А затем ему померещился звон разбитого стекла этот
нехарактерный для необитаемого дома звук сопровождался привычным уже скрипом
старого дерева. Эбнеру показалось, что стеклянный звон исходил из комнаты
над мельничным колесом; впрочем, в этом у него не было твердой уверенности.
Усмехнувшись про себя, он с удовлетворением констатировал, что с его
появлением здесь разрушение дедовского дома заметно ускорилось и он, Эбнер
Уэтли, явился фактически катализатором этого процесса. В какой-то степени
это было даже забавно получалось, что он в точности исполняет волю усопшего
Лютера Уэтли, не предпринимая для того решительно никаких действий. И с этой
мыслью он обрел наконец-то долгожданный сон.
Проснулся он рано утром от бешеного звона телефонного аппарата, который
был специально установлен в спальне на время его пребывания в Данвиче.
Машинально поднеся трубку к уху, он услышал резкий женский голос и понял,
что звонили не ему, а другому абоненту, подключенному к той же линии. Однако
усиленный мембраной голос звучал с такой пронзительной категоричностью, что
его рука просто отказывалась положить трубку обратно на рычаг.
- ...А я вам говорю, миссис Кори, я опять слышала ночью эти ворчания
из-под земли, а потом где-то около полуночи такой раздался визг никогда бы
не подумала, что корова может так верещать ну что твой кролик, только что
побасовитей. Это ведь была корова Люти Сойера нынче утром ее нашли всю
обглоданную...
- Послушайте, миссис Бишоп, а вы не думаете, что это... м-м-м... ну, в
общем, что вся эта жуть начинается по новой?
- Не знаю, не знаю. Надеюсь, что нет... не дай-то Бог. Но уж больно это
смахивает на прежнюю дьявольщину.
- И что же, только одна корова и пропала?
- Ну да, только она одна. Про других-то я ничего не слыхала. Но, миссис
Кори, ведь в прошлый раз все это начиналось точно так же.
Эбнер хмыкнул и положил трубку на рычаг. Идиотские суеверия обитателей
Данвича вызвали у него саркастическую усмешку; впрочем, он ясно сознавал,
что невольно услышанный им разговор был еще далеко не самой яркой
иллюстрацией дремучего невежества жителей этого захолустья.
Однако раздумывать на эту тему ему было недосуг нужно было отправляться
в поселок за провизией. Встав с постели, он быстро умылся, оделся и вышел из
дому. Проходя по залитым ярким утренним солнцем улочкам и тропинкам, он
ощутил знакомое чувство облегчения, которое неизменно возникало у него,
когда он хотя бы ненадолго отлучался из стен своего угрюмого дома.
В лавке он застал одного лишь Тобиаса Уэтли, необычно мрачного и
молчаливого. Но не только это не понравилось Эбнеру в настроении лавочника
гораздо больше его встревожило то очевидное обстоятельство, что Тобиас был
изрядно чем-то напуган. Эбнер попытался завязать с ним непринужденную
беседу, однако Тобиас тупо молчал и лишь изредка ограничивался ,
нечленораздельным бормотанием. Но едва только Эбнер принялся излагать своему
собеседнику содержание недавно подслушанного телефонного разговора, как
Тобиас обрел дар речи.
- Я знаю об этом, отрывисто произнес он и впервые за все время беседы
поднял глаза на Эбнера, заставив того буквально остолбенеть ибо на лице его
деревенского родственника застыла маска неописуемого ужаса.
Несколько секунд они стояли, не сводя друг с друга глаз; затем лавочник
неловко отвернулся и принялся пересчитывать полученные от Эбнера деньги. В
лавке воцарилось напряженное молчание, которое* первым нарушил Тобиас.
- Ты что, видел Зебулона? спросил он, понизив голос.
- Да, он приезжал ко мне, отозвался Эбнер.
- Он что-то сказал тебе?
- Да, мы поговорили.
Казалось, это не очень удивило Тобиаса он как будто ожидал, что у
Эбнера и старика Зебулона должны были найтись темы для беседы с глазу на
глаз; и тем не менее, наблюдая за Тобиасом, Эбнер почувствовал, что тот
никак не может взять в толк, почему же все-таки случилось то, что случилось
то ли старый Уэтли не просветил Эбнера до конца, то ли сам Эбнер пренебрег
советами Зебулона? Так или иначе, Эбнер чувствовал, что туман, окутавший
тайну их рода, сгустился для него еще сильнее; а уж такие вещи, как
исполненный суеверных страхов утренний телефонный разговор, загадочные
намеки дядюшки Зебулона и в высшей степени странное поведение Тобиаса, и
вовсе обескуражили его. К тому же оба они и Тобиас, и Зебулон хотя в целом и
производили впечатление довольно искренних собеседников, в разговорах все же
избегали называть вещи своими именами, будто рассчитывая на то, что Эбнер
известно если не все, то, во всяком случае, достаточно много.
Эбнер вышел из лавки и быстро зашагал домой, исполненный решимости как
можно скорее разделаться с обязанностями, возложенными на него покойным
дедом, и убраться восвояси из этого убогого поселения с его забитыми,
суеверными обитателями, многие из которых являлись, как это ни прискорбно,
его родственниками.
Вернувшись домой, он наскоро перекусил и. тут же взялся разбирать
дедовские вещи. Но только к полудню удалось ему найти то, что он искал
старую потрепанную амбарную книгу, исписанную неровным крючковатым почерком
Лютера Уэтли.
IV
Устроившись за кухонным столом, Эбнер принялся лихорадочно
перелистывать страницы найденного им гроссбуха. В нем недоставало нескольких
начальных листов, но вырваны они были неаккуратно, и по фрагментам текста,
сохранившегося на прихваченных нитью обрывках бумаги, он заключил, что на
первых порах эта книга служила для ведения домашней бухгалтерии, а уж после
дед Лютер, найдя ей иное применение, просто-напросто выдрал ненужные ему
записи.
Придя к такому выводу, Эбнер углубился в чтение дедовских заметок. С
самого начала ему пришлось изрядно поломать голову над малопонятными
односложными фразами, из которых состояло большинство текстов. Даты в
записях совершенно отсутствовали вместо них дед ставил только дни недели:
"В эту субботу получил от Эрайи ответ на свои вопросы. С. видели неск.
раз с Рэлсой Маршем. Правнук Абеда. По ночам плавали вместе."
Эта запись шла первой и, по всей вероятности, представляла собой
лаконичное изложение некоторых деталей, почерпнутых из письма кузена Эрайи,
в котором тот, откликнувшись на просьбу Лютера, подробно описал поведение
Сари в Иннсмуте во время ее визита к Маршам. Но что побудило Лютера наводить
справки о собственной дочери? Этого Эбнер никак не мог понять. Он достаточно
хорошо знал характер своего деда и понимал, что Лютер собирал информацию о
Сари отнюдь не из чистого любопытства видимо, после поездки в Иннсмут с нею
действительно случилось нечто такое, что основательно встревожило его.
Но что?
Эбнер покачал головой и перевернул лист. Следующий текст представлял
собой вклеенную страницу отпечатанного на машинке письма:
"Из всего семейства Маршей Рэлса, пожалуй, самый отвратный. Он выглядит
как полный дегенерат. И даже если твои слова правда и Сари далеко до Либби в
смысле красоты, я все равно не могу представить, как она могла сойтись с
такой мерзостью, как Рэлса. Это же средоточие всех мыслимых и немыслимых
уродств, которыми так или иначе отмечено потомство Абеда Марша и его
жены-полинезийки! Впрочем, сами Марши всегда отрицали полинезийское
происхождение супруги Абеда, но мы-то с тобой знаем, что он ходил туда в
торговые рейсы, и уж нас не проведешь всеми этими россказнями о таинственных
островах, где он якобы отдыхал в перерывах между плаваниями.
Во всяком случае сейчас, по истечении вот уже двух месяцев со дня
отъезда Сари из Иннсмута, я могу сказать, что они ни на шаг не отходили друг
от друга. Удивляюсь, почему Эрайя не написал тебе об этом. Ты ведь сам
понимаешь, что никто из нас был не вправе запретить Сари встречаться с
Рэлсой: как-никак, они родственники, и к тому же она гостила у Маршей, а не
у нас..."
Эбнер догадался, что это письмо написала одна из многочисленных кузин
Лютера. Женщина была явно обижена на него за то, что Сари, гостя в Иннсмуте,
останавливалась у Маршей, а не в их семействе. Похоже было, что и у нее
старик Лютер пытался кое-что разузнать.
Третья запись вновь была сделана рукой деда и подытоживала содержание
очередного письма, полученного от Эрайи:
"Суббота. Эрайя утверждает, что глубоководные это секта или нечто вроде
религиозной группы. Гуманоиды. Живут якобы в морских глубинах и поклоняются
Дагону. Еще одно божество Ктулху. Обладают жабрами. Внешне напоминают жаб
или лягушек, но глаза как у рыб. Эрайя считает, что покойная жена Абеда
относилась к Г.В. Дети Абеда якобы обладают всеми признаками Г.В. Марши с
жабрами? Иначе как они могут заплывать на Риф Дьявола три мили туда и
обратно? Марши очень мало едят, могут долгое время обходиться без воды и
пищи и быстро уменьшаться или увеличиваться в размерах".
Напротив последнего предложения Лютер, видимо будучи не в силах
сдержать своего презрения, водрузил четыре восклицательных знака. Эбнер
усмехнулся и продолжил чтение:
"Зедок Аллен божится, что видел, как Сари плыла на Риф Дьявола в
окружении Маршей, все обнаженные. Утверждает, что у Маршей необычно жесткая
потрескавшаяся кожа, покрытая мелкими круглыми наростами, а у некоторых
вместо кожи вообще чешуя! Божится, что видел, как они гонялись за рыбинами,
ловили их и поедали, разрывая на части совсем как морские звери!"
Ниже этой записи было подклеено письмо, написанное, несомненно, в ответ
на одно из посланий Лютера Уэтли:
"Ты спрашиваешь, кто распускает все эти дурацкие слухи о Маршах. Но
подумай сам, Лютер, как можно выделить кого-то одного или пусть даже десяток
из ни много ни мало нескольких поколений. Согласен, что старый Зедок Аллен
не в меру болтлив и любит выпить, так что от него впору ждать всяких
небылиц. Но такой только он один. А дело-то в том, что все эти легенды (или
весь этот вздор как уж тебе будет угодно) имеют своим источником жизнь трех
поколений. Ты только взгляни на потомков капитана Абеда, и вопрос, откуда
берутся все эти слухи, отпадет у тебя сам собой. Говорят, что на иных
отпрысков этого семейства и посмотреть страшно. Бабушкины сказки? Хорошо, но
как быть с рассказом доктора Гилмена? Однажды д-р Роули Марш слег и по сей
причине был не в состоянии принять роды у миссис Марш. Это вместо него
сделал Гилмен, и, по его словам, плод, которым его пациентка разрешилась от
бремени, меньше всего напоминал нормального младенца, рожденного женщиной от
мужчины. И никому не доводилось после того видеть этого самого Марша, а
посему никто не знает, что же все-таки выросло из того чудовищного плода,
однако мне доводилось слышать о неких странных существах, которые
передвигались на двух ногах, но при этом не были людьми."
За этим пассажем следовало лаконичное, но совершенно недвусмысленное
замечание, состоящее всего из двух слов; "Наказал Сари". Должно быть, эта а
запись была сделана в день заточения Сари Уэтли в комнату над мельницей.
Эбнер пробежал глазами еще несколько заметок, но уже не встретил в них
ни единого упоминания о Сари. Записи эти не были датированы даже днями
недели и, судя по разноцветью чернил, делались в разное время, хотя и
размещались все в одном абзаце:
"Много лягушек. Явно с мельницы. Кажется, их там больше, чем в болотах
вокруг Мискатоника. Не дают спать. Козодоев тоже стало больше; а может, мне
это только кажется. Вчера вечером насчитал у крыльца 37 лягушек".
Подобных заметок было немало. Эбнер внимательно ознакомился с каждой из
них, но так и не понял, к чему же все-таки клонил его дед. Лягушки...
рыба... туманы... их перемещения по Мискатонику... Все эти данные явно не
имели отношения к загадке, связанной с тетей Сари, и Эбнер недоумевал, зачем
это вдруг старику понадобилось заносить их в свою тетрадь.
После этих записей шел большой пробел, который заканчивался
одной-единственной фразой:
"Эрайя был прав!"
Эбнер долго смотрел на эту фразу, решительно подчеркнутую жирной
чертой. "Эрайя был прав..." в чем? И что заставило Лютера прийти к такому
выводу? Ведь, если судить по тетрадным записям, Эрайя и Лютер прекратили
переписку задолго до того, как последний убедился в "правоте" своего кузена.
А может быть, Эрайя написал Лютеру письмо, не дожидаясь от него ответа на
свое предыдущее? Нет, решил про себя Эбнер, не стал бы Эрайя отписывать
своему сумасбродному братцу, не получив прежде ответа на свое послание.
На следующей странице Эбнер обнаружил аккуратно наклеенные газетные
вырезки. Их содержание как будто бы не имело отношения к семейной тайне, над
разгадкой которой столь безуспешно бился Эбнер, но, по крайней мере,
благодаря им он определил, что в течение почти двух лет дед вообще не вел
никаких записей. А прерывался этот хронологический провал совершенно
непонятной фразой:
"Р. ушел опять".
Но если Лютер и Сари были единственными обитателями дома, то откуда же
взялся загадочный "Р."? Или это был Рэлса Марш, который заявился сюда с
визитом? Эту версию Эбнер тут же отбросил ибо ничто не говорило о том, что
Рэлса Марш продолжал питать нежные чувства к своей кузине после ее отъезда
из Иннсмута; во всяком случае, ни одна из записей деда Лютера не
подтверждала эту гипотезу.
Следующая фраза опять-таки была более чем странной:
"Две черепахи, одна собака, останки сурка. Бишопы две коровы, найдены
на краю пастбища на берегу Мискатоника".
Потом следовали такие данные:
"За полный месяц: 17 коров, 6 овец. Жуткие изменения; размеры
соотносятся с кол-вом пищи. Был 3. Весьма обеспокоен слухами".
Могло ли "З." означать "Зебулон"? Скорее всего, да, решил Эбнер. Видно,
тот заходил к Лютеру в надежде услышать от него объяснения по поводу
происходивших в округе загадочных событий, но ушел ни с чем; по крайней
мере, в своей недавней беседе с Эбнером старик так и не смог толком
объяснить ситуацию вокруг комнаты с заколоченными ставнями, ограничившись
лишь намеками да недомолвками. Нет нужды говорить, что дед и не думал
посвящать Зебулона в содержание своего дневника, хотя не счел нужным
скрывать от него сам факт существования этих записей.
Вообще же Эбнер не мог отделаться от ощущения, что рукопись, которую он
держал сейчас в руках, создавалась Лютером в качестве черновой. Дед
наверняка намеревался когда-нибудь возвратиться к этим записям и оформить их
в надлежащем виде; в теперешнем же своем обличье они были неряшливы и
фрагментарны, а их смысл доступен только тому, кто обладал ключевой
информацией о тайне рода Уэтли. Стиль изложения был бесстрастен и лаконичен,
однако в последних сообщениях уже явственно сквозили тревожные нотки:
"Пропала Эйда Уилкерсон. Остался след будто ее тело тащили волоком. В
Данвиче паника. Джон Сойер грозил мне кулаком стоя на другой стороне улицы,
где я не мог его достать".
"Понедельник. На этот раз Ховард Уилли. Нашли только ногу, обутую в
башмак!"
Подобравшись к концу рукописи, Эбнер вынужден был с сожалением
констатировать, что в ней недостает многих страниц: они были вырваны рукой
деда Лютера вырваны в исступлении, с корнем, хотя ничто, казалось бы, не
указывало на причину столь неожиданной ярости. Да, это мог сделать только
Лютер Уэтли видно, почувствовав, что написал лишнее, он решил изъять из
тетради факты, проливавшие свет на тайну заточения несчастной тети Сари,
дабы вконец запутать того, в чьих руках окажутся эти заметки. Что ж, это ему
удалось на славу, подумал Эбнер.
Он продолжил чтение уцелевших записей. В следующей фразе опять
говорилось о загадочном "Р.":
"Р. наконец-то вернулся". И затем: "Заколотил ставни в комнате Сари".
Последняя же запись выглядела следующим образом: "Когда он сбросит вес,
держать его на строгой диете и регулировать размеры".
Пожалуй, эта фраза была самой непонятной из всех. "Он" это и есть "Р."
либо это кто-то другой? И кем бы "он" ни был, зачем понадобилось держать
"его" на диете? И что имел в виду старик Лютер под "регулированием
размеров"? Эти вопросы казались Эбнеру совершенно неразрешимыми, и даже
прочитанные им письма и записи ни на йоту не приблизили его к разгадке этой
несусветной галиматьи.
1 2 3 4 5 6