом официальную справку метеорологической станции. И все же господин Паппула имел мужество настаивать на том, что показания этого феноменального свидетеля — властителя молний — соответствуют действительности!
Показания моих свидетелей отводятся представителем обвинения под тем предлогом, что они частью участвовали в забастовках или — о, ужас! — голосовали за коммунистических кандидатов. Зато со страстностью и пафосом превозносятся, как образец гражданской добродетели, субъекты вроде Буко Суса, который неоднократно находился под судом за темные уголовные делишки и сейчас процветает неизвестно на какие средства. Превозносятся, как образец порядочности и правдивости, провокатор и платный осведомитель Неренс, идейный штрейкбрехер и хозяйский лизоблюд Соор.
Любой мальчишка простым подсчетом шагов мог бы определить, что в момент, когда произошло нападение на Бероиме, я был в доме, отстоящем от места преступления на расстоянии около четырех километров. Но что такое простые расчеты для господина Паппула, которым владеют совсем другие расчеты! Подсудимые должны быть осуждены во что бы то ни стало, потому что этого требуют интересы классового правосудия. Близятся выборы, и наш смертный приговор должен испугать избирателей выдуманным для их устрашения жупелом анархии, бессмысленных убийств, которые будто бы принесет с собою победа Народного фронта. Смертный приговор должен помочь угнетателям против угнетенных! Это отлично знают и обвинитель, и судья. Я хочу, чтобы это знали все!..
Были в зале люди, которым хотелось выразить свою симпатию к подсудимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Двадцать пятого февраля, после обеденного перерыва, состоялось заключительное заседание суда над «бакбукскими убийцами». Оно началось с последних слов подсудимых.
Первым получил слово доктор Стифен Попф, похудевший, пожелтевший, с запавшими глазами, в обтрепанном сером костюме, в котором его почти полгода тому назад привезли в тюрьму.
Он встал в своей высокой железной клетке. Откашлялся, улыбнулся находившимся в зале Беренике, вдове Гарго и чете Бамболи и начал:
— Господин судья! Господа присяжные заседатели! Я использую предоставленную мне возможность говорить отнюдь не для того, чтобы оправдываться. Мне не в чем оправдываться. Я ни в чем не виноват и повторяю это с чистой совестью. Я не хочу повторять доводы моего защитника, который, на мой взгляд, не оставил камня на камне от всех так называемых улик, на основании которых меня и господина Анейро обвиняют в тягчайшем преступлении. Я мог бы на этом закончить, если бы не некоторые обстоятельства.
Неоднократно в ходе процесса представитель обвинения задавал мне вопросы о том, как я отношусь к коммунистам, к классовой борьбе, к существующему строю, даже к Советскому Союзу. Я не настолько наивен, чтобы не понимать, с какой целью мне задавались эти вопросы, хотя и несколько удивился, почему то или иное мое отношение к стране, с которой мы находимся в нормальных отношениях, может повлиять на определение моей виновности пли невиновности.
Я понимал: обвинение заинтересовано в том, чтобы уличить меня в симпатиях к коммунизму, в неприязни к существующему в нашей стране строю, в признании необходимости и законности классовой борьбы. Это сближало бы меня с господином Анейро, облегчило бы работу обвинения и создало бы необходимое, с точки зрения господина обвинителя, отношение ко мне со стороны присяжных, которых, я полагаю, никак нельзя обвинить в таких предосудительных настроениях.
Я честно отвечал на заданные мне вопросы. Я не мог признаться в симпатиях к коммунистическим идеалам и классовой борьбе, если я их не питал. Я не мог объявить себя противником существующего строя, раз я на самом деле таким противником не являюсь.
Так я с чистой совестью отвечал в начале процесса. Но с того времени прошло больше месяца, а такой срок пребывания в одиночной камере предоставляет вполне достаточное время для размышлений. И вот теперь я считаю своим долгом заявить, что за это время мои убеждения в какой-то степени бесспорно изменились…
Он бросил быстрый взгляд на судью, на обвинителя, на присяжных. Судья вежливо кивнул головой, как бы отдавая дань правдивости подсудимого, господин Паппула ответил Попфу обычной своей обворожительной, раз и навсегда заученной улыбкой, присяжные, двенадцать бакбукских обывателей, смотрели на подсудимого с напряженными и неприязненными лицами, больше всего опасаясь коварного подвоха с его стороны.
Никогда еще за все время процесса в зале суда не было такой напряженной тишины.
Санхо Анейро смотрел на Попфа, словно впервые видел его.
— …Изменились, — повторил доктор Попф с таким лицом, словно он сам удивился своим словам. — Я не считаю нужным скрывать это обстоятельство: меня еще в школе учили, что в Аржантейе никого не судят за убеждения. Судят только за преступления. А преступления ни я, ни мой товарищ по этой железной клетке не совершали.
Итак, о моем отношении к коммунистической партии. Первым и единственным деятелем этой партии, с которым мне пришлось столкнуться, был и есть господин Санхо Анейро. Я не мог бы пожелать ни себе, ни присутствующим здесь в зале более сердечного, умного, благородного и культурного друга, нежели господин Анейро, с которым меня так поздно, так нелепо и трагически свела судьба. Долгие месяцы провел я в Бакбуке без друзей, в обстановке недоверчивого и зачастую завистливого презрения, не зная, что здесь же, в городе, живет человек без университетского диплома, но подлинно культурный, чистый и благородный, который так же, как и я, искренне желал и добивался счастья и благосостояния для бедных людей моей родины. Я не знаком с другими коммунистами, кроме господина Анейро. Но если они хоть частично похожи на моего нового друга, то я не могу относиться к их партии иначе как с чувством глубочайшей симпатии и беспредельного уважения.
Теперь о моем отношении к существующему строю и классовой борьбе. Я очень много думал об этом, проводя бессонные ночи в моей камере. Я — врач и ученый, и мне простительно подходить ко всем волнующим меня вопросам с наиболее понятной мне, профессиональной точки зрения. Для того чтобы действительно отвечать интересам огромного большинства народа, государственный строй должен обеспечить общедоступную, а для беднейших слоев даже бесплатную медицинскую помощь. Этого, к сожалению, в Аржантейе пока еще нет, но этого надо добиваться всеми возможными способами.
Мне приходилось сотни и сотни раз посещать больных, живших в ужасающей нищете не потому, что они лодыри, а потому, что кризис лишил их работы. Я знаю множество случаев, когда ребята и взрослые больные чахли и умирали от недостатка молока, масла, мяса и фруктов в то время, когда сотни цистерн молока выпускались в реку, тысячи и тысячи тонн мяса, миллионы ящиков фруктов уничтожались, чтобы сохранить высокий уровень цен. Все это в высшей степени несправедливо. Но ведь всем известно, что простые уговоры, обращения к сердцу, разуму и совести хозяев и собственников редко приводят к положительным результатам. Если это так, — а это именно так, — то вы должны признать необходимость, а, следовательно, и законность классовой борьбы.
Здесь мне запретили касаться моего изобретения, по существу запретили говорить о тех препятствиях, которые неожиданно возникли при моих попытках претворить его в жизнь. Я хотел доставить всем нуждающимся возможность получить очень дешевое масло, молоко, кожу, шерсть, — вместо благодарности меня обвинили в связях с сатаной. Я полагал: у нас свободная страна, каждый может писать в газетах то, что он считает необходимым. Я обратился к редактору газеты и предложил прислать ему статью, в которой будет опровергнута ни на чем не основанная дискредитация «эликсира Береники». Мне в этом было отказано по причинам совершенно смехотворным. Постоянно ищущий заказов для своей типографии издатель отказался напечатать мое объявление опять-таки по мотивам, не выдерживавшим ни малейшей критики. Где же тогда установленная нашей конституцией свобода печати? Согласитесь, любой на моем месте задал бы себе тот же вопрос. Я пробую сопоставить эти странные нарушения свободы мнений и печати с некоторыми событиями двух предшествовавших суток и начинаю понимать, что между ними и тем, что произошло в воскресенье третьего сентября, есть связь. Представитель фирмы, неудачно пытавшийся купить у меня мое изобретение, очевидно, предпринял все меры для того, чтобы…
Тут господин Дан Паппула с несвойственной ему резкостью вскочил со своей скамьи и обратился к судье:
— Ваша честь! Подсудимый использует предоставленное ему время не по существу!
Судья кивнул головой.
— Подсудимый! Вы не должны уклоняться от вопросов, которые служили предметом судебного разбирательства!
— …чтобы всяческими средствами не дать возможность применить мое изобретение на деле. Мне страшно даже вспомнить о том поистине дьявольском применении эликсира, которое было мне им предложено…
— Подсудимый! Я вам вторично предлагаю не уклоняться в сторону, — снова остановил его судья. — В следующий раз я буду вынужден лишить вас слова.
— …Мне нужно еще только несколько минут. На днях я узнал, что препарат, ни в чем не отличающийся от изобретенного мною, запатентован неким Альфредом Вандерхунтом через две недели после того, как была разгромлена моя лаборатория и были похищены все мои записи. Как это могло получиться? Естественно возникает подозрение, что мой арест по чудовищно-нелепому обвинению и…
— Подсудимый! Я вас лишаю слова. Садитесь. Подсудимый Санхо Анейро, вы имеете возможность высказаться, перед тем как присяжные удалятся на совещание.
Анейро медленно провел рукой по своей редеющей черной шевелюре, и начал негромким, но ясным голосом:
— Я не убивал и не покушался на убийство Манхема Бероиме. Я не только не виновен в этом преступлении, но за свою жизнь ничего не украл, никого не убил, не пролил ни одной капли крови. Вот что я хочу сказать. И это не все. Я не только ничего никогда не украл, никого не убил, не пролил чужой крови, но и боролся всю мою жизнь, чтобы уничтожить преступления на земле, в том числе и те, которые официальный закон санкционирует. Как рабочий, как член коммунистической партии, как честный патриот, я боролся против угнетения и эксплуатации человека человеком, и именно поэтому я нахожусь здесь как обвиняемый, именно потому мне грозит смертная казнь.
Тут только что не дали договорить свое последнее слово моему товарищу по скамье подсудимых. Я горжусь, что сижу на ней вместе с таким замечательным человеком. Вы можете сказать, что это ничего не стоящие фразы, обмен любезностями между двумя кандидатами на электрический стул. Но это не так. Я считаю, я убежден, что таким человеком, как доктор Стифен Попф, должна гордиться и будет гордиться моя родина. Может быть, совсем уже не далек тот день, когда граждане Бакбука будут участвовать в торжествах по случаю переименования их города в город Попф. Вы напрасно так презрительно улыбаетесь, господин Паппула. Такие ученые, как доктор Попф, рождаются для того, чтобы быть благодетелями человечества, и я знаю страну, где таких людей окружают заслуженным почетом и заботой, где их лаборатории не уничтожаются, а расширяются, где их изобретения не выкрадываются для неизвестных целей, а претворяются в жизнь, — и не в интересах капиталистических прибылей, а для счастья и благоденствия народа. Вы знаете, о какой стране я говорю, это Советский Союз, о котором вы спрашивали доктора Попфа. И я надеюсь, что моя страна, мой народ тоже скоро пойдет по этому достойному подражания пути.
Теперь очень коротко о том, в чем меня обвиняют на этом суде. Меня обвиняют в том, что я из мести участвовал в убийстве Манхема Бероиме, потому что его отец засадил меня в тюрьму за организацию забастовки на его скотобойне. Больше того, господин Паппула заявил с присущим ему красноречием, что преступление, в котором меня обвиняют, совершенно согласуется с моими политическими взглядами, что-то вроде этого. Коммунистическая партия, в которой я имею счастье и высокую честь состоять, самым решительным образом отрицает и запрещает такого рода акты, как вредные делу рабочего класса. Господин Паппула во время неоднократных допросов показал неплохое знание некоторых принципов и программных установок моей партии, и он, может быть, больше, нежели кто-либо другой в этом зале, знает, что это именно так. Зачем же он говорил то, во что он сам не верит? Потому что он стремился во что бы то ни стало представить подсудимых и особенно всех коммунистов в виде членов опаснейшей шайки, угрожающей культуре, жизни и благосостоянию всей страны, чтобы накануне выборов напугать избирателей жупелом «красной опасности».
Разве не для этой цели все входы в здание суда охраняются с первого дня процесса военными патрулями и полицией? Разве не для этой цели усиленные наряды полиции беспрерывно дежурят в зале заседания? Разве не для этой цели железная клетка, в которой нас медленно жарят на коптящем костре эфемерного правосудия, охраняется усиленным конвоем? Разве не для этой цели публику обыскивают под смехотворным предлогом поисков оружия? Разве не для этой цели нас по четыре раза в сутки в продолжение пяти недель водят по улицам города из тюрьмы в суд и обратно пешком, с кандалами на руках, и в плотном кольце полицейских? Разве не для этой цели начальники конвоя по малейшему поводу и совсем без всякого повода кричат: «Назад!» — любопытным мальчишкам, пытающимся взглянуть на страшных «бакбукских убийц»?
Если не для этой цели, то пусть кто-нибудь попробует придумать объяснение более правдоподобное. Припомните знаменитый процесс Артура Колонетти и его шайки, которая восемь лет держала в панике и ужасе второй по величине и богатству город нашей страны, которая восемь лет пулеметами и подкупами управляла этим городом и значила больше, чем мэр, муниципальный совет, судья и вся полиция вместе взятые. Разве меры, принятые тогда для охраны здания суда, были серьезнее тех, которые приняты против двух человек, которых даже господин Паппула не решился обвинить в профессиональном бандитизме? Разве тогда обыскивали всех приходивших на заседания суда? А ведь тогда судили главарей могущественной и многочисленной шайки бандитов, владевшей целым парком бронированных автомобилей и внушительным арсеналом автоматического оружия, до крупнокалиберных пулеметов включительно.
Трудно человеку, не побывавшему на этом процессе, поверить, что опытный судья и весьма бывалый обвинитель могут принять всерьез свидетельские показания вроде тех, которыми оперировал господин Паппула.
Рассудите сами. Приходит человек и заявляет, что через две минуты после покушения на Манхема Бероиме мимо него с огромной скоростью пробежал человек, тут же скрывшийся за углом. Дело происходит поздним осенним вечером. Идет дождь. Но этот удивительный свидетель за короткое мгновение успевает запомнить ни больше и ни меньше, как ровным счетом пятнадцать примет, в том числе вес: семьдесят — семьдесят два килограмма — и то, что правая рука пробежавшего «обнаруживала большую силу характера». Даже днем, при ярком солнечном свете такая поразительная память могла бы быть расценена как чудо мнемоники. Мой защитник уже огласил письмо одного из крупнейших врачей-психологов нашей страны, который торжественно удостоверил, что такая точность и подробность наблюдения за столь короткий промежуток времени психологически совершенно невозможны. Но ведь, помимо всего прочего, дело происходило в темноте! Свидетель объясняет: он якобы увидел именно меня потому, что в это время, в интересах представителя обвинения, сверкнула молния. Неужели мне, человеку без систематического образования, напоминать высокообразованному обвинителю, что молнии бывают только во время гроз? А ведь все жители Бакбука могут подтвердить, что в этот проклятый вечер лил обычный ливень. Защита представила об этом официальную справку метеорологической станции. И все же господин Паппула имел мужество настаивать на том, что показания этого феноменального свидетеля — властителя молний — соответствуют действительности!
Показания моих свидетелей отводятся представителем обвинения под тем предлогом, что они частью участвовали в забастовках или — о, ужас! — голосовали за коммунистических кандидатов. Зато со страстностью и пафосом превозносятся, как образец гражданской добродетели, субъекты вроде Буко Суса, который неоднократно находился под судом за темные уголовные делишки и сейчас процветает неизвестно на какие средства. Превозносятся, как образец порядочности и правдивости, провокатор и платный осведомитель Неренс, идейный штрейкбрехер и хозяйский лизоблюд Соор.
Любой мальчишка простым подсчетом шагов мог бы определить, что в момент, когда произошло нападение на Бероиме, я был в доме, отстоящем от места преступления на расстоянии около четырех километров. Но что такое простые расчеты для господина Паппула, которым владеют совсем другие расчеты! Подсудимые должны быть осуждены во что бы то ни стало, потому что этого требуют интересы классового правосудия. Близятся выборы, и наш смертный приговор должен испугать избирателей выдуманным для их устрашения жупелом анархии, бессмысленных убийств, которые будто бы принесет с собою победа Народного фронта. Смертный приговор должен помочь угнетателям против угнетенных! Это отлично знают и обвинитель, и судья. Я хочу, чтобы это знали все!..
Были в зале люди, которым хотелось выразить свою симпатию к подсудимым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37