– Ваша хозяйка направила меня сюда, иначе я бы не позволил себе этого. Мое имя, – и он протянул ей визитку, которую она нетерпеливо выхватила из его руки и, нахмурившись, прочла – Я представляю интересы дамы, чье положение в обществе пострадало от внешнего сходства с вами.– Что это значит?– В феврале вы ездили в Алжир с полковником Рэнноком.Лицо ее побледнело, дыхание участилось.– Да, но что из этого следует?– Вас видели вместе друзья моей клиентки и приняли за нее и, как следствие, возникла скандальная ситуация, которая серьезно повредила репутации этой дамы. И теперь, в случае если в суде возникнет дело о клевете, а оно, по всей вероятности, возникнет из-за вышеупомянутой ситуации, от вас зависит исправить положение, выступив свидетельницей и заявив, что это вы путешествовали с полковником Рэнноком в Алжире, на Корсике и по Сардинии прошлой зимой. Леди будет присутствовать на суде, и сходство между вами поможет развеять ошибочное мнение.– Для начала, видела я вас и вашу даму-клиентку в…, – отвечала в ярости хористка. – Удивляюсь вашей наглости: придти к леди и просить ее свидетельствовать против самой себя! А теперь можете испариться, мистер Фонс, – сказала она, взглянув на карточку. – Мне с вами говорить больше не о чем.– О нет, вам есть о чем со мной побеседовать, миссис Рэндалл. Вы просто должны узнать, какую компенсацию получите в обмен на помощь в этом маленьком дельце.– Не верю ни одному вашему слову и очень хочу, чтобы вы закрыли за собой дверь с той стороны.– Ну, ну, мэм! Разве это разумно так сердиться на человека, который пришел предложить вам очень выгодную сделку?– Что вы понимаете под словом «выгодная»?– Я имею в виду следующее: если дело о клевете окончится успешно вследствие вашего участия как свидетельницы и вы присягнете, что были с Рэнноком с начала и до конца того маленького путешествия, я готов заплатить вам сто фунтов. Сто фунтов за одно утро работы! Не так уж плохо, а?Она уже не была бледна. Внимательно рассмотрев дружелюбное лицо Фонса, она, казалось, успокоилась.– Садитесь, – пригласила она и тоже села напротив, опершись локтями на стол и положив на руки подбородок. Он заметил на руке обручальное кольцо и еще два-три кольца, черепаховое и с гранатами на левой руке. Время ее расцвета было позади, и радужные перспективы, сопутствующие молодости, тоже канули в вечность.– Сто фунтов это немного, если ваша клиентка богата, – сказала она. – Конечно, я догадываюсь, кто эта дама, это леди Перивейл. Мне говорили, что я очень на нее похожа. Если так, то она может заплатить и две сотни с такой же легкостью, как одну. Я не стану рассказывать всем на суде о своей жизни и приключениях за меньшую сумму.– У вас суровый характер, миссис Рэндалл.– Жизнь тоже обошлась со мной сурово, мистер Фонс. Не могу отрицать, вы сами видите, в какой нищенской дыре я живу. А я не привыкла к этому. Я жила как настоящая леди с восемнадцати лет, и эти отвратительные меблирашки действуют мне на нервы. Вот почему я была с вами груба, когда вы вошли, – заключила она с небольшим смешком, который показался ему не совсем искренним.– Хорошо, миссис Рэндалл, если вы окажете услугу моей клиентке, я уверен, она щедро отблагодарит вас.– Но пусть заплатит двести монет, и ни пенсом меньше, прежде чем я стану давать показания.– Ну, хорошо, посмотрим. А пока, в надежде на будущее, извольте принять эту мелочь, – ответил Фонс, вручая ей десятифунтовую бумажку. Он бы дал больше, будь окружающая обстановка получше, но он рассудил, что комнаты ее стоят всего десять шиллингов в неделю, и, по-видимому, она дошла до крайней нужды, поэтому может сразу же все истратить…– Благодарю, – сказала она, пряча бумажку в потертый кошелек, но наметанный глаз Фонса уже оценил все его содержимое: шесть пенсов и несколько медяков.В эту минуту дверь внезапно отворилась, и Фонс, сидевший напротив, успел заметить, что открыл ее мужчина, который при виде Фонса быстро ее захлопнул и сбежал по лестнице. Фонс вскочил и увидел в окно посетителя, вышедшего из дома. То был высокий мужчина, широкоплечий, с бычьей шеей, пестро одетый, и за ним по пятам следовал фокстерьер.– Сожалею, что спугнул вашего друга, – сказал Фонс.– Пустяки! Придет в другой раз, если захочет увидеться, – равнодушно ответила миссис Рэндалл.Она снова побледнела, как при упоминании имени Рэннока, и в глазах появилось мрачное выражение. Вряд ли она рассчитывала услышать от этого посетителя что-нибудь приятное.– Кто-нибудь из старых друзей?– Ну да, о, Господи, достаточно старый. Знаю его чуть не с детства.– Но, наверное, он не относится к числу друзей любимых?– У меня вообще нет таких, – оборвала она его. – Единственное Мое желание – жить одной, чтобы меня никто не беспокоил.– Такое желание нельзя назвать неразумным, мэм. А теперь, не будете ли вы столь добры, не подарите ли мне свою фотографию, которая вам самой кажется наиболее удачной?– Значит, не сегодняшних времен, – ответила миссис Рэндалл. – Теперь они, правда, убирают морщины, но не могут скрыть отвисший подбородок. Пожалуйста, я дам фотографию, если хотите. У меня их много. Когда я выступала на сцене, фотографы приставали, как чума, и еще когда я разъезжала в экипаже по Лондону и сама правила лошадьми. Но теперь меня больше не беспокоят. Теперь на рынке другие лица.– И ни одного красивее вашего, мэм.Она с усилием вытащила ящик из рассохшегося комода красного дерева и достала с дюжину карточек кабинетного размера. Фонс отобрал две лучшие и вежливо поблагодарил за любезное одолжение.– У вас есть мой адрес, миссис Рэндалл, – сказал он, вставая и берясь за шляпу, – дайте мне знать, если перемените место жительства.– С десяткой в кармане я этого сделать не могу, но, во всяком случае, еще неделю-другую смогу продержаться без работного дома.– Кстати, вы не могли бы мне сказать, где теперь находится полковник Рэннок? – спросил Фонс, пожимая ей руку.И он почувствовал, как она похолодела. Да, она любила Рэннока, – подумал он, – любила и гневается за то, что он ее оставил.– Нет, не могу, – ответила она, глядя на него пристально и опять побледнев.– Мне сказали, что он уехал в Сан-Франциско, через Нью-Йорк, а затем должен был проследовать на Аляску, на золотые прииски.– Да, я тоже думаю, что он туда уехал.– А когда он уехал?– В марте, но я не помню, какого числа.– А вы не помните, откуда он уехал в Америку, из Ливерпуля или Саутхэмптона?– Я ничего о нем не знаю с тех пор, как он уехал из Лондона.– Хорошо, миссис Рэндалл, я дам вам о себе знать, и скоро. До свиданья.Фонс ушел, удовлетворенный успешным визитом. Теперь все пойдет как по маслу. Требуется только клеветническая публикация, на основании которой можно возбудить дело, а за ней дело не станет, как он и обещал леди Перивейл.Да, он чувствовал удовлетворение. И в то же время впал в глубокую задумчивость. Было нечто, чего он не понимал в ее поведении: это странное смешение гнева и страха, испуганное выражение лица, бледность, появлявшаяся всякий раз, когда речь заходила о Рэнноке. Во всем этом было что-то нехорошее, она что-то скрывала, отчего само имя Рэннока вызывало у нее испуг.Фонс внимательно изучал ее лицо в те четверть часа, что они провели tкte-а-tкte и не думал, что она дурной человек с криминальной точки зрения. Он не думал, что она его обманула или слукавила. Если с Рэнноком случилось что-нибудь плохое, то не она содеяла зло. В конце концов испуг и возбуждение могут быть отнесены на счет скверного состояния нервов и вспыльчивости, присущей женщине, которую страстно любили, а потом так плохо с ней обошлись, оставив прозябать в бедности, и это совершил человек, которого она тоже любила. Возможно, выражение лица, которое он принял за испуг, было вызвано вовсе не страхом, а обидой.Фонс телеграфировал леди Перивейл, прося о свидании и явился в Раннимейд Грейндж на следующий день к вечеру. Он не видел миледи после их первой встречи и был удивлен переменой в ее внешности и манере себя держать. Прежде она была сама мрачность, а сегодня излучала радость. Исчезли нервная раздражительность и яростное негодование. Теперь она говорила о своих неприятностях в деловом тоне и как о нелепой случайности.«Что-то произошло с тех пор, как я ее видел, что-то, изменившее все течение ее жизни», – подумал Фонс. Через несколько минут он проницательно догадался о причине, когда леди Перивейл попросила сделать его сообщение в обществе друга, чьему суждению она доверяет, и в комнату вошел Артур Холдейн.– Это мистер Фонс, – сказала Грейс таким тоном, что стало ясно: она все рассказала о сыщике своему другу, но двое мужчин просто вежливо поклонились и взглядом не намекнув, что уже встречались.Фонс рассказал леди Перивейл, что нашел женщину, похожую на нее, и что она даст свидетельское показание в должный срок.– Она не побоится придти и признать, что путешествовала с полковником Рэнноком по Алжиру? – удивилась леди Перивейл.– Нет, не побоится, при условии, что получит достаточное вознаграждение. Она готова сказать правду – и к черту стыдливость! – за две сотни фунтов.– Дайте ей в десять раз больше, если ей нужны деньги! – вскричала леди Перивейл. – Но что нам делать, если никто не захочет меня оклеветать? Господа Россеты прислали несколько вырезок из газет, написанных в очень наглом тоне, но, боюсь, этого вряд ли достаточно, чтобы обращаться с ними в суд.По просьбе Фонса она достала две газетных вырезки на рыхлой зеленоватой бумаге.
Из «Утреннего вестника»:«Леди Перивейл, чьи небольшие званые обеды после оперных спектаклей были столь популярны в прошлом сезоне, в этом году совсем отказалась от развлечений. Она живет в своем доме на Гровенор-сквер, но проводит лето в строгом уединении. Ее можно видеть по утрам, когда она ездит верхом заодно с «печеночной бригадой», иногда, во второй половине дня, ее экипаж появляется на променаде в парке, но она не принимала участия ни в одном из празднеств сезона, факт, который подал основание для досужей болтовни в самых тесных кругах избранного общества».
Из рубрики Миранды «Сливки общества» в газете «Геспер»:«Среди красавиц, блиставших на балу леди Морнингсайд, леди Перивейл блистала своим отсутствием, хотя в прошлом сезоне она была такой заметной фигурой в кружке Морнингсайдов. В чем причина нынешней застенчивости молодой и богатой вдовы, которая была царицей моды в прошлом году?..»
Были среди вырезок и другие, такого же смысла, тона и содержания.– Вы правы, леди Перивейл, – сказал Фонс, после сосредоточенного их прочтения, – они недостаточны. Надо подождать, пока не появится что-нибудь более подходящее.– А как вы думаете, кто-нибудь захочет меня оклеветать?– Я почти уверен, что в ближайшие несколько недель вы обратитесь в суд с жалобой на распускаемые в обществе клеветнические слухи.– И, надеюсь, я буду иметь удовольствие отстегать кнутом писаку, а заодно издателя, который опубликует эту ложь! – горячо откликнулся Холдейн.– Нет уж, пожалуйста, не надо, – вскричал Фонс, – ничего подобного не следует делать. Необходимо, чтобы леди Перивейл была оскорблена публично, чтобы она могла быть так же публично оправдана. Для этого обязательно появление в суде женщины, которую ошибочно приняли за миледи, только это придаст слухам необходимое качество скандала. Поэтому я должен вас просить, чтобы автор заметки, направленной против леди Перивейл, никак не пострадал лично.Холдейн промолчал. У него чесались руки – так хотелось испробовать силу толстой палки или кнута на спине писаки-негодяя. Он бы очень много дал, чтобы установить источник злопыхательской сплетни, которая преследовала любимую женщину и заставила даже его, обожающего поклонника, сомневаться в ее чистоте, а сейчас он очень стыдился того, что его вера в нее могла быть поколеблена.О, если бы нашелся кто-то, кого можно было бы назвать, причинив ему острую физическую боль, и принести этого козла отпущения в жертву его собственным угрызениям совести! ГЛАВА 12 Да, вся жизнь Грейс Перивейл переменилась. Острый глаз Джона Фонса не ошибся и в данном случае. Леди Перивейл в Раннимейд Грейндж очень отличалась от той женщины, с которой он разговаривал на Гровенор-сквер.Счастливая любовь не оставляет в сознании женщины места для тревожных мыслей, и в тот час, когда Грейс убедилась, что Артур Холдейн – ее верный и преданный возлюбленный, она стала забывать тех друзей, которые покинули ее, а прежде это стоило ей многих болезненных переживаний. Она уже не сердилась, ведь теперь былые друзья стали ей безразличны. Внешний мир, мир Мейфера и Белгравиа, с его нечистыми интересами и мелкими амбициями, мир южноафриканских миллионеров и новоиспеченной знати, мир, в котором все обитатели светских гостиных были в курсе дел друг друга, и в каждом, у кого не было миллионов, подозревали чуть ли не банкрота, эти сливки общества, этот сверхутонченный и загнивающий мир, слепящий и притягивающий своим ненатуральным блеском, казался теперь таким далеким от всего, что делает человека счастливым. Грейс и думать не хотелось об этом мире. Теперь мир Грейс был ограничен самыми тесными пределами. Он начинался и кончался поэтом, критиком, писателем, чьи мечты, мысли, суждения и надежды заполнили ее собственное сознание. Он стал ее миром, Артур Холдейн, литератор, за которого она должна была выйти замуж сразу же, как только нелепое скандальное происшествие попадет на свалку забытых миром событий.Все слова были, наконец, сказаны, слова, которые он таил в сердце еще два года назад, когда ее красота впервые осветила, как внезапно проглянувшее солнце, серую повседневность его жизни и когда он узнал, что, кроме внешней красоты, Грейс обладает умом и сердцем.Он тогда сумел сдержать себя и наслаждаться ее обществом под маской безразличия. Тому была причина, и не одна. Первая – она была богата, о ней говорили как о заманчивом призе на брачных бегах. Вторая – из-за ревности, смешанной со страхом, что броские таланты Рэннока и его обаяние уже завоевали ее сердце.– Ну, как я мог надеяться, черствый сухарь-писака, одержать верх над человеком, о котором говорили, что перед ним невозможно устоять? – спросил он Грейс, когда она упрекнула его за отчужденность и холодность в тот первый год их знакомства.– Черствый сухарь-писака создал самый патетический роман за всю вторую половину столетия. Каждая слеза, что я пролила над «Мэри Дин», делала мне автора книги все ближе и ближе. Конечно, не хочу притворяться: если бы этот человек был толст и стар, как Ричардсон, я не влюбилась бы в него. Но даже в этом случае я бы высоко ценила его общество, как молодые женщины в те времена ценили маленького, толстого типографа. Я бы тоже домогалась его общества и жадно ловила всякое его слово.– Не каждому писателю выпадает такая удача, – ответил Холдейн. – Думаю, я первый после Бальзака, кому его роман позволил снискать любовь, венчающую всю жизнь.Что могло быть прекраснее этого райского уголка в излучине Темзы в чудесные августовские дни? Другие мужчины уже поглядывали на Север, в Шотландию, приготовив собак и ружья, только и поджидая того дня, когда можно будет отправиться на охоту, но Артур Холдейн, тоже стрелок не из последних, получивший приглашения по крайней мере из полудюжины загородных усадеб, вел себя так, будто не знал, как обращаться с ружьем. Заядлый горожанин, никогда не расстающийся со своей лондонской окраиной, не мог быть счастливее его, наслаждавшегося своим речным бездельем, когда крокет – самое волнующее состязание, а кипячение чайника на костре – увлекательнейший вид спорта. Летние дни, золотистые вечера никогда не казались ему слишком долгими, и пурпур заката всегда вызывал удивление своей внезапностью.– Наверное, вы жаждете пострелять, – сказала как-то вечером Грейс, – и, наверное, готовы возненавидеть меня за то, что я вас держу около себя без дела. Я рада, что вы охотитесь не за болотной дичью, потому что боюсь болот с тех пор, как бедный Гектор простудился насмерть в один из ужасных августовских дней. Но почему бы вам не поехать к друзьям в Норфолк и не поохотиться на куропаток?– Вы очень добры и заботливы, но мои норфолкские друзья всегда были немного скучны, а теперь вообще станут невыносимы, удерживая меня вдали от вас.– Это, конечно, очень льстит моему тщеславию. Но я вовсе не хочу привязать вас к своей юбке.– Я вам скажу, если появится такая опасность. Но, как бы то ни было, я не собираюсь уезжать далеко от Лондона, пока ваше дело не будет решено в суде.Они надеялись, что еще до наступления поздней осени все кончится, и тогда они отправятся в Каир – самое подходящее место для этого времени года, а из Каира, возможно, поедут в Индию. Им хотелось вместе постранствовать по дорогам широкого мира. Однако и сейчас, на берегу Темзы, среди цветущих клумб под плакучими ивами, на лужайках Раннимейд Грейндж жизнь была так хороша, что они редко покидали эти прекрасные места, удаляясь от них не больше, чем на милю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Из «Утреннего вестника»:«Леди Перивейл, чьи небольшие званые обеды после оперных спектаклей были столь популярны в прошлом сезоне, в этом году совсем отказалась от развлечений. Она живет в своем доме на Гровенор-сквер, но проводит лето в строгом уединении. Ее можно видеть по утрам, когда она ездит верхом заодно с «печеночной бригадой», иногда, во второй половине дня, ее экипаж появляется на променаде в парке, но она не принимала участия ни в одном из празднеств сезона, факт, который подал основание для досужей болтовни в самых тесных кругах избранного общества».
Из рубрики Миранды «Сливки общества» в газете «Геспер»:«Среди красавиц, блиставших на балу леди Морнингсайд, леди Перивейл блистала своим отсутствием, хотя в прошлом сезоне она была такой заметной фигурой в кружке Морнингсайдов. В чем причина нынешней застенчивости молодой и богатой вдовы, которая была царицей моды в прошлом году?..»
Были среди вырезок и другие, такого же смысла, тона и содержания.– Вы правы, леди Перивейл, – сказал Фонс, после сосредоточенного их прочтения, – они недостаточны. Надо подождать, пока не появится что-нибудь более подходящее.– А как вы думаете, кто-нибудь захочет меня оклеветать?– Я почти уверен, что в ближайшие несколько недель вы обратитесь в суд с жалобой на распускаемые в обществе клеветнические слухи.– И, надеюсь, я буду иметь удовольствие отстегать кнутом писаку, а заодно издателя, который опубликует эту ложь! – горячо откликнулся Холдейн.– Нет уж, пожалуйста, не надо, – вскричал Фонс, – ничего подобного не следует делать. Необходимо, чтобы леди Перивейл была оскорблена публично, чтобы она могла быть так же публично оправдана. Для этого обязательно появление в суде женщины, которую ошибочно приняли за миледи, только это придаст слухам необходимое качество скандала. Поэтому я должен вас просить, чтобы автор заметки, направленной против леди Перивейл, никак не пострадал лично.Холдейн промолчал. У него чесались руки – так хотелось испробовать силу толстой палки или кнута на спине писаки-негодяя. Он бы очень много дал, чтобы установить источник злопыхательской сплетни, которая преследовала любимую женщину и заставила даже его, обожающего поклонника, сомневаться в ее чистоте, а сейчас он очень стыдился того, что его вера в нее могла быть поколеблена.О, если бы нашелся кто-то, кого можно было бы назвать, причинив ему острую физическую боль, и принести этого козла отпущения в жертву его собственным угрызениям совести! ГЛАВА 12 Да, вся жизнь Грейс Перивейл переменилась. Острый глаз Джона Фонса не ошибся и в данном случае. Леди Перивейл в Раннимейд Грейндж очень отличалась от той женщины, с которой он разговаривал на Гровенор-сквер.Счастливая любовь не оставляет в сознании женщины места для тревожных мыслей, и в тот час, когда Грейс убедилась, что Артур Холдейн – ее верный и преданный возлюбленный, она стала забывать тех друзей, которые покинули ее, а прежде это стоило ей многих болезненных переживаний. Она уже не сердилась, ведь теперь былые друзья стали ей безразличны. Внешний мир, мир Мейфера и Белгравиа, с его нечистыми интересами и мелкими амбициями, мир южноафриканских миллионеров и новоиспеченной знати, мир, в котором все обитатели светских гостиных были в курсе дел друг друга, и в каждом, у кого не было миллионов, подозревали чуть ли не банкрота, эти сливки общества, этот сверхутонченный и загнивающий мир, слепящий и притягивающий своим ненатуральным блеском, казался теперь таким далеким от всего, что делает человека счастливым. Грейс и думать не хотелось об этом мире. Теперь мир Грейс был ограничен самыми тесными пределами. Он начинался и кончался поэтом, критиком, писателем, чьи мечты, мысли, суждения и надежды заполнили ее собственное сознание. Он стал ее миром, Артур Холдейн, литератор, за которого она должна была выйти замуж сразу же, как только нелепое скандальное происшествие попадет на свалку забытых миром событий.Все слова были, наконец, сказаны, слова, которые он таил в сердце еще два года назад, когда ее красота впервые осветила, как внезапно проглянувшее солнце, серую повседневность его жизни и когда он узнал, что, кроме внешней красоты, Грейс обладает умом и сердцем.Он тогда сумел сдержать себя и наслаждаться ее обществом под маской безразличия. Тому была причина, и не одна. Первая – она была богата, о ней говорили как о заманчивом призе на брачных бегах. Вторая – из-за ревности, смешанной со страхом, что броские таланты Рэннока и его обаяние уже завоевали ее сердце.– Ну, как я мог надеяться, черствый сухарь-писака, одержать верх над человеком, о котором говорили, что перед ним невозможно устоять? – спросил он Грейс, когда она упрекнула его за отчужденность и холодность в тот первый год их знакомства.– Черствый сухарь-писака создал самый патетический роман за всю вторую половину столетия. Каждая слеза, что я пролила над «Мэри Дин», делала мне автора книги все ближе и ближе. Конечно, не хочу притворяться: если бы этот человек был толст и стар, как Ричардсон, я не влюбилась бы в него. Но даже в этом случае я бы высоко ценила его общество, как молодые женщины в те времена ценили маленького, толстого типографа. Я бы тоже домогалась его общества и жадно ловила всякое его слово.– Не каждому писателю выпадает такая удача, – ответил Холдейн. – Думаю, я первый после Бальзака, кому его роман позволил снискать любовь, венчающую всю жизнь.Что могло быть прекраснее этого райского уголка в излучине Темзы в чудесные августовские дни? Другие мужчины уже поглядывали на Север, в Шотландию, приготовив собак и ружья, только и поджидая того дня, когда можно будет отправиться на охоту, но Артур Холдейн, тоже стрелок не из последних, получивший приглашения по крайней мере из полудюжины загородных усадеб, вел себя так, будто не знал, как обращаться с ружьем. Заядлый горожанин, никогда не расстающийся со своей лондонской окраиной, не мог быть счастливее его, наслаждавшегося своим речным бездельем, когда крокет – самое волнующее состязание, а кипячение чайника на костре – увлекательнейший вид спорта. Летние дни, золотистые вечера никогда не казались ему слишком долгими, и пурпур заката всегда вызывал удивление своей внезапностью.– Наверное, вы жаждете пострелять, – сказала как-то вечером Грейс, – и, наверное, готовы возненавидеть меня за то, что я вас держу около себя без дела. Я рада, что вы охотитесь не за болотной дичью, потому что боюсь болот с тех пор, как бедный Гектор простудился насмерть в один из ужасных августовских дней. Но почему бы вам не поехать к друзьям в Норфолк и не поохотиться на куропаток?– Вы очень добры и заботливы, но мои норфолкские друзья всегда были немного скучны, а теперь вообще станут невыносимы, удерживая меня вдали от вас.– Это, конечно, очень льстит моему тщеславию. Но я вовсе не хочу привязать вас к своей юбке.– Я вам скажу, если появится такая опасность. Но, как бы то ни было, я не собираюсь уезжать далеко от Лондона, пока ваше дело не будет решено в суде.Они надеялись, что еще до наступления поздней осени все кончится, и тогда они отправятся в Каир – самое подходящее место для этого времени года, а из Каира, возможно, поедут в Индию. Им хотелось вместе постранствовать по дорогам широкого мира. Однако и сейчас, на берегу Темзы, среди цветущих клумб под плакучими ивами, на лужайках Раннимейд Грейндж жизнь была так хороша, что они редко покидали эти прекрасные места, удаляясь от них не больше, чем на милю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21