Телешов Николай Дмитриевич
Начало конца
Николай Дмитриевич Телешов
НАЧАЛО КОНЦА
Из цикла "1905 год".
I
Ларион Девяткин был человеком среднего возраста, когда наступил девятьсот пятый год, с его небывалыми до тех пор грандиозными политическими забастовками: то останавливались текстильные фабрики, то бастовали кожевенные заводы, то типографии и газеты, то еще какие-нибудь отрасли производства.
Девяткину многое из всего этого казалось нелепым ч даже вредным для людей низкого звания, к каковым причислял он и самого себя. Он был уверен, что это скандалила из-за войны рабочая молодежь, которой не было охоты идти в солдаты, чтобы быть угнанной немедленно в Маньчжурию, где японцы трепали царских генералов, постыдит шептавших о "терпении и терпении"... "Труса празднуя", вот и выдумали эти политические забастовки и отягчали ими и без того тяжелое для всех положение. Многие сверстники Девяткина тоже были взяты в свое время в армию как запасные, и что с ними случилось, живы они или нет, изуродованы или целы - ничего никому до сих пор неизвестно.
Сам он по болезни сердца был освобожден от военной службы, и встреча с японцами ему никак не грозила. Но вот война кончена, армии возвращаются... Чего же ради теперь скандалить и бастовать? Это было ему совершенно непонятно и даже до некоторой степени обидно.
Еще с мальчишеского возраста Девяткин работал в московском первоклассном ресторане; сначала мыл посуду и бегал на побегушках с мелкими поручениями, а потом занял место штатного официанта и пользовался общим доверием как хозяев, так и гостей.
Подошла осень, и разрастающиеся забастовки начали задевать теперь и самого Девяткина, а не хозяев-нанимателей, на которых ссылались как на врагов рабочего класса.
Остановились, наконец, конки и окраинные трамваи, так что ходить на службу приходилось пешком, а это было не близко и трудно. Остановились и железные дороги, а жена Девяткина с двумя ребятишками жила при станции Люберцы, верстах в двадцати от Москвы, у своего брата, железнодорожного слесаря. Все сношения с ними прекратились, и это было очень досадно и неудобно, особенно в такое тревожное время... Вспыхнула всероссийская почтово-телеграфная забастовка, и узнать что-нибудь о семье стало окончательно невозможно. Остановился газовый завод, погасло электричество, и Москва погрузилась во мрак; забастовали хлебопекарни, замер водопровод. . Все это вместе взятое так стиснуло жизнь, что среди темноты, пустоты и полной неуверенности за завтрашний день становилось все более и более жутко.
Наконец, подошли однажды огромной толпой к ресторану забастовщики и потребовали всех служащих к себе, на улицу, угрожая в противном случае хозяевам разбитием стекол, а служащим - занесением их имен на черную доску. Когда все они, служащие, вышли на улицу, толпа радостно приветствовала их, называя товарищами, и, вобрав их в свою гущу, потекла к следующему большому ресторану снимать с работы других.
С каждым новым пунктом толпа значительно увеличивалась. Теперь она представляла собою что-то очень внушительное. Девяткин шел в этой возрастающей толпе, но старался ни с кем не разговаривать, а только подчинялся чьей-то воле и не понимал, для чего все это делается и для чего вовлечен в это дело он, вовсе не желающий ни бастовать, ни скандалить. В таком настроении проходил день за днем...
Но вот настал момент, когда и его самого захватило тревожное настроение. Было около часа дня. Он служил, как обычно, в своем ресторане, в большом зале, подавая завтраки, весьма скудные, без белого хлеба, в значительной комбинации из картофеля и капусты. Несмотря на солнечный октябрьский день, в огромном зале, рассчитанном на электрическое освещение, было вот уже много дней серо и скучно. За большим круглым столом, который обслуживал в этот день Девяткин, сидела компания артистов, пришедших в ресторан поесть чего-нибудь вкусного, так как дома, по их словам, буквально не из чего готовить. Но и здесь условия были не из блестящих. Скучно и серо было везде. Разговаривали тихо и вяло за всеми столами. Вдруг вбегает в зал небольшого роста человек в сером пиджаке и, помахивая над головой экстренным прибавлением к газете, громко говорит, подходя к группе артистов:
- Высочайший манифест! Кон-сти-ту-ция!
Листок газетной бумаги выхватывается у него из рук, все глаза жадно устремляются на печатные колонки, головы наклоняются над листком, пальцы бегают по строчкам.
Читают сразу несколько человек, быстро, кое-как ища главного, и вдруг раздается на весь зал восторженный громкий бас знаменитого певца:
- Конституция! Ура!
- Ур-ра!! - подхватывают другие артисты.
Весь зал притих. Все замерло в ожидании, все взоры устремились на артистов.
Догадливый метрдотель распорядился скупить у газетчиков целую пачку этих листков, которые нарасхват разобрала публика в одну минуту.
- Конституция! - раздавалось восторженно и тут и там. - Конституция!
Жали друг другу руки, поздравляли; многие целовались.
И в этот момент все люстры, и бра, и настольные лампы вдруг засветились. После многих дней темноты блеском, радостью и победой засиял мрачный зал.
- Ур-ра! Ур-ра!! - загремели голоса, и бурные аплодисменты слились с восклицаниями:
- Браво, рабочие! Молодцы! Добились!
Ликование захватило всех, в том числе и Девяткина. Он только сейчас понял, что не зря переживали люди тяжелые дни, не напрасно бросали работу, останавливали фабрики, железные дороги, почту, электричество. И вот, когда все увидели, что без рабочего народа жизнь не может идти правильно, когда сделали то, что нужно, - вот и электричество засветилось, и вагоны пойдут, и жизнь закипит снова и лучше прежнего.
Радостное, праздничное настроение овладело всеми присутствующими. Многие потребовали вина, а артисты заказали шампанское.
- Да побольше! - весело крикнул знаменитый певец вдогонку Девяткину. От такой радости сам напьюсь, извозчика своего шампанским напою! И лошадь напою!
Весело улыбаясь и пошучивая, артисты вышли из-за своего стола и поднялись на пустую эстраду, где стояло пианино.
- Споем, ребята, на радостях! - говорил певец товарищам. - Восславим освобождение!
Мгновенно образовался хор, и зазвучала знаменитая рабочая песня "Дубинушка", всем известная, пережившая свой век под запретом.
- "Но настала пора, и поднялся народ, разогнул он согбенную спину, гремел в огромном зале могучий голос певца, - и, стряхнув с плеч долой тяжкий гнет вековой, на врагов своих поднял дубину..."
- "Эй-эй, дубинушка, ух-нем! Эй, зеленая, сама пойдет, сама пойдет!" стройным хором откликнулись запевале артисты.
- "Подёрнем! Подёрнем!" - вмешалась в песню восторженная публика и всем залом, вместе с артистами, вместе со служащими и официантами громогласно протянула в заключение:
- "Да у... х... нем!"
Увлечение овладело всеми. Кто же не знал этих слов, кто не знал этого припева! Пели все, от мала и до велика.
Кто не умел петь или у кого голоса не было, тот сочувственно гудел, но все же принимал участие. Все были взвинчены, все были горды, все ликовали.
Артисты долго еще не уходили из ресторана, пили шампанское, потом .кофе. Часа два прошло, они все еще сидели.
К их столу нередко подходили знакомые, поздравляя их и целуя.
- Чему вы рады? - мрачно сказал один из вошедших. - Чему?.. Вы здесь сидите да ликуете, а у заставы настоящее побоище. Полиция делает свое дело: отнимает у людей газетные листки и разгоняет толпу палками, многих арестовывает. В полицию из толпы полетели камни, а в толпу - пули. Чему тут радоваться?
Сразу все умолкли.
Девяткин, стоявший в это время у самого стола, вдруг ударил себя обеими ладонями крест-накрест по груди и, глядя в упор в глаза говорившему, прошептал в ужасе:
- Как?!
II
Осень стояла тихая, безветренная и сравнительно сухая.
В Москве на бульварах и в палисадниках по Садовым улицам листья с деревьев уже осыпались, и оголенные ветки прихотливым кружевом чернели на ярко-багровой полосе вечерней заря. Эта огненная полога недотго пылала на небе, затем бледнела и угасала. Но она многим и многим напоминала о том, что творится где-го там, в глубине России, в черноземных губерниях, о чем идут слухи, долетают тревожные вести. Пылают помещичьи усадьбы, горя г амбары с зерном, а черная сотня громит в городах еврейские кварталы, избивает интеллигенцию; войска усмиряют крестьян, а крестьяне требуют правды и земли. Но и в войсках неспокойно. Армия возвращается с войны гневная, непослушная, нетерпеливая. Под Петербургом волнения, на Черном море взбунтовались матросы.
Обо всем этом говорилось везде и ежедневно. Разумные суждения, нелепые догадки и вздорные фантазии смешивались воедино и точно шатали людей из стороны в сторону.
Девяткин пришел однажды в правление своего ресторана и попросился в отпуск на несколько дней - повидаться с семьей и отдохнуть немного.
- Поезжай, Ларион Иванович, - отвечали ему в правлении. - Ты у нас на хорошем счету, а дела позволяют теперь дать тебе отпуск. Можешь пробыть неделю, можешь пробыть и две. А если срочно потребуешься, мы тебе пришлем телеграмму. Тогда уж приезжай немедленно.
- Покорнейше благодарю. Приеду в тот же день, в случае чего.
Вполне удовлетворенный расположением хозяев, Девяткин, оставив дела, выехал в Люберцы.
Семья его жила в стороне от станции, в конце Слободской улицы, возле бань. Идти было не близко, а сумерки сгущались быстро, и через несколько минут стало совершенно темно. Он шел, не торопясь, чтобы не утомить больное сердце, и нес маленький легкий узелок с бельем и гостинцами для детей и жены. Проходя мимо пустыря, он на минуту задержался, и слух его уловил где-то поблизости странные звуки, точно железный заступ взрывал землю, но с крайней осторожностью, медленно, тихо, как бы украдкой. Было безмолвно вокруг, и эти звуки доносились до Девяткина совершенно ясно.
"Воры, должно быть, - подумал Ларион Иванович и не знал, идти ли ему дальше, или повернуть обратно к станции и взять там извозчика. - А то разуют, разденут, и придешь в гости голым..."
Постоял в раздумье с минуту: ведь дом-то всего через двадцать шагов. Обидно быть рядом и не попасть. "Ну, авось пронесет беду мимо".
Стараясь не шуметь сапогами, он двинулся вперед и сейчас же наткнулся нос к носу на троих встречных. Сердце его упало. Но встречные тоже, видимо, струсили и мгновение рассыпались в разные стороны, точно провалились сквозь землю.
Девяткин бросился бегом, прижимая к груди узелок, и через две-три минуты был уже дома. Он вошел, запыхавшись, и почти повалился на скамью. Жена и ребятишки встревожились, а он некоторое время не имел силы объяснить, что с ним случилось. Напрасно ласкалась к нему маленькая дочка Аннушка, напрасно пытался рассказать ему что-то мальчик Петя, - Ларион Иванович лежал молча, тяжело дыша и глядел на них печальными глазами.
С улицы вошел слесарь, хозяин дома, где они жили, брат его жены Сергей Щукин, в картузе и в старой кожаной куртке, бритый, с сухим остроконечным лицом и с крутыми черными бровями над небольшими глазами, серыми, как сталь. Видимо, он был чем-то расстроен и сильно озабочен. Суровая складка лежала между бровей, а глаза, хотя и устремленные на зятя, глядели куда-то в сторону.
- А... Здравствуй, Ларион, - сказал он, подозрительно оглядываясь вокруг.
- Здравствуй, - ответил тот, улыбаясь, и встал. - А я вот пришел и дух перевести не могу. Напугался сейчас. Сердце-то нездоровое, вот и мерещится всякая чепуха.
- Кто тебя напугал? Где тебя напугали? - с острым и тревожным интересом допрашивал Щукин. - Говори скорей, что случилось.
- Да ничего не случилось. Думал, ограбят, а они сами пустились от меня наутек. Вот здесь, на пустыре, чуть не рядом. Землю, что ли, они копали... Три человека было...
Глаза Щукина вдруг стали ласковее, и складка между бровей разгладилась. Он протянул Ларнону руку и сказал:
- Я и не поздоровался с тобой, как следует. Ну, здравствуй, милый. Так ты один шел? Никого за тобой больше не было?
- Никого не было. А что?
- Да у нас ворья больно много развелось. Да и шпиков множество, так и шныряют везде. По теперешним тревожным временам того гляди упрячут ни за что. Либо ограбят... Вот что, брат: не болтай ты никому про этот пустырь, а то и тебе влететь может, да и нас с сестрой не помилуют. Запутают, черти. Лучше забудь обо всем и давай ужинать.
Он расстегнул куртку и хотел ее сбросить с себя; от резкого движения из кармана вывалилось что-то тяжелое и грохнулось об пол. Девяткин увидел револьвер, за которым Щукин нагнулся, быстро его поднял и спрятал за пазуху.
- Ты чего с пистолетом ходишь? - улыбнулся Ларион.
- В починку отдали, - нехотя ответил тот. - Да оно бы не плохо и свой такой же иметь. Я бы не отказался.
- Нет, я боюсь этих игрушек, - проговорил Ларион. - До добра они не доводят.
- А штука хорошая! - усмехнулся Щукин, шутливо протягивая зятю револьвер на раскрытой ладони.
Рука его была большая, с крепкими длинными пальцами. Невольно Девяткин заметил, что пальцы и рукав кожана запачканы свежей землей, едва начавшей подсыхать.
Он вопросительно поглядел на Сергея, вспоминая звук заступа. Тот и сам увидел следы земли на руке и быстро положил револьвер в карман.
- Картошку ходил перебирать к ужину, все лапы впотьмах измазал, сказал он громко сестре. - Ну-ка, дай-ка водицы ополоснуть да собирай ужин.
За ужином разговоры шли о забастовках, о манифесте, о Крестьянском союзе, работающем в Москве, - разговоры самые "теперешние", как их называли.
- Рабочие свое дело ведут крепко, - говорил слесарь, - но необходимо, чтоб их поддержали крестьяне, а крестьян чтоб поддержали солдаты. Тогда дело сделано.
Вся земля должна принадлежать народу, и все фабрики и заводы - народу. И вся власть - народу. Вот как, Ларион!
- Много хочешь, Сережа, - скромно возражал Девяткин. - Разве возможно все сразу? Манифест уже получили. Там много хорошего для всех вас. Надо только, чтобы начальство не безобразничало.
- Не получили мы манифест, а заставили его дать, это разница! - вскипел неожиданно Щукин. - Но и тут нас надули. Свобода слова, свобода собраний, неприкосновенность личности - где они? Где они, я спрашиваю?
Правительство запрещает газеты, разгоняет народные собрания нагайками да прикладами, а то и штыками, арестовывает направо, налево, ссылает без суда, расстреливает, вешает. Нет! Обманутый народ должен опять подняться на решительный бой с беззаконием. И он восстанет! Вот помяни мое слово. Вот тебе моя рука в том порукой!
Он снова протянул Девяткину свою огромную ладонь с длинными пальцами и добавил:
- Сочтены ихние дни!
III
Целую неделю пробыл Девяткин среди семьи, в доме Щукина, но никакого отдыха он не чувствовал. Наоборот, эта неделя издергала его еще больше прежнего. Все вокруг было крайне напряжено, точно перетянутая струна, готовая лопнуть. Что-то большое таилось в людях, а что именно, было неясно. Все были до крайности недоверчивы и осторожны.
- Ну, я поеду домой, - сказал однажды Ларион Иванович жене. - Что-то мне у вас здесь не по себе. В Москве будет спокойнее.
Они попрощались. Щукин крепко пожал ему руку и сказал:
- В Москве будет хуже, помяни мое слово. Да не забудь, про что мы с тобой говорили, а во-вторых, еще раз прошу: ни единому человеку не рассказывай, как тебя жулики напугали на пустыре. Про пустырь - ни гу-гу!
Головами детей твоих запрещаю тебе это, помни!
- Да что ты меня стращаешь, Сережа? Что такое?
На кого ты?
- Помни, друг: там... открою тебе суть. Там, говоою.
оружие мы закопали. Понял?
Ларион Иванович побледнел.
- Вот как, - произнес он еле слышно.
- Вот как! - крепко подтвердил зять. - Теперь тебе ясно, что не я, а наши тебе этого не простят в случае чего.
Нарочно тебе сказал об этом, чтоб ты знал и понял.
Ни слова. Ни единого слова! Ни другу, ни недругу. Понял?
- Понял. Будь покоен.
- Так помни!
С этим и уехал в Москву Ларион Иванович.
Здесь, пользуясь неисчерпанным еще отпуском, он решил не ходить пока на службу, а пошагать по городу да послушать, о чем говорят люди. Признания зятя крайне его изумили и встревожили. Значит, там, на пустыре, они закапывали оружие, оттого трое сильных людей и испугались его одного, человека слабого, и разбежались. Недаром у Сергея были тогда руки в свежей земле, и понятно, почему из куртки у него вывалился револьвер.
"Вот оно что, - думал Ларион Иванович, неторопливо бродя по улицам Москвы и обдумывая свое отношение к неожиданным явлениям. - Надо бы Катю и детей сюда перевезти от греха", - соображал он; но уверение зятя, что в Москве "будет хуже", заставляло его менять свое решение. И действительно, не по поселкам же пойдет стрельба, уж если ей быть: конечно, все произойдет в Москве или в Петербурге. Так лучше уж оставить все как есть, а самому отдаться на волю судьбы! "Кому быть повешенным, того не застрелишь", - говорит пословица.
1 2 3 4 5