А Лубенцов ждал демобилизации.
Костя и Вадим делали вид, что не замечают друг друга. Оба помнили ссору.
День за днем, неделя за неделей пропадали в полярной ночи, истаивали в постоянной тяжелой работе, исчезали из жизни.
Костя наконец выкроил время сходить в госпиталь, навестить Лукича, которому, когда выписывался, обещал обязательно прийти.
Оказалось, что госпиталь перевели в другое место, а школу, где он раньше располагался, отдали опять под учебу, и в ней уже шумели вернувшиеся из эвакуации мурманские ребятишки.
Половину больницы, где теперь размещался госпиталь, занимал гражданский хворый люд, другую половину – раненые. Их осталось мало, только самые тяжелые. Это был уже отголосок войны.
В одной из палат на втором этаже он нашел Сычугина.
– Костя, дорогой! Вот спасибо-то, что пришел. Вот спасибо! – Глаза сапера омыло влагой.
Костя оглядел палату, раненые были ему не знакомы. А в остальном все то же: тумбочки между койками, госпитальная бледность лиц, запах медикаментов и хлорки. Из бинтов восково желтели носы, тусклые изболевшие глаза следили за Костей. И здесь, среди этих увечных людей, Костя почувствовал себя непростительно здоровым.
– Никого из старых, – понял его взгляд Сычугин. – Все уже повыписывались. Один я из нашей палаты остался. И сестрички поменялись, и Руфа ушла.
– А Лукич как?
– Лукич уже месяц как уехал. Все ждал тебя, – с легким укором сказал Сычугин. – А ты канул – ни слуху ни духу, как косой скосило. Чего так-то?
– В Ваенге я был, причал строили. В увольнение не пускали.
– Знамо дел, знамо, – соглашался Сычугин, и голова его мелко тряслась. Раньше с ним такого не было. – Военный человек, он – куда прикажут.
Костя никак не ожидал встретить Сычугина, думая, что сапер давно уж выписался, а Лукич со своими культяпками еще лежит, а оказалось все наоборот.
– Он ложку держит, – радостно сообщал Сычугин. – И цигарку. Вроде как вилами зажмет – ему культяпки-то раздвоили. Ширинку, конечно, застегнуть не может, а ложку и цигарку держит справно. Он веселый поехал. Вот ждем письма от него. – Он окинул взглядом раненых в палате, пояснил им: – А это Костя, водолаз. С нами лежал. Раненые согласно закивали, и Костя понял, что они знают о нем все, не раз, видать, шла тут беседа про его кессонку.
– Пойдем в коридор, – попросил Костя. – Пойдем, пойдем, – заторопился сапер.
На лестничной площадке между этажами, где можно было курить, Костя угостил Сычугина американской сигаретой.
– Вкусная, как конфетка. – Сапер с удовольствием затягивался ароматным дымом. – Не то что наша махра.
Костя давно хотел задать вопрос, да все сдерживался, но Сычугин понял.
– А я вот застрял тут. Меня припадки бьют, ну прям через день. Замучили. И держут вот. Все в палате поменялись, а я все лежу. – Он жалостно улыбнулся, а у Кости защемило сердце. – Я не первый раз за войну в госпитале. Раньше-то, бывало, лежишь и думаешь, хоть бы подольше полежать, а то опять в мясорубку на передовой лезть. А теперь я бы с милой душой в свою роту возвернулся. Да где она теперь, рота! Все давно по домам разъехались. И возвращаться мне некуда.
– А к той... рассказывал-то. К Насте. Бомбовозом называл.
– Да не было никакой Насти, – горько усмехнулся Сычугин. – Это я, чтобы вас повеселить, врал. И вообще нету у меня никого на свете. Сестра где-то в оккупации потерялась. Где теперь найдешь. По нашему Донбассу война два раза прокатилась – туда и обратно.
– А та, с кудряшками-то? Ангел. Была?
– Та была, – вздохнул Сычугин. – Да тоже не знаю, где она теперь.
Костя и раньше догадывался, что сапер сочиняет свои веселые байки, но только теперь понял, насколько он одинок: ни роду, ни племени, ни пристанища, где голову приклонить.
Сычугин исхудал, усох в стручок – объело его госпитальное время. Из бязевой застиранной нижней рубашки, что виднелась из-под байкового серого халата, жалко и беззащитно торчала тощая шея. Сычугин понял взгляд Кости.
– Вишь, какой я. Думал, дело на поправку пойдет, весной-то, когда ты уходил, а тут еще хуже стало. И ведь руки-ноги целы, вроде – человек, а вот... не человек, оказывается. И память стал терять, иной раз как звать себя забуду, а потом опомнюсь – и страх нападет. Амнезия у меня. И припадки эти...
Он прятал трясущиеся руки, покрытые какими-то шрамами. Костя никак не мог вспомнить – были эти шрамы у сапера или нет?
– Ничего, все будет в порядке, – старался обнадежить его Костя. – Видишь, вот я. Думал, совсем концы отдам, а вот видишь.
Костя вдруг понял, что саперу поправки не будет и что Сычугин знает об этом. И жалость охватила Костю, а ведь когда лежал в госпитале, он не любил этого психа и боялся.
– Контузии, они осложнения разные дают, и ослепнуть можно, и оглохнуть, и еще хуже... Да что я все о себе да о себе, – спохватился Сычугин и улыбчиво уставился на Костю. – Ты-то как, Костя?
– Да служу вот.
– Вижу. – Сычугин с любовью оглядел Костю с головы до ног. – В морской-то форме ты прям красавец. Ноги-то как?
– Хожу.
– А... это?.. – Сычугин понизил голос. – Это-то как?
Костя понял, смутился,
– Нормально.
– О-о! – зацвел Сычугин. – Мы тут с Лукичом-то говорим-говорим про тебя, испереживались. Молили прям, чтоб у тебя все в норме было, чтоб как у людей. Сударушка, значица, была?
Костя кивнул.
– О-о, молодец! – Сычугин похлопал Костю по плечу и посерьезнел. – Без этого какая жизнь! Это у кого куриные мозги, тем хи-хи да ха-ха, а дело это серьезное. Род-племя надо продолжать. Каждый человек обязан потомство пустить, предназначение исполнить. На то и на свет нарождается, человек-то.
Костя смущенно слушал его, а Сычугин все гладил его по плечу и с любовью смотрел, и Костя опять укорил себя, что так долго не мог выбраться в госпиталь, навестить товарищей по беде.
– У нас лейтенант был, командир взвода. Так, бывало, в атаку идет, а сам офицерским планшетом прикрывает. Говорит, пусть хоть куда ранит, лишь бы не сюда. До того нас всех довел, что и мы бояться стали! – Сычугин усмешливо покрутил головой. – Он, понимаешь, перед самой войной женился и жену-красавицу дома оставил. Я, говорит, к ней должон прибыть в полной парадной форме. Пусть лучше убьет, чем так-то...
– Товарищ моряк, ваше время кончилось, – предупредила сестра, появляясь на лестнице.
– Ты приходи, Костя, – просительно сказал Сычугин, и лицо его жалко, сморщилось. Он вдруг заплакал.
Костя растерялся:
– Что ты? Что с тобой?
– Чую, швах мое дело. Судьба подножку подставила.
– С чего взял? Вот придумал! – успокаивал его Костя и гладил по худым вздрагивающим плечам. – Ты не думай плохого.
– Товарищ моряк... – опять напомнила сестра.
– Ты иди, Костя, – вдруг с тревожной торопливостью зашептал Сычугин. – У меня сейчас... у меня начнется, подташнивает уже. Я как разволнуюсь, так начинается.
Лицо его побелело, покривилось, глаза расширились, и мутная пелена, как бельмо, наползала на зрачки.
Сестра подбежала к Сычугину, схватила за руку, а он уже вгрызался зубами в свою руку, чтобы болью пересилить приступ, и Костя только теперь догадался, почему у сапера руки в шрамах, которых раньше он у него не видел.
– Идите, идите! – приказывала Косте сестра и звала санитарок да помощь.
– Я приду, – пообещал Костя Сычугину. – Я потом приду.
Но Сычугин уже не слышал его, он скрипел зубами и дико косил глазом. На, помощь сестре прибежали две санитарки.
Спускаясь со второго этажа, Костя услышал тонкий, будто игла, свиристящий звук и не сразу понял, что это кричит сапер.
Потрясенный, вышел он из госпиталя.
Шел по разрушенному, плохо освещенному Мурманску, шел к порту, горевшему разноцветными огнями судов, и на душе было больно. Острой занозой вошла в сердце дума о Сычугине, о том, какую подножку подставила судьба саперу; думал о том, что нет, еще не кончились муки людей, война все еще собирает страшный свой оброк.
Приближался сорок шестой год.
Восстановление разбомбленного слипа подходило к концу. Уже стояли у ближних причалов суда, которые первыми будут подняты на сушу, где им залатают продырявленные за войну борта и днища. Уже капитаны знали свою очередь и все вместе поторапливали водолазов, чтобы побыстрее заканчивали они подводные работы. И водолазы торопились, работали без выходных и увольнений.
Под Новый год мичман Кинякин неожиданно объявил:
– Разрешается увольнение. Женатым – на сутки.
Среди водолазов женатых не было.
Выбрав момент, когда рядом никто не торчал, мичман сказал Косте:
– Надо проверить наш бот в Ваенге. Как он там? Не съездишь?
У Кости в радостном испуге оборвалось сердце.
Подняв воротник шинели и опустив уши шапки, Костя трясся в кузове. Ноги стыли в ботиночках, ветер пронизывал насквозь, бросал в лицо колкую снежную дробь.
Костя окоченел, пока добрался на попутной полуторке до Ваенги. От КПП у въезда в Верхнюю Ваенгу Костя побежал вниз по знакомой малонаезженной дороге.
За спиной остались редкие огни поселка, справа на сопке чернели кусты кладбища, тускло освещенные сквозь рваные облака проблесками лунного света; слева, в низине, заснеженное болото; за ним причал, где стояли корабли – их силуэты слабо проступали в морозной ночной мгле.
До барака Костя добрался, уже не попадая зуб на зуб. Приземистое длинное строение, одиноко заброшенное посреди пустыря, чернело мертвыми окнами. В Любином окне света тоже не было, но слабо белели занавески. «Спит уже, – подумал Костя с нежностью. – И не знает, что я приехал».
Проскрипев мерзлыми гулкими ступеньками крылечка, он вбежал в стылую тьму насквозь, продуваемого барачного коридора.
Костя нетерпеливо постучал в дверь, подождал ответа, снова постучал. Прислушался. Тишина. Испуганно екнуло сердце: «Может, не живет уже? Уехала!» Пошарил по двери, звякнул замок. Обрадовался: «Живет!» И занавески на окнах. Живет, конечно. «Где же она?»
Не зная, что делать, Костя топтался возле двери, растирал поджаренные морозом щеки, стучал ботиночками. Ветер гулял в коридоре, поскрипывала неприкрытая дверь в одну из комнат, где недавно еще жили водолазы. Он зашел в ту, которая служила ему жильем, и сел на голые нары.
В обледенелое окно сочился лунный свет, неясно проявляя в темноте доски двухэтажных нар, мусор на полу, обрывки бумаг, какие-то тряпки. Под ногами взблеснуло что-то металлическое. Костя поднял. Это был сломанный штуцер от шланга. Костя вспомнил, что резьбу штуцера сорвал Лубенцов, когда соединял новые шланги, и как ругал его за это мичман Кинякин.
В комнате было холодно и промозгло, как в погребе, пахло заброшенным жильем: остылой золой, мерзло-сырыми кирпичами, пылью. «Куда же она делась?» – с тоской думал он. Где живут ее подружки в Верхней Ваенге, он не знал, а то пошел бы разыскивать.
Чувствуя, что холод донимает всерьез, Костя достал из кармана бутылку, отглотнул холодного рома: друзья отдали ему свои сто граммов, положенные за спуски в воду. Глоток ожег гортань, покатился вниз, и через минуту приятная теплота разлилась по телу. Он сделал еще глоток. Стало еще теплее, и он повеселел, гадал: куда она пошла? Поди, сидит с подружками в поселке, встречает Новый год и ни сном ни духом не чает, что он приехал. Да и откуда ей знать! Не предупредил, весточки не послал. Три месяца уже не виделись. Спасибо мичман придумал хитрый предлог – осмотреть бот. Что ему, этому боту, сделается! Стоит себе возле причала и стоит. А как она тут? Одна во всем бараке! Заныло сердце от жалости и любви. Как он мог обозвать ее тогда, идиот неблагодарный! Сейчас попросит прощения. Как только она придет, так бухнется на колени перед ней и попросит прощения. Скажет, что жить без нее не может, что измучился от любви и стыда за свое тогдашнее поведение. Представил, как обрадуется Люба, как простит его, введет в теплую комнату, как будут они пировать, встречая Новый год...
Сколько он так сидел, он не знал. Часов у него не было. Он, наверное, все же придремнул. И, очнувшись, услышал под окном морозный скрип шагов. Костя сразу же узнал ее голос, и в груди счастливо дрогнуло. Ей в ответ что-то пробубнил мужской бас, раздался Любин смех, а у Кости заглохло и покатилось в холодную пустоту сердце.
Он услышал, как они вошли в коридор, как Люба отпирала замок и что-то говорила, а в ответ гудел мужчина. Заскрипела дверь и стихла.
Костя все понял, сидел оглушенный.
Стекло в окне слабо зажелтело – это она зажгла лампу, и свет упал на снег и отразился в Костином окне. Он сидел и не знал, что делать. Опять скрипнула дверь, и по коридору послышались ее летучие шаги. Она шла в его сторону, и чем ближе подходила, тем неувереннее и тише становились шаги. Возле двери они замерли. Костя вскочил с нар. Дверь осторожно отворилась, и Люба вздрагивающим шепотом спросила:
– Ты здесь?
– Здесь, – перемерзлым голосом отозвался Костя. – Как ты догадалась? – удивился он.
– Сердцем почуяла, – приглушенно ответила она. – И крылечко истоптал, наследил на снегу.
– А кто это с тобой? – Он пытался рассмотреть Любино лицо, смутно белеющее пятном в темноте.
Люба промолчала. Костя слышал ее взволнованное дыхание.
– Кто он? – повторил Костя.
– Тебе-то что! – И опять простонала в отчаянии: – Ну зачем ты приехал?
– Хахаль? – грубо спросил Костя, охваченный жгучей ревностью. Он там страдал, а она тут!..
– Ну – хахаль! – прошипела она. – Тебе-то что!
– Я ему счас!.. – пообещал Костя, хотя мгновенье назад и не помышлял об этом.
– Ты-ы, – насмешливо сквозь слезный тон протянула она. – Да он тебя... одним мизинцем.
– Поглядим. – Костя решительно шагнул к двери.
– Тихо, тихо ты! – тревожно зашептала она, загородив ему дорогу. – Ошалел, дурачок! Не вздумай! Он – мужик против тебя. Ему тридцать. Старшина, сверхсрочник, – зачем-то сообщала она подробности.
– Ну и что! Подумаешь – старшина! – громко сказал Костя. Ему стало обидно, что грозят старшиной.
– Да тише ты! – испуганно простонала она. – Не губи ты меня. – И вдруг умоляюще, торопливо зашептала: – Не порть мне жизнь. Не стой на дороге. Он, может, женится.
Это известие сразило его.
– И я женюсь, – сказал Костя. Когда ехал сюда, он твердо решил жениться.
– Глу-пенький, – с грустной нежностью протянула Люба. – Тебя мама за такую женитьбу... в угол поставит.
– Я не боюсь. – Костя был полон решимости жениться.у
– «Не боюсь», – в голосе ее послышалась горькая усмешка. – Говоришь-то как дите. – И вдруг злым, отчужденным голосом прошипела: – А ну катись отсюда, сосунок! Жених нашелся! Телок ты еще, а не жених.
От жестокой обиды он задохнулся и не знал, что ответить.
– Мне идти надо, я за дровами вышла. Стою тут с тобой, – раздраженно говорила она, и в голосе ее улавливалась тревога, боязнь.
За дровами пошли вместе.
В небольшом сарайчике держали дрова и водолазы. Наверное, они и оставили напиленные, наколотые и аккуратно сложенные в поленницы дрова. Костя хотел помочь ей.
– Нет, я сама, – отказалась она и быстро набросала себе на руку поленьев. На минуту замерла с охапкой дров, тихо спросила: – Помнишь, на бревнах-то сидели? День Победы?
– Помню, – у него дрогнуло сердце.
– И я помню, – тоскливо сказала она.
С охапкой дров шла Люба к бараку, а он собачонкой плелся за ней. Луна вышла из-за туч, ярко осветила промерзлый мир – засинел снег, побежали по пустынному полю тревожные тени облаков. Люба испугалась света, обернулась, освещенное лицо ее просительно исказилось.
– Ты иди, Костик, иди, – увещевала она. – Мне жизнь надо строить. Такой случай. Может, повезет.
– А как же я? – с тоской спросил он, жадно всматриваясь в такое родное и любимое лицо.
– Го-ос-поди-и! – слезно простонала она. – Ну что мне с тобой делать! Да у тебя вся жизнь впереди. Еще девочку найдешь какую, чистую. Любовь будет, любить друг дружку будете.
У нее перехватило горло, голос осекся, но она тут же поборола себя и решительно заявила:
– И не околачивайся тут под окнами! Иди отсюда! Иди!
Люба быстро вошла в барак. Гулко прозвучали в коридорной пустоте шаги, знакомо скрипнула ее дверь, и стихло все.
Костя долго стоял на месте. «Садануть в окно поленом!» – с отчаянием подумал он. Вспомнил про бутылку в кармане, вытащил, вызванивая зубами о ледяное горлышко, отглотнул.
Студеный ветер с моря жег лицо, пронизывал шинель. Надо было спасаться, но куда идти и где искать убежища, он не знал. Костя бесцельно зашагал по ледяному полю в сторону поселка.
Была глухая ночь.
Посреди поля он вдруг осознал, что идти ему некуда. Никакой попутной машины среди ночи он не поймает, чтобы возвратиться в город, только нарвется в Верхней Ваенге на патруль. Костя растерянно остановился, потоптался на месте, и ноги сами повернули назад. Там, в бараке, были нары. Там хоть не свищет ветер, можно перебиться до утра.
Огонек в ее окне манил к себе. Когда Костя подошел к бараку, лампа у нее погасла. Ревность оглушила его. «А может, он ушел? – вдруг подумалось ему, и он схватился за эту спасительную соломинку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15