Писатель Федин глубоко взволнован…
— Что это? — спросил Митя Чугуеву.
— Беседа, — отвечала она. — Начальник приезжал. Шумел, что слаба политическая заправка. Собери, говорит, людей. Подыми, баит, кузькина мать, настроение. Николай Николаевич никогда бы этого не позволил.
Говорят, существуют люди, которые могут спать стоя, есть такие, что научились спать на ходу. Инженера Гусарова эти достижения ничуть бы не удивили. Он ухитрялся спать, разговаривая и даже читая вслух. Этим он и развлекал рабочих. А по настилу застучало сперва украдкой, потом уверенней и нахальней. Гусаров прислушался и продолжал:
— А наша почетная задача — встретить героев успехами в вопросе опалубки и в вопросе бетона…
— В вопросе бетона ничего не выйдет, — сказала Чугуева тихо.
— Кто базарит? — вяло спросил Гусаров. — А? Не слыхать.
— Я базарю, — откликнулась она. — В дождь бетонить не стану.
Гусаров замолчал. Всем показалось, что инженер заснул окончательно.
— Вот, полюбуйтесь, товарищи, — наконец проговорил он, — вся страна приветствует челюскинцев встречными обязательствами, а она базарит.
— Челюскинцев спасли, чего их поминать, — возразила Чугуева. — Котлован спасать надо. Тебя же завалит, хоть ты инженер. А у тебя баба с пузом.
Гусаров посмотрел на спорщицу клюквенно-красными от хронического недосыпа глазами.
— Это чья? — спросил он.
— Моя, — ответил Митя.
«Опять Митьку подвела», — вздохнула Чугуева.
— Она дело говорит, — продолжал Митя. — Гроза идет, а вы обедни читаете. Какой может быть бетон, когда у вас опалубка рассохлась.
— Рассохлась? — Гусаров шутовски развел руками. — Да что вы?! Первый раз слышу!
Ах, как захотелось ему рассказать, почему рассохлась опалубка.
Он рассказал бы, что копать котлован начали еще год назад и работали по всем правилам: оградили площадку, выселили жильцов из трехэтажного дома, повесили доску показателей и ежедневно давали 120–130 процентов нормы. Его, Гусарова, за отличную организацию работ отметили Почетной грамотой и премией. Работы продолжались. На глубине пяти метров врезались в плывун, и с этого момента начались неожиданности. Не помогали ни водопонижение, ни замораживание, ни двойной шпунт. Песчаный кисель лез через все щели. Выработка снизилась катастрофически — до 20 процентов. Ему, Гусарову, влепили строгий выговор за развал работ и понизили в должности. А высшие руководители взялись за то, за что берутся любые руководители в щекотливых ситуациях: сели заседать. Заседали они без малого полгода, и, пока спорили, проводили консультации с немецкими, американскими и датскими специалистами, выискивали пораженцев и саботажников, ограждение котлована завалилось, а жильцы трехэтажного дома самовольно вернулись в свои покинутые квартиры. Выселять их второй раз Гусаров не решился, чтобы не прослыть маловером. Подошел январь. И оказалось, что крутые рождественские холода, как это не раз случалось, пособили больше, чем консультанты и политбеседы. Комсомольцы-молотобойцы продолбили крепчайший, как скала, грунт кирками, ломами, кайлами, клиньями и пробились до нижней отметки. Выходы плывуна были прижаты булыжной отсыпкой и подпорными стенками, опалубка и тепляки были возведены досрочно. Гусарову дали путевку на курорт и назначили начальником дистанции. Оставалось «зафиксировать» котлован, соорудить внутри его надежный железобетонный ящик и ехать в Сочи.
Бригады были нацелены на круглосуточную работу. Бетонирование должно быть окончено безоговорочно, пока не пришло лето и не размок грунт.
— Иначе, — предупреждали агитаторы, — оживет плывун и котлован превратится в братскую могилу.
Бригады поняли важность задачи, взяли повышенные обязательства, укрепили партийное ядро, установили бетоньерки, заплели арматуру, возвели опалубку.
И все бы кончилось благополучно, если бы был цемент. А цемента не было. Почему-то весной 1934 года на Метрострое цемента не оказалось.
На слезные просьбы Гусарова метроснаб отвечал:
— На складах ни одного килограмма.
А высшие руководители советовали:
— Выпутывайтесь как-нибудь.
Как-то бессонной ночью Гусаров вспомнил, что Первый Прораб обещал ему: «Все дадим, что попросите. Меда надо — меда дадим!» И рано утром через головы многоэтажного начальства, на свой страх и риск, он добрался до засекреченного телефона. Энергичный баритон дал конкретный ответ:
— Цемента у нас нет. Мы вас обеспечили прекрасным человеческим материалом. Потрудитесь руководить так, чтобы работы шли возрастающим темпом. Мы вам доверяем.
А солнышко грело, опалубка рассыхалась, плывун ломал переборки, изможденные насосы выходили из строя.
Вконец издерганный Гусаров бросился в Моссовет и предложил одну из своих двух комнат в обмен на вагон цемента. Одичавшего прораба пожурили за паникерство, комнату, конечно, не взяли, но и цемента не дали. А в случае срыва плана вежливо пообещали оргвыводы.
Лето шло, а котлован каким-то чудом стоял, хотя и вел себя мистически. На днях, например, после небольшого грибного дождичка геодезисты обнаружили, что все его 100 метров длины, 30 метров ширины и 15 глубины, словом, весь котлован целиком аккуратно сдвинулся на шесть сантиметров в сторону от оси трассы, сдвинулся вместе со сваями, лебедками и паровыми котлами, с доской показателей и со сменным инженером Гусаровым.
Наконец в июне месяце из города Вольска прибыл поезд с цементом. Поступило срочное распоряжение: вести бетонные работы широким фронтом. Распоряжение было правильное, но невыполнимое: за месяцы бесплодного ожидания специалисты-бетонщики разбрелись, а опалубка пришла в полную негодность. Поэтому и вызвали бригаду Мити Платонова, известную по всему радиусу под названием «беда и выручка».
Все это промелькнуло в мыслях Гусарова за одну секунду, но он ничего не сказал. Спросил только Чугуеву: а все-таки как ваша фамилия?
Ответить она не успела. Несколько голосов одновременно закричали, что садится бровка, и Гусаров взлетел наверх.
Несчастье случилось неподалеку от настила, с той стороны, где висел над котлованом застрахованный в «Саламандре» от всех невзгод старомодный домик.
Отягченный водой грунт прорвался на волю.
Отвесные кручи котлована охранялись от обвала заборными досками. Толстые доски, привезенные специальными эшелонами из архангельских лесов, уложенные ребро к ребру одна на другую и прижатые снаружи стальными сваями, выглядели внушительно. Сваи были забиты часто, а все-таки горное давление брало верх. Упоры гнулись, дюймовые болты срезались в стальных косынках.
Разбуженные дождем подземные силы пришли в движение, доска примерно на середине высоты котлована треснула, и серая жижа сотнями змей поползла вниз.
— Ну, Васька, — сказал Митя. — Теперь нам тут до утра карасей ловить. Пошли к начальству.
Гусаров стоял под дождем и пытался что-то записывать. В размытую брешь ребята таскали мешки с песком. А ливень набирал силу. Дальняя сторона опустевшей улицы едва виднелась за белесым водяным дымом. Минуты через три с небес полилось что-то сплошное, свистящее, белое, словно разбавленное молоко. На остановке встал переполненный трамвай. Ни один пассажир не вышел. Высовывались — и обратно. Простояв около минуты, трамвай двинулся дальше. Вокруг инженера, накрывшись пиджаками и куртками, словно всадники без головы, гарцевали техники и десятники.
Шел торопливый спор. Гусаров предлагал извлечь сломанную доску, а остальные, верхние, осаживать по очереди. Ему возражали.
Митя вызвался спуститься сверху в ушковой бадье, как маляр в люльке, и, не теряя времени, поставить новую доску. По его наметкам, на всю операцию уйдет не больше часа. Единственно, что надо сделать, передвинуть кран-укосину так, чтобы он находился над аварийным местом.
Пока начальство советовалось, он собрал верных помощников, и под бурные аплодисменты ливня ребята начали перетаскивать укосину.
Чугуева кинулась за инструментом. Она разыскала Осипа в техничке у слесарей, шумнула ему:
— Вставай, подымайся! Отметь двухдюймовку на два двадцать. Платонов приказал!
— А доска где? — прогундосил Осип. Он показывал фокус: засовывал спичку в нос и вынимал изо рта.
— Любой ход пили. Время не терпит.
— А пила где?
— Вот она, ножовка.
— Ножовкой не возьмешь. Пилу надо. Лес сырой.
— Я привезла пилу. Где она?
— Утопла.
Чугуева выволокла своего постылого ухажера на волю, раскрутила на два оборота и выпустила. Он перекувырнулся через насосную кишку и плюхнулся в грязь. Пока он очумело хлопал глазами и, растопырившись, ждал, пока с него сцедится вода, пока хромал, выискивая в лужах лохматую кепку, Чугуева отмерила тесину и побежала наверх.
Там все было готово.
Митя велел Круглову направлять укосину, Чугуеву поставил к лебедке, а сам залез в бадью и закачался над головокружительной пропастью котлована. Как только он опустился до места, обнаружились неполадки, неизбежные в любом торопливо снаряженном деле. Началось с того, что грузная бадья ни с того ни с сего пожелала вальсировать. Митя кричал что есть силы, чтобы догадались, веревку спустили, зацепился бы за что-нибудь. Но в потопе его не было слышно, гремел гром, свистел белый ливень, надсадно выли центробежные насосы. Сверху кричат, учат чему-то, не разберешь. Никогда еще Митя не попадал в такое дурацкое положение: и рабочее место крутится, и вокруг все крутится каруселью, и голова кружится — ночью-то он не сны глядел. Отчаявшись, он просунул лом в ушко бадьи, дождался, пока подъехала металлическая стойка, и со второй попытки посчастливилось ему угадать концом ломика в дыру стальной косынки.
Обливаясь грунтовыми и небесными водами, он вытащил по частям разломанную доску и стал заводить за стальные ребра котлована новую. Оказалось, сантиметра два надо стесывать. А в бадье воды по колено. Пришлось нырять за топором в зеленую цементную похлебку. Темнело. Ладно еще, молния подсвечивает. Стесал, стал ставить на место. Без лома работа подавалась туго. Да и неловко. Митя махнул рукой: подай, мол, бадью вниз. Круглов лежит ничком (к краю ребята подползали, как к полынье, на брюхе), не может угадать, в чем заминка. Хорошо, Васька подошла к самому обрыву (ей все нипочем, она не ползает), потрясла в руке ломом. Митя обругал себя на чем свет стоит, плюнул даже — хорош бригадир, комсорг, ломом-то он застопорился, заперся, ровно задвижкой. Теперь его троим не вытащить.
И снова сообразила Васька. Побегла к лебедке, стала помалу майнить да вирить, и Митя постепенно, рывков за пятьдесят, выдернул лом.
Крепкую доску он заводил в темноте. Заколотил, выкидывая топор на полный взмах. Надо бы покрепче закрепить, да, пока канитель тянулась, вода в бадье поднялась по пояс, и нырять на дно за гвоздями не было охоты. Махнул рукой — поднимай! Подняли. Страшенная гроза хлестала по глазам. С Верхней улицы неслась кипящая пена, а на Нижней вода сбросила чугунный люк со смотрового колодца. На той стороне, над нарпитом, билась пустая черная лента кумача. Все буквы смыло.
Ни Гусарова, ни десятника не было.
Пока толковали, что делать, плывун снова выбил доску, и все пришлось начинать сначала. На этот раз ошибки учли, о сигналах условились, стопорный ломик добыли, в бадье пробили дыру, чтобы сливалась вода, на тросе укрепили автомобильную фару. Чугуева посоветовала прежде, чем ставить доску, забить пустоты сеном. Сена плывун боится. И, когда Митя сказал «умница», потеплела ее душа и веселее стало работать.
Деготь, фураж и прочее грабарское добро было свалено во дворе дома, застраховано в «Саламандре». Попадали во двор кружным путем, через переулок — парадные подходы были перерезаны котлованом. А до переулка путь один — бродом по Нижней. И Чугуева пошла по кипящему потоку, цепляясь за телеграфные столбы, за стволы истерзанных ливнем деревьев, за борта грузовиков, пережидающих грозу с зажженными фарами. Раза два гроза сбивала ее с ног, один раз она чуть не угодила в смотровой люк, а все-таки дошла.
Во дворе стоял гвалт, плакали дети. Жильцы тащили из квартир чемоданы, перины, зеркала, керосинки, школьные глобусы, сундуки, штабеля Большой Советской Энциклопедии, клетку со щеглом. Гусаров пытался умерить панику словами, за которые его смело можно было штрафовать на двугривенный.
Случилось то, чего все ждали. Нижний, кирпичный этаж застрахованного дома дал трещину.
Чугуева обошла суматоху стороной, сгребла копешку сена, обняла ее, стала приминать, да так и не совладала с собой, пала в колючую, таинственно шуршащую мякоть. Родной аромат сена одурманил ее. И не сеном пахла прелая копешка, а сенями родной избы, подойником, сладким чадом самоварной лучины, тепленькой от утюга мамкиной кофтой…
Она пролежала ничком целую минуту. Поднялась, туго утерла глаза, накатила увязанную вожжами копешку сперва на помойный ларь, а оттуда на спину. Протопала шагов пять — в животе дернуло. Тяжело. Не только до котлована, до ворот не донести. Перемогая боль, она пошла к сараю, уронила беремя на поленницу, убавила немного. Гроза унялась, ветер ослабел, а шагала Чугуева трудно, как стреноженная. В кромешной тьме светилась техничка камеронщиков. До нее было метров триста. «До технички дойти бы, — ободряла она себя. — А там рукой подать». Она не раз приваливалась к ноющим телеграфным столбам, силы покидали ее, но мысль бросить сено в воду не приходила в ее крестьянскую голову. «Дойду до технички. — мечтала она. — Там ящик. Копешку на ящик — сама передохну».
Техничка — грузовой «газик» с фанерной будкой и верстаком — была ярко освещена. Ящик, о котором мечтала Чугуева, служил ступенькой. И когда глыба сена медвежьей тушей застряла в вырезе двери, ребята-слесари перетрухнули. Они не поверили, что такую ношу притащил один человек, да к тому же девчонка. При свете лампочки-переноски увидели, как тяжело всем своим грузным телом дышит Чугуева. Подивились, разделили сено на три охапки и понесли Мите.
А Чугуева дышала, открывши рот, как рыба, собиралась встать, да сил не было.
Ее окликнули.
В машине, в фанерной будке слесарей, пригрелись еще двое, Осип и парнишка, мечтавший о втузе.
— Эх ты, зенки бесстыжие, — попрекнула она. — Ребята вкалывают, а он копчик греет.
— А кто меня из строя вывел? — Осип усмехнулся половиной губы. — Ты мне травму нанесла, ты за меня и отрабатывай.
— Погоди! Увидит Митька!
— Не найдет.
— Я скажу. Он тебя перелопатит.
— Скажи. Мы ему тоже кой-чего скажем.
Он сунул руку за ворот брезентовой спецовки и из внутреннего кармана тельняшки, который сама Чугуева пришивала ему, вытянул склеенный из газеты конверт.
К письмам Чугуева привыкла. Как только появился Гошин очерк, ей писали со всех сторон. Красноармейцы, студенты, моряки и кубанские казаки объяснялись в любви, девчата допытывались, что такое счастье. Одно письмо пришло на английском языке из города Вашингтона. Письма валялись сперва в управлении на Ильинке, потом в конторе 41-бис под ненадежным надзором секретарши Нади. Поначалу Чугуева читала их, потом и брать не стала.
Это письмо было особое. Только отец, и больше никто, умел клеить из газеты такие квадратные конверты, только отец, и больше никто, писал «о» так же, как произносил, колесиком.
— Отдай, а? — прогудела она жалобно.
— Митьке скажешь?
— Не скажу. Отдай.
Он сунул конверт под тельняшку.
— Ишь ты какая быстрая! Травму нанесла, а я ейные письма доставляй.
— Отдай! — гудела Чугуева жалобно. — Я тебе что хошь…
— А что с тебя взять? Чего у тебя осталось? — Он обернулся к парнишке. — Думает, мне ее интерес нужен… Не нужон мне от тебя никакой интерес, и сама ты мне не нужна, сучка. Письмо я тебе, конечно, отдам, поскольку его никто не купит. Только прежде исполни номер…
— Какой?
— Обыкновенно какой. Письмо пришло, пляши. По закону бы за все твои письма тебе полные сутки плясать надо. А я ладно. Полчаса хватит.
— Да ты что!
— Как хошь… — Он застегнулся на все пуговицы.
— Ладно, ладно! — Она полезла в техничку.
— Э-э, нет! На настиле мы и без писем спляшем. На воле давай!
— Тут склизко… И дождь.
— Как хошь.
Чугуева уперлась одной рукой в бок, другую изогнула над головой дужкой, принялась переступать тяжелыми метроходами и поворачиваться. Тяжело ей было до слез. Глина приваривала к земле подошвы, ноги вынимались из сапог. Повернулась разок и поняла, до какой степени устала. Колени дрожали. Повернулась еще через силу, упала в грязь. Проговорила, не поднимаясь:
— Не могу боле. Ноги не стоят, отдай.
— Не-е, халтура. Какой это пляс! Давай «Курку»! Дело лучше пойдет.
— Ей-богу, не могу… лучше я тебе пайку отдам.
— Как хошь.
Она собрала последние силы, принялась топтаться на месте, заголосила по-старушечьи:
Эх, курка бычка родила,
Поросеночек яичко снес…
Поскользнулась, снова плюхнулась в грязь и услышала, как взвизгнул парнишка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Что это? — спросил Митя Чугуеву.
— Беседа, — отвечала она. — Начальник приезжал. Шумел, что слаба политическая заправка. Собери, говорит, людей. Подыми, баит, кузькина мать, настроение. Николай Николаевич никогда бы этого не позволил.
Говорят, существуют люди, которые могут спать стоя, есть такие, что научились спать на ходу. Инженера Гусарова эти достижения ничуть бы не удивили. Он ухитрялся спать, разговаривая и даже читая вслух. Этим он и развлекал рабочих. А по настилу застучало сперва украдкой, потом уверенней и нахальней. Гусаров прислушался и продолжал:
— А наша почетная задача — встретить героев успехами в вопросе опалубки и в вопросе бетона…
— В вопросе бетона ничего не выйдет, — сказала Чугуева тихо.
— Кто базарит? — вяло спросил Гусаров. — А? Не слыхать.
— Я базарю, — откликнулась она. — В дождь бетонить не стану.
Гусаров замолчал. Всем показалось, что инженер заснул окончательно.
— Вот, полюбуйтесь, товарищи, — наконец проговорил он, — вся страна приветствует челюскинцев встречными обязательствами, а она базарит.
— Челюскинцев спасли, чего их поминать, — возразила Чугуева. — Котлован спасать надо. Тебя же завалит, хоть ты инженер. А у тебя баба с пузом.
Гусаров посмотрел на спорщицу клюквенно-красными от хронического недосыпа глазами.
— Это чья? — спросил он.
— Моя, — ответил Митя.
«Опять Митьку подвела», — вздохнула Чугуева.
— Она дело говорит, — продолжал Митя. — Гроза идет, а вы обедни читаете. Какой может быть бетон, когда у вас опалубка рассохлась.
— Рассохлась? — Гусаров шутовски развел руками. — Да что вы?! Первый раз слышу!
Ах, как захотелось ему рассказать, почему рассохлась опалубка.
Он рассказал бы, что копать котлован начали еще год назад и работали по всем правилам: оградили площадку, выселили жильцов из трехэтажного дома, повесили доску показателей и ежедневно давали 120–130 процентов нормы. Его, Гусарова, за отличную организацию работ отметили Почетной грамотой и премией. Работы продолжались. На глубине пяти метров врезались в плывун, и с этого момента начались неожиданности. Не помогали ни водопонижение, ни замораживание, ни двойной шпунт. Песчаный кисель лез через все щели. Выработка снизилась катастрофически — до 20 процентов. Ему, Гусарову, влепили строгий выговор за развал работ и понизили в должности. А высшие руководители взялись за то, за что берутся любые руководители в щекотливых ситуациях: сели заседать. Заседали они без малого полгода, и, пока спорили, проводили консультации с немецкими, американскими и датскими специалистами, выискивали пораженцев и саботажников, ограждение котлована завалилось, а жильцы трехэтажного дома самовольно вернулись в свои покинутые квартиры. Выселять их второй раз Гусаров не решился, чтобы не прослыть маловером. Подошел январь. И оказалось, что крутые рождественские холода, как это не раз случалось, пособили больше, чем консультанты и политбеседы. Комсомольцы-молотобойцы продолбили крепчайший, как скала, грунт кирками, ломами, кайлами, клиньями и пробились до нижней отметки. Выходы плывуна были прижаты булыжной отсыпкой и подпорными стенками, опалубка и тепляки были возведены досрочно. Гусарову дали путевку на курорт и назначили начальником дистанции. Оставалось «зафиксировать» котлован, соорудить внутри его надежный железобетонный ящик и ехать в Сочи.
Бригады были нацелены на круглосуточную работу. Бетонирование должно быть окончено безоговорочно, пока не пришло лето и не размок грунт.
— Иначе, — предупреждали агитаторы, — оживет плывун и котлован превратится в братскую могилу.
Бригады поняли важность задачи, взяли повышенные обязательства, укрепили партийное ядро, установили бетоньерки, заплели арматуру, возвели опалубку.
И все бы кончилось благополучно, если бы был цемент. А цемента не было. Почему-то весной 1934 года на Метрострое цемента не оказалось.
На слезные просьбы Гусарова метроснаб отвечал:
— На складах ни одного килограмма.
А высшие руководители советовали:
— Выпутывайтесь как-нибудь.
Как-то бессонной ночью Гусаров вспомнил, что Первый Прораб обещал ему: «Все дадим, что попросите. Меда надо — меда дадим!» И рано утром через головы многоэтажного начальства, на свой страх и риск, он добрался до засекреченного телефона. Энергичный баритон дал конкретный ответ:
— Цемента у нас нет. Мы вас обеспечили прекрасным человеческим материалом. Потрудитесь руководить так, чтобы работы шли возрастающим темпом. Мы вам доверяем.
А солнышко грело, опалубка рассыхалась, плывун ломал переборки, изможденные насосы выходили из строя.
Вконец издерганный Гусаров бросился в Моссовет и предложил одну из своих двух комнат в обмен на вагон цемента. Одичавшего прораба пожурили за паникерство, комнату, конечно, не взяли, но и цемента не дали. А в случае срыва плана вежливо пообещали оргвыводы.
Лето шло, а котлован каким-то чудом стоял, хотя и вел себя мистически. На днях, например, после небольшого грибного дождичка геодезисты обнаружили, что все его 100 метров длины, 30 метров ширины и 15 глубины, словом, весь котлован целиком аккуратно сдвинулся на шесть сантиметров в сторону от оси трассы, сдвинулся вместе со сваями, лебедками и паровыми котлами, с доской показателей и со сменным инженером Гусаровым.
Наконец в июне месяце из города Вольска прибыл поезд с цементом. Поступило срочное распоряжение: вести бетонные работы широким фронтом. Распоряжение было правильное, но невыполнимое: за месяцы бесплодного ожидания специалисты-бетонщики разбрелись, а опалубка пришла в полную негодность. Поэтому и вызвали бригаду Мити Платонова, известную по всему радиусу под названием «беда и выручка».
Все это промелькнуло в мыслях Гусарова за одну секунду, но он ничего не сказал. Спросил только Чугуеву: а все-таки как ваша фамилия?
Ответить она не успела. Несколько голосов одновременно закричали, что садится бровка, и Гусаров взлетел наверх.
Несчастье случилось неподалеку от настила, с той стороны, где висел над котлованом застрахованный в «Саламандре» от всех невзгод старомодный домик.
Отягченный водой грунт прорвался на волю.
Отвесные кручи котлована охранялись от обвала заборными досками. Толстые доски, привезенные специальными эшелонами из архангельских лесов, уложенные ребро к ребру одна на другую и прижатые снаружи стальными сваями, выглядели внушительно. Сваи были забиты часто, а все-таки горное давление брало верх. Упоры гнулись, дюймовые болты срезались в стальных косынках.
Разбуженные дождем подземные силы пришли в движение, доска примерно на середине высоты котлована треснула, и серая жижа сотнями змей поползла вниз.
— Ну, Васька, — сказал Митя. — Теперь нам тут до утра карасей ловить. Пошли к начальству.
Гусаров стоял под дождем и пытался что-то записывать. В размытую брешь ребята таскали мешки с песком. А ливень набирал силу. Дальняя сторона опустевшей улицы едва виднелась за белесым водяным дымом. Минуты через три с небес полилось что-то сплошное, свистящее, белое, словно разбавленное молоко. На остановке встал переполненный трамвай. Ни один пассажир не вышел. Высовывались — и обратно. Простояв около минуты, трамвай двинулся дальше. Вокруг инженера, накрывшись пиджаками и куртками, словно всадники без головы, гарцевали техники и десятники.
Шел торопливый спор. Гусаров предлагал извлечь сломанную доску, а остальные, верхние, осаживать по очереди. Ему возражали.
Митя вызвался спуститься сверху в ушковой бадье, как маляр в люльке, и, не теряя времени, поставить новую доску. По его наметкам, на всю операцию уйдет не больше часа. Единственно, что надо сделать, передвинуть кран-укосину так, чтобы он находился над аварийным местом.
Пока начальство советовалось, он собрал верных помощников, и под бурные аплодисменты ливня ребята начали перетаскивать укосину.
Чугуева кинулась за инструментом. Она разыскала Осипа в техничке у слесарей, шумнула ему:
— Вставай, подымайся! Отметь двухдюймовку на два двадцать. Платонов приказал!
— А доска где? — прогундосил Осип. Он показывал фокус: засовывал спичку в нос и вынимал изо рта.
— Любой ход пили. Время не терпит.
— А пила где?
— Вот она, ножовка.
— Ножовкой не возьмешь. Пилу надо. Лес сырой.
— Я привезла пилу. Где она?
— Утопла.
Чугуева выволокла своего постылого ухажера на волю, раскрутила на два оборота и выпустила. Он перекувырнулся через насосную кишку и плюхнулся в грязь. Пока он очумело хлопал глазами и, растопырившись, ждал, пока с него сцедится вода, пока хромал, выискивая в лужах лохматую кепку, Чугуева отмерила тесину и побежала наверх.
Там все было готово.
Митя велел Круглову направлять укосину, Чугуеву поставил к лебедке, а сам залез в бадью и закачался над головокружительной пропастью котлована. Как только он опустился до места, обнаружились неполадки, неизбежные в любом торопливо снаряженном деле. Началось с того, что грузная бадья ни с того ни с сего пожелала вальсировать. Митя кричал что есть силы, чтобы догадались, веревку спустили, зацепился бы за что-нибудь. Но в потопе его не было слышно, гремел гром, свистел белый ливень, надсадно выли центробежные насосы. Сверху кричат, учат чему-то, не разберешь. Никогда еще Митя не попадал в такое дурацкое положение: и рабочее место крутится, и вокруг все крутится каруселью, и голова кружится — ночью-то он не сны глядел. Отчаявшись, он просунул лом в ушко бадьи, дождался, пока подъехала металлическая стойка, и со второй попытки посчастливилось ему угадать концом ломика в дыру стальной косынки.
Обливаясь грунтовыми и небесными водами, он вытащил по частям разломанную доску и стал заводить за стальные ребра котлована новую. Оказалось, сантиметра два надо стесывать. А в бадье воды по колено. Пришлось нырять за топором в зеленую цементную похлебку. Темнело. Ладно еще, молния подсвечивает. Стесал, стал ставить на место. Без лома работа подавалась туго. Да и неловко. Митя махнул рукой: подай, мол, бадью вниз. Круглов лежит ничком (к краю ребята подползали, как к полынье, на брюхе), не может угадать, в чем заминка. Хорошо, Васька подошла к самому обрыву (ей все нипочем, она не ползает), потрясла в руке ломом. Митя обругал себя на чем свет стоит, плюнул даже — хорош бригадир, комсорг, ломом-то он застопорился, заперся, ровно задвижкой. Теперь его троим не вытащить.
И снова сообразила Васька. Побегла к лебедке, стала помалу майнить да вирить, и Митя постепенно, рывков за пятьдесят, выдернул лом.
Крепкую доску он заводил в темноте. Заколотил, выкидывая топор на полный взмах. Надо бы покрепче закрепить, да, пока канитель тянулась, вода в бадье поднялась по пояс, и нырять на дно за гвоздями не было охоты. Махнул рукой — поднимай! Подняли. Страшенная гроза хлестала по глазам. С Верхней улицы неслась кипящая пена, а на Нижней вода сбросила чугунный люк со смотрового колодца. На той стороне, над нарпитом, билась пустая черная лента кумача. Все буквы смыло.
Ни Гусарова, ни десятника не было.
Пока толковали, что делать, плывун снова выбил доску, и все пришлось начинать сначала. На этот раз ошибки учли, о сигналах условились, стопорный ломик добыли, в бадье пробили дыру, чтобы сливалась вода, на тросе укрепили автомобильную фару. Чугуева посоветовала прежде, чем ставить доску, забить пустоты сеном. Сена плывун боится. И, когда Митя сказал «умница», потеплела ее душа и веселее стало работать.
Деготь, фураж и прочее грабарское добро было свалено во дворе дома, застраховано в «Саламандре». Попадали во двор кружным путем, через переулок — парадные подходы были перерезаны котлованом. А до переулка путь один — бродом по Нижней. И Чугуева пошла по кипящему потоку, цепляясь за телеграфные столбы, за стволы истерзанных ливнем деревьев, за борта грузовиков, пережидающих грозу с зажженными фарами. Раза два гроза сбивала ее с ног, один раз она чуть не угодила в смотровой люк, а все-таки дошла.
Во дворе стоял гвалт, плакали дети. Жильцы тащили из квартир чемоданы, перины, зеркала, керосинки, школьные глобусы, сундуки, штабеля Большой Советской Энциклопедии, клетку со щеглом. Гусаров пытался умерить панику словами, за которые его смело можно было штрафовать на двугривенный.
Случилось то, чего все ждали. Нижний, кирпичный этаж застрахованного дома дал трещину.
Чугуева обошла суматоху стороной, сгребла копешку сена, обняла ее, стала приминать, да так и не совладала с собой, пала в колючую, таинственно шуршащую мякоть. Родной аромат сена одурманил ее. И не сеном пахла прелая копешка, а сенями родной избы, подойником, сладким чадом самоварной лучины, тепленькой от утюга мамкиной кофтой…
Она пролежала ничком целую минуту. Поднялась, туго утерла глаза, накатила увязанную вожжами копешку сперва на помойный ларь, а оттуда на спину. Протопала шагов пять — в животе дернуло. Тяжело. Не только до котлована, до ворот не донести. Перемогая боль, она пошла к сараю, уронила беремя на поленницу, убавила немного. Гроза унялась, ветер ослабел, а шагала Чугуева трудно, как стреноженная. В кромешной тьме светилась техничка камеронщиков. До нее было метров триста. «До технички дойти бы, — ободряла она себя. — А там рукой подать». Она не раз приваливалась к ноющим телеграфным столбам, силы покидали ее, но мысль бросить сено в воду не приходила в ее крестьянскую голову. «Дойду до технички. — мечтала она. — Там ящик. Копешку на ящик — сама передохну».
Техничка — грузовой «газик» с фанерной будкой и верстаком — была ярко освещена. Ящик, о котором мечтала Чугуева, служил ступенькой. И когда глыба сена медвежьей тушей застряла в вырезе двери, ребята-слесари перетрухнули. Они не поверили, что такую ношу притащил один человек, да к тому же девчонка. При свете лампочки-переноски увидели, как тяжело всем своим грузным телом дышит Чугуева. Подивились, разделили сено на три охапки и понесли Мите.
А Чугуева дышала, открывши рот, как рыба, собиралась встать, да сил не было.
Ее окликнули.
В машине, в фанерной будке слесарей, пригрелись еще двое, Осип и парнишка, мечтавший о втузе.
— Эх ты, зенки бесстыжие, — попрекнула она. — Ребята вкалывают, а он копчик греет.
— А кто меня из строя вывел? — Осип усмехнулся половиной губы. — Ты мне травму нанесла, ты за меня и отрабатывай.
— Погоди! Увидит Митька!
— Не найдет.
— Я скажу. Он тебя перелопатит.
— Скажи. Мы ему тоже кой-чего скажем.
Он сунул руку за ворот брезентовой спецовки и из внутреннего кармана тельняшки, который сама Чугуева пришивала ему, вытянул склеенный из газеты конверт.
К письмам Чугуева привыкла. Как только появился Гошин очерк, ей писали со всех сторон. Красноармейцы, студенты, моряки и кубанские казаки объяснялись в любви, девчата допытывались, что такое счастье. Одно письмо пришло на английском языке из города Вашингтона. Письма валялись сперва в управлении на Ильинке, потом в конторе 41-бис под ненадежным надзором секретарши Нади. Поначалу Чугуева читала их, потом и брать не стала.
Это письмо было особое. Только отец, и больше никто, умел клеить из газеты такие квадратные конверты, только отец, и больше никто, писал «о» так же, как произносил, колесиком.
— Отдай, а? — прогудела она жалобно.
— Митьке скажешь?
— Не скажу. Отдай.
Он сунул конверт под тельняшку.
— Ишь ты какая быстрая! Травму нанесла, а я ейные письма доставляй.
— Отдай! — гудела Чугуева жалобно. — Я тебе что хошь…
— А что с тебя взять? Чего у тебя осталось? — Он обернулся к парнишке. — Думает, мне ее интерес нужен… Не нужон мне от тебя никакой интерес, и сама ты мне не нужна, сучка. Письмо я тебе, конечно, отдам, поскольку его никто не купит. Только прежде исполни номер…
— Какой?
— Обыкновенно какой. Письмо пришло, пляши. По закону бы за все твои письма тебе полные сутки плясать надо. А я ладно. Полчаса хватит.
— Да ты что!
— Как хошь… — Он застегнулся на все пуговицы.
— Ладно, ладно! — Она полезла в техничку.
— Э-э, нет! На настиле мы и без писем спляшем. На воле давай!
— Тут склизко… И дождь.
— Как хошь.
Чугуева уперлась одной рукой в бок, другую изогнула над головой дужкой, принялась переступать тяжелыми метроходами и поворачиваться. Тяжело ей было до слез. Глина приваривала к земле подошвы, ноги вынимались из сапог. Повернулась разок и поняла, до какой степени устала. Колени дрожали. Повернулась еще через силу, упала в грязь. Проговорила, не поднимаясь:
— Не могу боле. Ноги не стоят, отдай.
— Не-е, халтура. Какой это пляс! Давай «Курку»! Дело лучше пойдет.
— Ей-богу, не могу… лучше я тебе пайку отдам.
— Как хошь.
Она собрала последние силы, принялась топтаться на месте, заголосила по-старушечьи:
Эх, курка бычка родила,
Поросеночек яичко снес…
Поскользнулась, снова плюхнулась в грязь и услышала, как взвизгнул парнишка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23