Без двадцати семь в кафе вошел еще один парень в кожанке. Он на
мгновение остановился на пороге, осмотрелся и прошел к стойке.
В это время сидевшие напротив меня две женщины поднялись и вышли. Я
занервничал, искоса глянул в другой угол кафе, где со своим пивом сидел
Ваня. Он уловил мой взгляд и поиграл пальцами по столу.
Малинин допел свою песню и кассета закончилась. В возникшей паузе с
улицы донесся звук дождя.
- Только этого не хватало, - подумал я. Зонтика у меня с собой не
было.
- Заканчивайте! - объявила "кофейница" перед тем, как поставить
Шафутинского.
Последний вошедший посетитель уселся напротив меня. Он опустил
чашечку кофе на стол перед собой и, словно играясь, повернул ее за ручку
вокруг своей оси. На его кожаной куртке не было капель. Видимо дождь
только-только начался.
Он вдруг пристально посмотрел на меня. Стало не по себе. У меня уже
исчезли последние сомнения в том, что это был именно Костя.
- Который час? - спросил он меня.
- Без пяти семь.
Он кивнул и опустил свой взгляд на чашку.
Я почувствовал дрожь в ногах. Может, если бы он сидел за другим
столиком, пусть даже за соседним, мне бы не было так страшно, но он,
должно быть, специально уселся напротив.
Я вдруг подумал, что некоторые насекомые в момент опасности
притворяются мертвыми. Я терял контроль над собой. Видимо от страха
наступало похожее "насекомое" состояние. С той лишь разницей, что меня оно
не спасет.
А он снова смотрел на меня, и его губы едва шевелились.
О чем он сейчас думал? Или просто настраивался на предстоящую
"работу"?
В какой-то момент я понял, что если сейчас не встану, то сам я уже не
поднимусь из-за столика - приближалось состояние невменяемости.
- Надо отлить! Надо пойти отлить! - мысленно твердил я себе, стараясь
отрешиться от сковывавшего меня страха.
Наконец я встал и в этот момент заметил, как дернулась рука у Кости.
Он пролил на стол свой кофе и поставил чашку на место, так и не сделав
глотка.
Изо всех сил стараясь идти помедленнее, я вышел из кафе под дождь,
прошел метров двадцать по улице и свернул в выбранный Ваней двор.
Из-за дождя я не мог расслышать - идет кто-нибудь за мной или нет. Во
дворе я почувствовал себя поставленным к стенке.
Вокруг невидимое темное пространство.
Под ногами что-то треснуло.
Скорее по памяти, чем благодаря глазам я подошел к мусорнику и снова
замер. Послышались шаги, осторожные и неуверенные.
По спине пробежались мурашки.
Я зашел за мусорник и тут мне снова стало до невменяемости страшно. В
кармане куртки у меня лежали доллары и я уже не знал, кого мне надо больше
бояться - этого Кости или своего охранника, так легко согласившегося
работать без аванса?
В темноте я все-таки различил бывший дверной проем в полуразваленном
трехэтажном доме. Наступая на кирпичи и битые бутылки, подошел туда, зашел
за стену, опустился на корточки и затаился.
Снова скрежетнули во дворе по битому стеклу чьи-то ноги. Потом
несколько длинных минут тянулась тишина, смешанная с уже попритихшим
шелестением дождя. И вдруг что-то упало - гулкий, но негромкий звук удара.
И снова тишина.
Эй, ты! - послышался знакомый голос и тут мне в глаза ударил луч
фонарика.
Я закрыл глаза ладонью от внезапного света.
- Иди сюда! - снова позвал Ваня.
Он осветил мне дорожку и вывел меня этой световой дорожкой прямо к
себе. Когда я остановился рядом, луч его фонарика показал мне Костю,
неподвижно лежавшего на животе.
- Расчет? - потребовал Ваня.
Я протянул ему приготовленные заранее доллары. Он быстро пересчитал,
подсвечивая себе фонариком. Потом он наклонился и перевернул лежавшее тело
на спину. Из груди парня торчала рукоятка охотничьего ножа.
Ваня вытащил из кармана своей зеленой куртки тряпку, обкрутил ею нож
между рукояткой и телом. Потом вытащил нож из груди, одновременно и
вытирая лезвие этой тряпкой, и останавливая кровь, идущую из раны. Спрятав
нож, он расстегнул на Косте кожанку и" распахнув ее, вытащил заткнутый за
пояс джинсов пистолет с глушителем.
- О! - вырвалось у него. - Это дело!
Он спрятал пистолет.
Облегченно вздохнул.
- Видишь, с нуля приходится начинать! - сказал спокойным, почти
дружелюбным тоном, глядя на лежащее у ног тело. - Ладно, остальное твое!
Его шаги смешались с топотом крупных капель вновь усилившегося дождя.
В мертвом дворе теперь остались только мы с Костей.
Уже промокший насквозь, я стоял над ним, стоял и долго не мог
сдвинуться с места.
Наконец оцепенение отпустило меня и, сам не понимая, почему я это
делаю, я опустился на корточки, проверил карманы его куртки и не глядя
переложил все найденное там в свои карманы.
Прийдя домой, я сбросил с себя всю мокрую одежду на пол в коридоре и
забрался в горячую ванну.
Очень хотелось отмыться от всего, от прошлого, от всей этой истории,
только-только окончившейся. Но сил не было. Вернулось состояние опьянения
или начинался грипп. Болела голова.
Мне едва хватило сил вытереться и дойти до кровати.

19
Проснулся я около полудня. Тяжесть в голове заставила снова подумать
о гриппе. Но лоб был холодный, слишком холодный.
С трудом я встал, одел спортивный костюм.
В коридоре на полу увидел свою мокрую одежду, до сих пор мокрую и
грязную. Рядом на коричневом линолеуме - подсохшие следы ботинок и такая
же подсохшая лужица возле куртки.
Я пустил в ванну горячую воду и бросил туда все, что было на мне
вчера: носки, свитр, джинсы. Куртку тоже, но перед этим отнес ее на кухню
и выложил на стол все из карманов. Высыпал в ванну полпачки стирального
порошка и вернулся на кухню.
Там, сначала в ожидании кипения чайника, а потом уже с чашкой
крепкого чая я рассматривал все то, что мне не принадлежало - бумажник с
пятьюдесятью долларами, пачкой купонов и фотографией жены с малюсеньким
ребенком на руках - на фото у его жены, большеглазой брюнетки с короткой
стрижкой, был такой уставший, болезненный вид, будто она только что
родила. Там же, в бумажнике, лежало вдвое сложенное письмо: Киев,
пр.Победы 22 кв.25 Шустенко Константину. На письме - штамп Москвы и
неразборчивая подпись вместо обратного адреса. Читать чужое письмо мне не
хотелось. Я отложил его в сторону. Пролистал записную книжку и тоже
отложил ее к письму.
Значит его действительно звали Костей?! Ну и что? Ничего это не
меняет.
В комнате зазвонил телефон и тут же, словно этот же звон эхом
отозвался в голове.
Я поднял трубку.
- Ну наконец! Привет! - ворвался в мое ухо радостный голос Лены-Вики.
- Куда ты пропал? Я тебе уже несколько дней звоню!
- Уезжал, - соврал я.
- Хочешь, чтобы я приехала?
- Хочу, но я больной, простудился...
- Ничего, зараза к заразе не пристает. Через часик буду!
Я вернулся на кухню, положил костины бумаги в кулек и сунул его в
кухонный пенал.
Лена приехала раньше, чем обещала.
- Смотри, а вдруг это грипп? - предупредил ее я.
Она пыталась лечить меня любовью, но в результате действительно
заразилась и мы вдвоем лежали и "умирали" на разложенном диване, по
очереди кашляя и меряя температуру. Правда вдвоем болеть было легче. Лена
успевала не только болеть, но и готовить еду, поить себя и меня чаем с
медом.
Проболели мы почти неделю и дело пошло на поправку.
- Мои, наверно, все морги уже обзвонили! - предположила она однажды
вечером.
- Так позвони им, скажи, что живая!
Лена нехотя набрала номер. Сказала действительно только: "Привет, я
живая. Пока!". И положила трубку.
Потом вызвалась сходить в гастроном - все съедобное в доме было уже
съедено.
Ужинали мы почти в полночь. С мясом и вином. После вина я потянулся к
ней, но она, ответив на поцелуй, встряхнула меня и словно поставила на
место.
- У меня начались выходные! - сказала она и я все понял.
Спали мы снова вместе, обмениваясь теплом.
За окном дул сильный ветер. Иногда дрожали оконные стекла. Мне
снилась метель.
Скоро ведь выпадет снег и при таком ветре он будет больно бить в
лицо.
Я спал некрепко, и мысли, сотканные из ностальгии и романтики,
ласкали мозг, давая ему богатую пищу для сновидений.

20
Наступил первый ноябрьский вторник.
- Поболели и хватит! - сказала после завтрака Лена.
Она оделась, собрала свои вещи в маленький кожаный рюкзачок и, бросив
на ходу: "Скоро позвоню!", вышла из квартиры. На лестничной клетке она
обернулась, улыбнулась и чмокнула тонкими губками то небольшое расстояние,
разделявшее нас.
Я опять остался один. Простуда прошла, Лена уехала.
Начиналась зима.
Уже пару раз выпадал первый пробный снег. Выпадал и таял.
А я смотрел в окно и чувствовал, что выпал из времени. Надо было
догнать это время. Но как?
Самый простой способ оказался для меня и самым приемлемым: я пошел в
читальный зал ЖЭКовской библиотеки и, сидя рядом с любознательным
пенсионером принялся листать подшивки газет за последние пару недель. На
последней странице "Вечернего Киева" мне бросилось в глаза укутанное в
черную рамку соболезнование бывшему главному инженеру завода имени Артема
Шустенко Николаю Григорьевичу в связи с трагической гибелью его сына
Константина. Я нашел "Киевские ведомости" за это же число и там уже
прочитал гораздо больше об известном мне событии. Было указано и место, и
предпологаемое орудие убийства. Только версия, выдвинутая газетой, была
далека от реальной. Судя по всему милиция тоже считала, что Костю убили в
наказание отцу, который, как выяснилось из этого же репортажа, был не
просто бывшим главным инженером, а действующим директором НБН -
Независимой Биржи Недвижимости. До этого кто-то пытался взорвать его
машину, два раза поджигали двери квартиры. Цепочка выстраивалась сама по
себе. Аккуратно, словно кирпичики, события накладывались друг на друга и
сверху, последним и завершающим кирпичем этой зловещей "кладки" ложилось
убийство.
Прочитал я криминальную хронику Киева и за другие дни - все то же
самое: убийства, взрывы, разборки. Обычная ежедневная жизнь большого
города.
Теперь я точно знал - в Киеве за время моей болезни ничего особенного
не произошло. Только погода вносила разнообразие - снова пошел снег.
Я вспомнил о том, как я не собирался дожить до этой зимы, до первого
снега. Это вызвало у меня грустную улыбку.
Дожил ведь! Только можно было бы дожить проще, без этой диковатой
истории, которая так плохо, но при этом еще и так хорошо для меня,
кончилась.
В знак своей живучести я решил поехать в кафе на Братскую.
Там было безлюдно. Только сидела в углу уже виденная здесь однажды
смешноватая девченка в черной кожаной кепке и в той же коротковатой
серосиней китайской курточке. Между ее стулом и стенкой стояла большая
папка.
- Художница! - подумал я.
Подошел.
- Извините, "Кеглевича" не желаете?
Она с любопытством подняла на меня взгляд.
- Желаю, - сказала. - И шоколадку, если можно.
Я взял ей и то, и другое. И себе взял еще сто грамм. Подсел к ней для
разговора, но разговора не получилось. Она довольно быстро выпила водку, а
шоколадку спрятала в карман и стала собираться.
- Мне ехать далеко, я на Борщаговке живу, - объяснила она свою
поспешность.
Правда, я успел узнать ее имя - Аня. Она была дипломницей
худинститута. Когда-то мне говорили, что в этот институт нормальных не
берут. Теперь я был готов с этим согласиться. Только с одним небольшим
дополнением - ненормальные люди всегда интересней нормальных. С ними не
бывает скучно, с ними может быть опасно, но не скучно.
"Кофейница" стала меня выпроваживать в половину седьмого.
- Что я, из-за одного тебя буду здесь сидеть?! - она развела руками.
Я согласился с ее доводом и вышел.
На улице шел снег.

21
Бывшие ноябрьские праздники прошли незаметно. Только вечером
восьмого, входя в свое парадное, я наткнулся на выпившего ветерана,
позвякивавшего медалями у лифта. Он так и остался стоять на лестничной
площадке первого этажа. Последний из могикан.
Зайдя с холода домой, я вдруг понял, что похолодало не только на
улице. В квартире было не намного теплее. Сильный сквозняк, пробивавшийся
сквозь незаклеенные оконные рамы, уже в коридоре превращался в воздушный
поток, со свистом прорывающийся наружу через закрытые, оббитые черным
дермантином двери.
Я сбросил пуховую куртку и сходу взялся за утепление своего жилища. В
прошлом году рамы были заклеены еще в начале октября, но тогда хозяйством
командовала жена. Командовала негромко, но легче было сделать то, что она
хотела, чем выдерживать потом ее надутое молчание. В этом году зима
застала меня врасплох и в одиночестве. Одиночество, правда, было
переменным, как ток. Приходила иногда Лена-Вика, оставалась на несколько
дней. Потом на несколько дней исчезала, и снова звонила и сообщала
радостным голосом, что выезжает.
Потихоньку проедались оставшиеся от чужого развода доллары. Костин
полтинник я не трогал, и даже если бы кончились у меня деньги, врядли бы я
смог полезть в его бумажник. Это было чужое, как и остальные "сувениры",
принесенные мною домой в тот дождливый вечер. Я часто раскладывал их на
столе, смотрел на письмо, не читая его, рассматривал фотографию уставшей
женщины с ребенком на руках. Сейчас, после того, что произошло, она,
должно быть, выглядит еще более уставшей.
Иногда мне казалось, что я просто нашел где-то эти бумаги и у меня
вдруг возникало желание отнести их по адресу, указанному на конверте. Я не
помнил тот момент, когда я обыскивал костины карманы, но я знал, что я это
сделал. И все равно появлялось это странное ощущение, будто это произошло
не со мной, будто я просто шел по улице и нашел у обочины чей-то бумажник.
И теперь надо вернуть его хозяину, можно бросить в почтовый ящик...
И снова перед глазами оказывалась фотография уставшей молодой женщины
с грудным младенцем на руках. Я пил чай и смотрел на нее, на эту женщину.
Думал о ней. Во всей этой истории она была единственной невинно
пострадавшей. Был, конечно, еще и ребенок, но пока он поймет, что
пострадал, пройдет немало лет. О Косте же я думал гораздо меньше. Та
работа, которую он выбрал, привела бы его раньше или позже на тот свет. В
этих рассуждениях можно было идти и дальше, и тогда вышло бы, что его
ранняя смерть спасла много жизней. Но это был блеф, его смерть лишь
обеспечила других специалистов этой проффессии дополнительными заказами.
Я замешал из муки клейстер и, законопатив щели в рамах паралоном,
заклеивал их вырезанными из газет полосами. Через полчаса дело было
сделано. Сквозняк исчез, хотя теплее не стало. Но на все надо время, и
особенно на то, чтобы батареи в моей квартире начали действительно
нагревать воздух.
Я пил чай. За окном длился зимний вечер, морозный и скрытный.
Утром дети будут радостно играть в снежки, а взрослые будут вызывать
милицию, чтобы приехала машина и убрала замерзшего ночью пьяного с
автобусной остановки. И короткий зимний день поспешит дальше.
Я сидел за кухонным столом, пил чай и пережидал зиму, как лодочники
пережидают ледоход перед тем, как переплыть реку.
О чем, интересно, сейчас думает костина жена, или вернее сказать -
вдова? Она, может, тоже смотрит в окно? А рядом спит ребенок, слишком
маленький, чтобы запомнить отца. Ему, наверно, тепло, он хорошо укутан. А
ей - холодно. Холодно и одиноко...
Может, я когда-нибудь познакомлюсь с ней. Как бы случайно. У меня
ведь есть ее адрес и фотография. Познакомлюсь и попробую чем-нибудь
помочь. Только чем?
А что сейчас делает моя жена? Где она? С кем?
Нет, на самом деле меня это больше не интересовало. Моей жене
наверняка не было одиноко.
Утомленность легла на плечи, как тяжелое пальто.
Граница зимнего вечера и зимней ночи неразличима.
Захотелось тепла и я лег спать.

22
Прошло несколько дней. Квартира моя нагрелась и теперь, возвращаясь с
пятнадцатиградусного мороза домой, я приходил в тепло и уют. Эта огромная
разница температур по обе стороны окна держала меня большей частью внутри.
Но внутри было скучно, жизнь ограничивалась питьем чая и чтением все тех
же газет бесплатных объявлений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10